Читать «Приключения Гекльберри Финна»

Предостережение

Лица, пытающиеся открыть затаенные личные мотивы в этом повествовании, подвергнутся судебному преследованию; лица, пытающиеся извлечь отсюда какое-либо нравоучение, будут высланы; лица, пытающиеся усмотреть здесь сокровенный злокозненный умысел, будут расстреляны по приказанию автора начальником его артиллерии Г. Г.

Глава I. Гека цивилизуют. — Моисей и тростники. — Мисс Уотсон. — Том Сойер караулит.

Вы не знакомы со мной, если не прочитали книжку «Приключения Тома Сойера», но это не беда. Книга эта написана мистером Марком Твеном; в ней он говорит сущую правду. Конечно, кое-что он и присочиняет, но по большей части говорит правду. Я отроду не встречал человека, который бы не солгал иной раз, кроме тети Полли, вдовы Дуглас, да еще, пожалуй, Мэри. Вот про эту самую тетю Полли (тетушку Тома), про миссис Дуглас и про Мэри рассказана вся подноготная в этой книге, в этой в высшей степени правдивой книге, если не считать некоторых выдумок, как я уже сказал.

Книга эта кончается вот на чем: мы с Томом нашли клад, зарытый разбойниками в пещере, и благодаря этому разбогатели. Досталось нам по шесть тысяч долларов на брата — и все золотом! Страсть какая куча денег! Ну, хорошо; судья Тэчер отобрал наши капиталы и поместил их под проценты, так что нам приходилось по доллару в день целый круглый год — столько денег, что и девать некуда! Вдова Дуглас взяла меня к себе в дом на воспитание вместо сына и обещала цивилизовать меня. Трудненько жилось мне в ее доме — до такой степени аккуратна и степенна была вдова во всех своих привычках и образе жизни; не вытерпел я, удрал. Снова нарядился в свои грязные лохмотья, забился по привычке в старую бочку из-под сахара и опять зажил счастливо, в полное свое удовольствие. Но Том Сойер выследил меня и сказал, что он хочет собрать шайку разбойников и что я тоже могу вступить в эту шайку, если соглашусь вернуться к вдове и вести себя прилично, Ну я и вернулся.

Вдова поплакала надо мной, назвала меня бедной заблудшей овечкой и еще разными другими именами — впрочем, ничего обидного она в помыслах не имела. Опять на меня напялили новое платье, в котором мне было так душно и неловко. И началась сызнова старая песня. К ужину сзывали по колоколу и непременно надо было поспевать вовремя. Садясь за стол, нельзя сразу приниматься за еду, нет, надо еще подождать, пока вдова наклонит голову и побормочет над кушаньем, словно с ним что неладное приключилось. Правда, неладно было то, что каждое блюдо подавалось особо; то ли дело у нас в бочке: все смешано в одной плошке — гораздо вкуснее!

После обеда и ужина вдова брала книжку и принималась читать мне про Моисея и толковать что-то такое про тростники: уж я потел-потел, догадываясь в чем тут суть; только раз как-то она проговорилась, что этот Моисей давным-давно умер; тогда я перестал думать о нем: не люблю я покойников.

Как-то захотелось мне покурить, и я попросил у вдовы разрешения; она не позволила. «Это, — говорит, — дурная привычка, грязная, и ты должен отучиться от нее навсегда». Бывают же на свете такие странные люди! Рассуждают о вещах, в которых ровно ничего не смыслят. Хоть бы вдова: хлопочет о Моисее, который не родня ей и никому не нужен, вдобавок потому, что давно помер, а находит дурным то, что доставляет человеку удовольствие. Сама-то ведь нюхает табак, — это небось ничего!

В это время только что приехала жить к вдове ее сестра, мисс Уотсон, сухопарая старая дева, в очках; она, в свою очередь, принялась донимать меня грамотой. Уж она мучила меня, мучила, заставляя зубрить; наконец вдова сжалилась — велела оставить меня в покое. Дольше я сам не мог бы вынести такой пытки! Мисс Уотсон беспрестанно останавливала меня: «Не болтай ногами, Финн», или: «Не надо чесаться, Финн, сиди смирно», то вдруг опять: «Не дотягивайся, не ломайся, Гекльберри; держись наконец прилично!» Потом она принялась толковать мне про ад кромешный, но я ей ответил напрямик, что желал бы туда отправиться. Она страшно взбеленилась, а у меня, право же, не было на уме дурного умысла, просто мне хотелось поскорей уйти куда-нибудь с тоски, а куда — все равно. Она сказала, что грешно так говорить, что она-то уж ни за что на свете не произнесла бы таких слов: она намерена жить благочестиво, чтобы попасть прямо в Царствие Небесное. Ну а так как мне вовсе не охота идти туда вместе с нею, то я решил про себя, что не стоит и стараться подражать ей. Однако я этого не сказал, зная, что наживу себе много неприятностей, а пользы все равно никакой из этого не выйдет.

