Читать «Виктория»

Королевское имя Виктория ее происхождению полностью соответствовало: она была королевским пуделем. Но на улице ее величество превращалось в телохранительницу. Я ее прогуливала, а она меня охраняла. Тем более, что уличные приставания однообразно начинались с Виктории: «Какой породы ваша собака?», «А как вашу собаку зовут?».

Виктория начинала рычать. Избавляя меня от необходимости делать это самой.

Я лишь предупреждала:

– Еще слово – и она разорвет вас на части!

Приставалы не так сильно терзались своими желаниями, чтобы пойти на буквальное растерзание… Виктория являла собой телохранительницу еще и потому, что именно на тело мужские взгляды и посягали. Я же всегда хотела, чтобы фигуру видели во мне, а не только в моей фигуре. Пустопорожними заигрываниями я была сыта – и на улице, и в своей личной судьбе.

Одна из двух моих комнат принадлежала Виктории. Там расположилось ее королевское ложе. А мой одинокий диван находился в соседней комнате.

Ложе Виктории выглядело раздольным, так как она была значительной не по одному лишь происхождению своему, но также и по своим размерам.

Мама моя обитала на той же лестничной площадке, но в другой, однокомнатной квартире: чтобы не мешать мне «строить личную жизнь». На должность архитектора моей жизни она не претендовала. Но время от времени информировала:

– В нашем доме удивительно прочные стены: я совершенно не слышу, что у тебя происходит.

Слышать-то было нечего! Так что зря она меня успокаивала. Из романсов, которые мама знала, в моем присутствии она чаще всего напевала «А годы проходят, все лучшие годы…». Из народных премудростей же мама выбрала поговорку: «Не родись красивой, а родись счастливой».

– Какой родилась, такой и родилась! – как-то ответила я. – Ты ведь рожала…

– Тебе даровано и то и другое. Но одним из даров ты почему-то пренебрегаешь!

Виктория же и дома ревниво следила за моей невинностью. Маму это решительно не устраивало. Расставшись с отцом и рано отказавшись от своей женской доли, она целиком сосредоточилась на моей.

Поравнявшись с нами, он погладил Викторию как-то так, что она улыбнулась. Она умела улыбаться, хмуриться и даже кокетничать.

– Я могу помочь вашей собаке, – сказал он. – У нее чуть-чуть повреждена задняя левая нога. – Он назвал лапу ногой. – Думаю, врожденный дефект.

– Как вы заметили?

Фраза его была необычной – и я необычно отреагировала.

– Замечать подобное – это моя обязанность.

– Обязанность?

– Поскольку я ветеринар.

Он так притронулся к бывшей лапе, ставшей ногой, будто с Викторией поздоровался. А она, вместо того чтобы оборонять меня и себя, стала кокетничать: ушами, хвостом. Столько лет отвергала уличные знакомства – и вдруг… Тогда и я активней вступила в общение:

– Нам не рекомендовали оперировать ее лапу. То есть, простите, ногу. Это ей не мешает.

– Смотря в чем! Получить Золотую медаль помешает.

– Зачем ей медаль?

– Каждый должен получить то, что ему положено. Дарованиями и природой…

– Ей, значит, положено?

Он погладил Викторию по голове, задержавшись в том месте, на которое напрашивалась корона. Слегка почесал ее за породистым ухом. Странно, но я в тот миг позавидовала собаке. Что за магия была в его ласке, если она передалась мне на расстоянии?

Потом он заглянул ей в лицо, которое я уже и мысленно-то не посмела бы обозвать «мордой».

– Мне, ветеринару, не встречались еще, кажется, столь аристократические достоинства.

Я обратила к нему свой взор: мне показалось, что слова о тех, еще не встреченных им, достоинствах относились и ко мне тоже.

– Собака никогда не посмеет хоть в чем-нибудь – по своей воле! – превзойти хозяйку. – Он не сказал «хозяина». – Она лишь стремится быть на нее похожей.

Стало быть, аристократические качества он узрел и во мне? Если она была на меня похожа… Первая догадка моя как бы исподволь подтверждалась.

– Оттого, что хозяйку она превзойти не в силах, собака испытывает безграничную гордость. Какую человек не проявит! Ибо ей незнакома зависть.

Слово «собака» он употреблял в единственном числе и как бы с буквы заглавной: оно стало для него символом.

– Собака, давно уж известно, олицетворяет собою верность. На предательство она, в отличие от людей, не способна.