А мисс Уотсон как начала, так и пошла трещать без умолку, все про Царствие Небесное. «Там,— говорит, — все праведники только и будут делать, что постоянно ходить с арфой и распевать целый день». Опять-таки я промолчал и только полюбопытствовал, как она думает — попадет ли туда мой приятель Том Сойер? «Ну, — говорит, — на это мало надежды!» Я очень обрадовался, мне хотелось непременно быть с ним вместе.

Долго еще мисс Уотсон пилила меня, даже тоска взяла! Наконец созвали негров, прочли молитву, и все отправились спать. Я пошел к себе наверх с огарком сальной свечи и, поставив его на стол, сел к окошку, стараясь думать о чем-нибудь веселом, но веселье что-то не шло на ум. Я почувствовал себя таким одиноким, что мне захотелось умереть. Звезды ярко блестели на небе; листочки в лесу шелестели так уныло; вот где-то далеко-далеко закричала сова над покойником; сторожевая собака завыла в отдалении, предвещая кому-то смерть; ветерок шептал мне что-то на ухо, но я не мог разобрать что такое и только чувствовал, как у меня бегают мурашки по спине. Потом из лесу донесся стон мертвеца, которому не лежится в могиле, который хочет сказать что-то, что тяготит его совесть, и не может. У меня сердце замерло от страха, жутко мне было сидеть одному в такой тишине. Как нарочно, паук пополз по моему плечу, я смахнул его прямо на свечку, в один миг он вспыхнул и скукожился. Я прекрасно знаю, что это страшно дурная примета. Я струсил и мигом стащил с себя платье, потом повернулся три раза, каждый раз крестя себе грудь, и перевязал ниточкой прядь своих волос, чтобы отогнать нечистую силу. Но все-таки я не успокоился. Все это надо проделать, если потеряешь найденную подкову, вместо того чтобы прибить ее гвоздями над дверью, но я еще ни от кого не слыхал, что именно надо делать, чтоб отогнать от себя несчастье, когда убьешь паука.

Опять уселся я у окна и вытащил трубку: во всем доме была мертвая тишина, хозяйка не увидит, что я курю. Время тянулось томительно; в городе пробили часы — бум, бум, бум… двенадцать ударов, потом снова все замолкло, еще тише прежнего стало. Вдруг поблизости хрустнула ветка; в потемках кто-то копошился… Я не шевелился и насторожил уши. Внизу раздалось тихое мяуканье: мяу, мяу! «Ага! Знаю в чем дело!..» — подумал я и, промяукав в ответ как можно тише, потушил свечу и полез из окна; с навеса я проворно соскочил наземь и стал пробираться между деревьями в уверенности, что меня поджидает Том Сойер.

Глава II. Мальчишки дурачат Джима. — Шайка Тома Сойера. — Глубокомысленные планы.

Мы пошли, крадучись на цыпочках, по тропинке меж деревьев в самый конец сада, наклоняясь, чтобы не задевать головами за ветки. Проходя мимо кухни, я споткнулся о пень и нашумел. В тот же миг мы припали к земле и притаились. Долговязый негр Джим, принадлежавший мисс Уотсон, сидел на пороге кухни. Мы ясно могли его видеть, потому что позади горел огонь. Он поднялся и выставил голову, прислушиваясь.

— Кто там? — проговорил он.

Не дождавшись ответа, негр вышел на цыпочках и остановился как раз между нами. Прошло несколько минут — не раздалось ни звука, а мы все трое были так близко друг от друга. Вдруг у меня ужасно зачесалась щиколотка, но я удержался, боясь шевельнуться; потом зачесалось ухо, потом спина между лопатками. Ну, кажется, вот сейчас умру, если не почешусь! Это часто случается — я замечал уж не раз, — когда вы где-нибудь в гостях, или на похоронах, или стараетесь заснуть, когда у вас бессонница, — тут-то, как нарочно, и начнет у вас чесаться все тело. Немножко погодя Джим говорит:

— Эй, да кто вы такие, чего вам нужно? Разорви пес моих кошек, если я не слышал шороха. Так погодите ж, я знаю, что мне делать: сяду здесь и буду прислушиваться, пока опять не услышу чего-нибудь!..