Сравнения собаки с людьми для него, похоже, всегда были в пользу собаки. Судя по интонации, предательство он презирал. Чужое, как все, или свое тоже? Мне хотелось, чтобы коварства, из-за коих иллюзии мои не раз разлетались в мелкие дребезги, были ему чужды. Как собаке, превратившейся для него в символ.

– Вы разговариваете с ней, послышалось мне, по-английски?

– Вам не послышалось.

– А почему не по-русски?

– Ну, как объяснить… Во-первых, именем ее обладали английские королевы. А во-вторых, это дает нам с Викторией возможность секретничать.

– Виктория?.. Я издали разобрал. Хорошо, если имя не противоречит облику его обладателя. Когда слышишь, к примеру, Екатерина, хочется добавить – великая или хотя бы: значительная, незаурядная. Если же это как-то не добавляется, ощущаешь неудобство. Вы замечали? Но ваша Виктория – прирожденная победительница. Полностью соответствует имени и вообще…

Он хотел сказать «и хозяйке», а по скромности сказал – «и вообще». Так мне подумалось.

– Английский – это ваша профессия?

Как он сумел угадать?

– Я – переводчица.

– В какой-нибудь фирме?

– Нет, перевожу я литературу. – И уточнила: – Предпочтительно классическую…

Мне хотелось повыгодней выглядеть. Затем, внезапно для себя самой, сообщила:

– Поэтому я почти всегда дома.

Чтобы фраза не выглядела обнаженной и беззащитной, я вдогонку дополнила:

– Английскую классику боготворю уже больше четверти века. Почти с рождения… – Попутно и невзначай я обозначила возраст. Это тоже показалось мне выгодным, ибо он был лет на пятнадцать старше. – Вот и Викторию иностранному языку обучаю.

– Такое имя обязывает. И ей будет принадлежать победа. А в результате, Золотая медаль! Но сначала я устраню врожденный дефект.

– Она привыкла к нему.

– К дефектам и бедам нельзя привыкать. – Словно бы он догадался, что я с неудачами и дефектами жизни своей смирилась. – Вы не возражаете, если я запишу номер вашего телефона?

«Так вот для чего он все-таки… завел разговор! Может, рано смиряться?» – возбужденно подумала я. Банальные притязания, которые травмировали не ногу, а душу, тоже были ему чужды.

Я чересчур поспешно произнесла номер своего телефона и напомнила, что «почти всегда дома».

Он не отвечал моим критериям мужского очарования. Но я преисполнилась благодарности к Виктории, которая, как я понимала, помогла ему замаскированно проявить свой интерес ко мне.

Он не располагал внешней мощью и той нахрапистостью, которую я прежде не раз принимала за неукротимую страсть, рожденную возвышенным чувством. Но силою – спокойной и деликатной – он обладал. И та сила, коей он владел, овладевала мною. При всей ее деликатности… Да еще светился, не ослепляя самоуверенностью, его ум. И была в нем редкая непохожесть на всех остальных. Так уж мигом все разглядела? Мне не пришлось разглядывать, поскольку он ничего не скрывал. Перед силою той, что не шла в атаку, я начинала слабеть и сдаваться.

Виктория это почувствовала: неуверенно, но все-таки зарычала. На меня… Это случилось впервые. Она устроила негромкую сцену ревности. Кого и к кому Виктория ревновала? Мне почудилось, что не только меня к нему, но и его ко мне. Он, казалось, завоевал нас обеих: мирное оружие бывает действенней агрессивного. Обе мы в одночасье сделались жертвами. Но ведь и он тоже, я заметила, хоть пока еще жертвой не пал… но припадать в мою сторону начал.

Иногда он прогуливал Викторию сам, без меня, в качестве будущей пациентки: у них возникали какие-то свои, предоперационные, разговоры.

– Я беседую с ней по-русски. Не возражаете? Как-то сердечнее получается…

Противиться ему – да и только ли в этом? – я уже не могла.

Каждый раз, возвращаясь, он говорил:

– Она без вас очень скучает!

Шутливостью прикрывалась серьезность, а «она» подменяла «мы».

«Не уходит ли он с ней вообще для того, чтобы, вернувшись, произнести эту фразу?» Догадки мои, словно объединяясь, понемногу становились уверенностью.

Как заядлая собачница, я общалась с другими заядлыми, которые все друг про друга знали. Они принялись меня добивать.

– Вы с ним познакомились? Он будет Викторию оперировать? Вам сказочно повезло! Это не целитель, а исцелитель. А уж человек! А уж мужчина…

Пожалели бы меня – гадость бы какую-нибудь о нем рассказали! Похоже, мы тонули коллективно, втроем: я, он и Виктория. Опасное было погружение. Но и блаженное…

Хирургическое вмешательство в здоровье Виктории оказалось чудодейственно-деликатным, как все, что он делал. Тем не менее он задержал ее в своей ветеринарной клинике на «послеоперационный период». А мне разрешил навещать ее ежедневно. Верней же сказать, попросил. Такую я уловила тональность… Ведь мои встречи с Викторией означали и встречи с ним. Он, таким образом, хоть все еще окончательно и не пал жертвой, но припадал ко мне все заметнее. И я в ответ проводила с ней – и с ним! – все дни напролет, до позднего вечера.

– Может, вы хотите остаться с ней на ночь? – однажды предложил он.

«Тогда и я здесь останусь», – услышалось мне в его голосе. Но кругом были медсестры, ночные дежурные. «А утром я предстану пред ним неубранной, не принявшей душ… И вообще не в том виде. Нет, начинать надо не с этого!»

– Рано утром ко мне явятся за переводом, – предъявила я наспех выдуманную причину.

– Совсем… рано?

В его вопросе мне привиделось беспокойство: кто смеет являться ко мне на рассвете?

– Забежит курьер по дороге в издательство. Как обычно.

– А что вы перевели, если не тайна?

– Чарльза Диккенса! – бухнула я. Хотя Диккенс был известен от корки до корки на всех языках. И в дополнительных переводах уже не нуждался.

– Это мой любимый писатель, – сказал он. – Очень любимый… Пишет про детей. А значит, и про собак, которых дети так любят.

Я не сомневалась, что слово «любовь» так или иначе в наших разговорах начнет присутствовать.

Собачницы меж тем нагнетали:

– Оперироваться у него – одно наслаждение. Легли бы с удовольствием сами. А уж какой человек… Таких больше нет! Можно верить каждому его слову.

Я верила не только его словам, но даже его намекам.

Он предписал Виктории и дома еще неделю «полеживать». Но когда впервые после работы зашел к нам, чтобы проведать, она не по-королевски сорвалась со своего ложа, забыв про боль и незажившую рану. Поднялась на задние лапы, которые теперь именовались ногами, и дотянулась до его губ.

Мне это было не очень приятно, потому что он до моих губ еще не пытался дотягиваться.

По-русски он разъяснил ей, что так поступать рана не позволяет. Он-то рад бы позволить, но… Тогда она стала ждать его посещений, не покидая своего раздольного ложа.

Зато после уже окрепшая Виктория загодя, предваряя его появление, оккупировала прихожую и рассматривала себя в зеркале. Я доверяла часам, а Виктория своему чутью. Удивительно, но это всегда совпадало.

– Очень тронут, что вы меня ждете, – всякий раз благодарил он.

Хоть я лично до звонка не появлялась в прихожей и дверь в очумелом нетерпении не скребла. Он, однако, не сомневался, что я тоже ждала. «Потому что и сам торопился!» Тайное все отчетливей для меня становилось явным.

Наедине Виктория его со мною категорически не оставляла. И сперва это меня устраивало: я уловила, что через Викторию ему сподручней выражать свое отношение ко мне.

– Как изящно он это делает! – восхищалась моя мудрая мама.

Она тоже присутствовала: либо уж наедине, либо… не имеет значения.

Есть люди, которым покоряются все. По-разному, в разные сроки, но покоряются. Выражение «любовь с первого взгляда» раньше казалось мне пошлым. И вдруг перестало казаться. Быть может, оно было преувеличением, но вовсе не пошлостью.

Маме нравился наш квартет: я и он, она и Виктория. Но, наконец, нетерпеливой маме придумалось, что тесная стыковка наших квартир не стыкуется с его деликатностью. И вероятно, сдерживает события. На всякий случай, профилактически, мама решила его подтолкнуть:

– Дом у нас, хоть и старый, но возрасту совершенно не поддается. Сейчас уж таких не строят! Особенно же надежны и непроницаемы – для любых звуков – его стены: в своей квартире никак не узнаешь, что происходит в соседней. Даже чуткое материнское ухо не слышит. Я, конечно, и не прислушиваюсь, а без предупреждения не вторгаюсь. – Спохватившись, она доверительно пояснила: – Когда дочь занята переводами, ее лучше не отвлекать!

Мы с мамой не могли нарадоваться, как искусно он признавался мне в своем неравнодушии, будто бы признаваясь Виктории:

– Собака очень сближает людей. Если любишь собаку, начинаешь любить и ее хозяйку.

Не сказал же «хозяина»! В который уж раз…

– Наблюдая за вашей Викторией, понимаешь, что женская красота преображает дом… И даже жизнь человеческую.