Он сел наземь между мною и Томом, прислонился спиной к дереву, протянул ноги, так что одна из них почти касалась моей. У меня зачесался нос нестерпимо, до слез, но я все терпел, не шевелился. Вдруг зачесалось внутри носа, потом под носом — просто сил не хватало терпеть! Так продолжалось минут шесть-семь, а может, и гораздо больше, — у меня чесалось в одиннадцати разных местах, дольше выносить мочи не было, однако я стиснул зубы и крепился. Тут Джим засопел, и скоро раздался богатырский храп, тогда мне сразу полегчало.

Том тихонько свистнул, и мы поползли дальше на четвереньках. Отойдя на несколько шагов, Том шепнул мне, что недурно бы привязать Джима к дереву, так, ради шутки; но я отказался — еще проснется, подымет тревогу и тогда узнают, что меня нет дома. Том вспомнил, что у него остался крошечный огарок, — надо прокрасться в кухню и достать огарок побольше. Я стал его уговаривать и не пробовать: что, если Джим вдруг проснется?.. Но Том непременно хотел рискнуть, — вот мы и забрались в кухню, взяли целых три свечки и положили на стол пять центов в уплату. Мне до смерти хотелось поскорей выбраться вон, но Том вздумал непременно подкрасться к Джиму и сыграть с ним какую-нибудь шутку. Я ждал, как мне показалось, довольно-таки долго; кругом было по-прежнему тихо и безлюдно.

Как только Том вернулся, мы пошли с ним по тропинке вокруг садовой изгороди и скоро очутились на крутом холме позади дома. Том рассказал, что он снял с Джима шляпу и повесил ее на сучок Джим зашевелился, но не проснулся. Оказывается, на другой день Джим рассказывал всем, будто бы ведьмы сыграли с ним славную штуку: усыпили его и разъезжали на нем верхом по всему штату, затем бросили под дерево, а шляпу его повесили на сучок,— знай, дескать, кто над тобой пошутил! В другой раз Джим уверял, будто ведьмы таскали его до Нового Орлеана; словом, каждый раз он прибавлял что-нибудь новенькое, и в конце концов оказалось, что нечистая сила ездила на нем по всему свету, так что он замучился до смерти, и вся спина у него в ссадинах. Джим страшно этим важничал и смотрел свысока на других негров. Негры приходили за несколько миль слушать рассказ Джима; на него дивились во всем околотке. Чужие негры стояли, разинув рты, и глазели на него, как на диковинку. Черные вообще любят беседовать про ведьм, сидя у кухонного очага; но как только заходила речь о таких предметах, Джим всегда вмешивался и говорил: «Гм! что вы смыслите по части ведьм!» — и оттеснял рассказчика на задний план. Джим всегда носил пятицентовую монету на шнурочке вокруг шеи, говоря, что это талисман, который черт дал ему собственноручно, сказав, что этой монетой он может вылечить какую угодно болезнь и вызывать нечистую силу, когда ему вздумается, стоит только произнести какое-то словечко; но какое именно — Джим никогда не говорил. Все негры стекались бог весть откуда и отдавали Джиму все, что имели, только бы посмотреть на монетку; но никто к ней не прикасался: ведь она побывала в руках у самого дьявола! Джиму некогда было и работой заниматься, до того он чванился, что видал черта и возил на себе ведьм.

Взойдя на пригорок, мы с Томом оглянулись вниз на городок — вдали мерцали два-три огонька, должно быть, в домах, где были больные. Вверху, на небе, так чудно сияли звезды; а внизу расстилалась река, широкая, тихая, величавая. Мы сошли с холма и отыскали Джо Гарпера, Бена Роджерса и еще двух-трех парнишек, спрятавшихся на ночь в старом сарае. Мы отвязали чей-то ялик, проплыли по реке две с половиной мили и пристали к большому утесу крутого берега; там мы и высадились.