Он не сказал, что собачью. И что на такое способна собачья краса. А подчеркнул – я ухватила: особенно подчеркнул! – что на это способна исключительно красота женская. А женщин в квартире было лишь две. Вряд ли он имел в виду мою маму.

Он захотел как бы подтвердить мои мысли:

– Невозможно противостоять прелести…

И обнял Викторию так, что я снова ей позавидовала.

– Царица ты наша! Царица…

Он не только беседовал с ней по-русски, но и восторгался ею на русский лад. А глядел на меня! «Невозможно противостоять прелести…» Я привыкла повторять в уме его фразы. И сразу вспомнила, что в институте профессор называл меня «милой прелестницей». Даже старик профессор высказывался «напрямую»! «А он… долго ли еще будет объясняться иносказательно? И иносказательно действовать? А точнее, бездействовать?» – вопрошала я молча, не теряя достоинства.

– Недавно я стал вдовцом, – медленно произнес он. Ощутив, наверно, молчаливое мое напряжение.

И в этом случае деликатность избежала прямолинейности. Не сказал: «Умерла жена». Отыскал менее резкую фразу. «Сердцу не прикажешь», но словам приказать можно.

– Стыжусь своей увлеченности через столь короткое время… – промолвил он еще тише и медленнее.

«Увлеченности?! Неужто иносказание и намеки начали отступать?» – возликовала я про себя.

Мама за это преподнесла ему комплимент:

– После вашего хирургического вмешательства Виктория стала настоящею королевой!

– Такими царицами не становятся – ими рождаются, – осторожно возразил он. – Царица ты наша! Царица…

Опять он обнял Викторию. А смотрел опять на меня.

«Стыжусь… Через столь короткое время…» Я приняла его нравственную тактичность – и обрела готовность не торопиться.

– Он решил вместе с вами представлять Викторию на ближайшей собачьей выставке. Ультрапрестижной! – торжественно известила меня коллега-собачница о том, что я и без нее знала. – Сам готовит ее к состязанию и сам же представит ее зрителям и жюри. Так она ему нравится! Или ее хозяйка? – Последнее предположение стали высказывать часто. Но каждый раз я воспринимала его как сюрприз. – Так что Золотая медаль, считайте, у вас в кармане.

Медали в моем кармане не оказалось – она оказалась на шее Виктории.

Поздравляя меня, он сказал:

– Ну что ж, не буду больше надоедать: ваша собака не только здорова, но и стала медаленосцем. Люблю, когда верх берет справедливость. Виктория одержала викторию! Я очень к ней привязался… Думаю, мы с вами прощаемся не насовсем. Если Виктория пожелает вступить в мой Клуб четвероногих друзей… («Не четверолапых, а четвероногих», – механически отметила я.) Если Виктория пожелает, мы порой будем видеться. Клуб, о котором я, впрочем, уже рассказывал, – это очень дорогое мне детище. Передайте привет маме… И скажите, что я полюбил ваш дом.

Он любил справедливость, любил Викторию, любил свой Клуб. И даже наш дом… Только ко мне он, оказывается, был равнодушен.

Да, то были виктория Виктории, ее победа… и мое поражение. Откуда я взяла, что он высказывался иносказательно? Слышала то, что мечтала услышать? «Улавливала» то, что жаждала уловить? Как страстно выдавала я желаемое за действительное! «Можно верить каждому его слову», – убеждали меня. Но не тем словам, которые я сама подразумевала. Додумывала… И кончина жены его была ни при чем. «Стыжусь своей увлеченности…» Клубом, царицей и ультрапрестижной выставкой… А я-то вообразила! Умеем же мы подсовывать выгодные для нас аргументы. Но обманывать самого себя все же не так грешно, как других. Или, уж во всяком случае, это грех лишь по отношению к себе самому.

Уже дома Виктория, сообразив что-то, бросилась мне в ноги, будто вымаливая прощение. А потом, поднявшись, стала слизывать и глотать мои слезы. Она способна была на метания, даже на раздвоение, но только не на предательство. Не на измену… Потому что была собакой.

Мы с Викторией по-прежнему выходили гулять вдвоем. К нам опять пристраивались мужчины:

– Какой породы ваша собака? У нее Золотая медаль?!

Повод для отвлекающих маневров прибавился.

Виктория в ответ начинала рычать. Но как-то уныло, печально. Рычала она или выла? Трудно было определить. И, несмотря на мольбы о прощении, искала его тоскующими глазами.

А я беззвучно ей подвывала.