Забравшись в чащу кустарника, Том заставил всех поклясться, что они будут хранить тайну, и потом показал лазейку в самой густой заросли. Мы зажгли свечи и поползли в яму на четвереньках. Проползши около двухсот ярдов, мы заметили, что узкое ущелье расширяется в пещеру Том пробрался по нескольким коридорам и вдруг нырнул под стенку, где с первого взгляда нельзя было и подозревать отверстия. Мы поползли за ним и очутились в каморке: сырой, холодной, покрытой плесенью.

— Тут мы положим основание нашей разбойничьей шайке,— сказал Том,— и назовем ее шайкой Тома Сойера. Любой, кто хочет в ней участвовать, пускай принесет присягу и подпишет свое имя кровью.

Разумеется, все согласились. Том вынул из кармана листок бумаги, написал присягу и прочел ее нам. Каждый мальчик клялся быть верным своей шайке и не разбалтывать впредь никаких секретов; а если кто-нибудь посторонний обидит кого из членов шайки, то она должна убить обидчика и отомстить его семье, а тот, кому выпадет жребий быть убийцей, не должен ни есть, ни спать, покуда не погубит этого человека и не вырежет крест на его груди: это отличительный знак шайки. Никто посторонний, не принадлежащий к шайке, не смеет употреблять этого знака, иначе он будет преследуем, а если еще раз ослушается, то его убьют. Если же кто из членов шайки выдаст какую-нибудь тайну, то ему перережут горло, потом сожгут его труп и пепел развеют по ветру; а имя его будет вычеркнуто из списка кровью и о нем запрещено будет вспоминать: его предадут проклятию и забвению навеки.

Все пришли в восторг от этой клятвы и спрашивали Тома, неужели он все это сам выдумал? Он отвечал, что кое-что, действительно, сочинил сам, остальное же вычитал из разных книг о разбойниках и пиратах. У всякой порядочной шайки бывает такая клятва.

Кому-то пришло в голову, что хорошо бы убивать заодно и семейства, которые разболтают секреты шайки. Том нашел эту мысль очень удачной, вынул карандаш и включил ее в присягу.

— А вот у Гека Финна нет семейства, — заметил Бен Роджерс, — что с него взять?

— Как так? Разве у него нет отца? — возразил Том.

— Положим, есть, да его теперь не сыщешь. Прежде, бывало, он частенько валялся здесь пьяный, в свином хлеву, но что-то уже давно не видать его, чуть не целый год.

Долго они толковали об этом и даже решили было исключить меня: у каждого, дескать, мальчика должна быть семья или хоть какая-нибудь родня, кого можно убить в случае надобности, а то ведь это будет несправедливо перед другими. Никто не мог придумать, как помочь горю, все примолкли. Я чуть не плакал от досады; вдруг меня осенила счастливая мысль: я предложил им мисс Уотсон — вот кого они могут убить, в случае, если я провинюсь!

— Что ж, она годится, можно! Теперь все в порядке! — закричали разбойники.

Дело уладилось: Гек тоже может участвовать! Тогда каждый уколол себе палец булавкой, чтобы выжать капельку крови для подписи; я тоже поставил свой знак на бумаге.

— Итак, — начал Бен Роджерс, — в чем же будет состоять деятельность шайки?

— Ни в чем, кроме грабежей и убийств, — отвечал Том.

— Да, но кого же мы станем грабить? Дома, что ли, скот уводить, или…

— Вздор ты говоришь! Воровать скот уже не разбой, а простая кража, — воскликнул Том. — Мы не воришки. Это вовсе не то. Мы просто бандиты. Мы, в масках, останавливаем экипажи и обозы на большой дороге, убиваем людей, отбирая у них часы и деньги…

— Разве непременно нужно убивать?

— О, разумеется. Это самое лучшее. Правда, некоторые умные люди думают иначе, но вообще признано, что разбойникам лучше прямо убивать свои жертвы. Впрочем, иных можно приводить с собой в вертеп и держать, покуда за них не внесут выкуп.

— А если никто не пожелает их выкупить?

— Тогда будем держать их у себя до смерти.

— Боюсь, наживем мы себе хлопот с этой компанией! Они будут даром хлеб есть и вечно норовить удрать.

— Пустяки, Бен! Ну, рассуди сам, могут ли они вырваться, когда к ним приставлена стража, которая мигом пристрелит их, чуть только они двинутся с места?

— Стража!.. Ну это другое дело. Значит, кому-нибудь придется караулить всю ночь и не смыкать глаз. Мне кажется, однако, это довольно глупо. Отчего не взять дубину и не прихлопнуть их сразу? Хлопот меньше!

— Потому что этого нет в книжках — вот почему. Послушай, Бен Роджерс, хочешь ты делать дело аккуратно, по всем правилам, или не хочешь? Неужели ты воображаешь, что люди, которые сочиняли книги, не знают, как лучше? Уж не хочешь ли ты учить их? Нет, сэр, извините, мы станем действовать по-настоящему, как следует.

— Ладно, мне все равно; а все-таки скажу — глупая манера. Ну а женщин тоже надо убивать?

— Полно, Бен Роджерс, можно ли быть таким невеждой!.. Убивать женщин?,. Ничего подобного нет в книжках. Их всегда берут с собой в пещеру и обращаются с ними вежливо; мало-помалу они влюбляются в разбойников и уже больше не хотят возвращаться домой.

— Ага, хорошо, пусть будет по-твоему, но опять-таки я не вижу в этом никакой пользы… Скоро сюда столько набьется женщин и пленных, ожидающих выкупа, что самим разбойникам места не останется. Ну, да все равно, делай по-своему, я молчу…

Маленький Томми Бэрнс между тем заснул; когда его разбудили, он испугался, заплакал, говоря, что хочет домой к маме, ему надоело быть разбойником.

Бее стали смеяться над ним и назвали его плаксой, — это его рассердило. Он объявил, что прямо пойдет и расскажет все секреты шайки. Но Том дал ему пять центов, чтобы он успокоился; потом решили, что все теперь разойдутся по домам, а на будущей неделе опять соберутся и тогда уж непременно кого-нибудь ограбят и убьют.

Бен Роджерс объявил, что ему нельзя часто отлучаться из дому в будни, поэтому он желал бы начать дело в воскресенье; но все мальчики закричали в один голос, что в воскресенье — грех. Порешили сойтись и назначить день, как только будет возможно; затем мы выбрали Тома Сойера атаманом шайки, а Джо Гарпера его помощником, и все отправились по домам.

Я вскарабкался на навес крыльца и влез в свое оконце, как раз перед рассветом. Мое платье было все измазано глиной и закапано салом, а сам я устал как собака.

Глава III. Головомойка. — Вопросы о религии. — Игра в разбойники. — Гении.

Ну и досталась же мне поутру головомойка от старой мисс Уотсон за мое испачканное платье! Но вдова не бранилась, а только отчистила сало и глину, причем состроила такое огорченное лицо, что мне стало совестно. Потом мисс Уотсон увела меня к себе в комнату и стала молиться, но ничего из этого не вышло. Она велела мне молиться каждый день, уверяя, будто бы все, о чем я ни попрошу, дастся мне. Но это неправда, я уж пробовал. Раз у меня была удочка, а крючков не было. Ну, куда годна удочка без крючка? Уж я молился-молился о крючке, да все не помогало. Тогда я попросил мисс Уотсон, чтоб она помолилась для меня, но она обозвала меня дураком. За что — она не объяснила, а сам я никак не мог догадаться.

Я крепко призадумался над этим. Отчего, думаю, если человек может получить все, о чем просит в молитве,— отчего тогда дьякон Винн не может воротить убытков, которые он потерпел на свинине? Почему вдова не получит назад серебряную табакерку, которую у нее украли? Почему мисс Уотсон не потолстеет хоть немножко? Нет, все это пустяки! Я пошел и сказал об этом вдове, и она мне объяснила, что молитвой можно получить «духовные блага». Это показалось мне чересчур замысловатым; но она мне растолковала, что это значит: я должен помогать другим людям, делать все, что могу, для ближних и постоянно заботиться о них, а о себе даже не думать. Значит, угождать и мисс Уотсон. Я опять отправился в рощу и долго размышлял все о том же, да так ни до чего путного и не додумался. Нет, лучше это бросить и не ломать себе ‘ голову! Иногда миссис Дуглас принималась толковать мне о Божественном Провидении, да так хорошо, что у меня слюнки текли; а в другой раз, как начнет говорить мисс Уотсон, все мне представится наоборот. Я уж вообразил, что есть два Провидения: Провидение вдовы, с которым еще можно кое-как ужиться бедному мальчугану, и Провидение мисс Уотсон, от которого ему несдобровать! Все это я обдумал и решил, что лучше поручу себя провидению вдовы, если оно не оттолкнет меня, хотя, в сущности, не мог понять, почему оно будет ко мне милостивее прежнего? Ведь я такой невежда и жалкий неуч!

Мой отец не появлялся в наших краях уже больше года; и слава богу — для меня спокойнее; я совсем не желал его видеть. Он ежеминутно бранил меня, когда был трезв, и частенько колотил, хотя я большей частью прятался в лесу, чуть только он покажется поблизости. И вот вдруг в один прекрасный день нашли его утонувшим в реке, милях в двенадцати от города, — так, по крайней мере, рассказывали. Все думали, что это, наверное, он; утопленник оказался как раз его роста, в лохмотьях и с необыкновенно длинными волосами — все приметы в точности совпадали, но черты лица его не могли разобрать, очень уж долго тело пробыло в воде и потеряло образ человеческий. Говорят, тело плавало на спине; его вытащили и похоронили на берегу. Но я долго не мог успокоиться, мне все чудилось что-то странное. Я отлично знал, что мужчины-утопленники плавают не на спине, а ничком. Поэтому я догадался, что это вовсе не отец, а какая-то женщина в мужском платье. Опять мне стало не по себе, Я все боялся, что старик, того и гляди, вернется. Признаться, мне очень этого не хотелось.

С месяц мы поиграли в разбойников, потом перестали. Всем надоело. Никого мы не убили, никого не ограбили, только представляли все это понарошку. Мы устраивали засаду в лесу и нападали на погонщиков свиней и на женщин, проезжавших в тележках с овощами на рынок, но никого из них не грабили, Том называл свиней «слитками золота», а репу и морковь «драгоценностями*, потом мы убегали к себе в пещеру, шумели, буянили, считали убитых и добычу. Но я в этом не видел ровно никакого проку.

Раз Том послал одного мальчика, чтоб тот пробежал по городу с горящей палкой — он называл это факелом (то был сигнал для сбора всей шайки); когда мы собрались, он объявил нам, что получил секретные уведомления через шпионов, что на следующий день целый караван испанских купцов и богатых арабов расположится лагерем неподалеку от нашей пещеры, с двумя сотнями слонов, шестьюстами верблюдами и тысячей мулов, груженных алмазами, а стражи-то у них менее четырехсот солдат, так что нам надо непременно устроить засаду, перерезать людей и забрать всю добычу, Наш атаман приказал наточить сабли, прочистить и зарядить ружья, словом, все приготовить к бою.

Нам никогда не удавалось даже разграбить телеги с морковью,— а все-таки надо было приготовить сабли и ружья, то есть просто прутья и палки от метел. Такое оружие точи не точи, а толку не будет — куда оно годится?

Я не верил, чтобы мы могли сладить с такой гурьбой испанцев и арабов, но мне очень хотелось увидеть слонов и верблюдов; вот почему в следующую субботу я аккуратно явился на сборный пункт. Услыхав сигнал, мы выскочили из чащи как угорелые и кинулись вниз по склону холма. Но там не оказалось ни испанцев, ни арабов, ни слонов, ни верблюдов! Это был просто пикник воскресной школы — да и то одного младшего класса! Мы бросились в толпу и погнали детей по пригорку; но нам не досталось ничего, кроме нескольких пряников и бутербродов; впрочем, Бен Роджерс захватил в плен старую, оборванную куклу, а Джо Гарпер поднял молитвенник, да еще какую-то книжонку; но учительница вступилась и турнула нас так, что мы растеряли добычу по дороге.

Бриллиантов никаких я не видал и сказал об этом Тому Сойеру. Он отвечал, что, напротив, там их были целые груды, точно так же были арабы, и слоны, и все такое.

— Почему же мы их не видали? — удивился я.

Он объяснил мне, что не будь я таким неучем, я мог бы прочесть одну хорошую книжку, называется она «Дон Кихот», и тогда все узнал бы не расспрашивая.

— Все это, — говорит, — чародейство. Перед нами были и сотни солдат, и слоны, и сокровища, да только у нас есть враги-чародеи, они-то и превратили все это в воскресную школу, назло нам.

— Ну хорошо, — сказал я, — значит, теперь нам остается найти и победить этих самых чародеев.

Том назвал меня дурнем.

— Понимаешь ли ты — ведь чародей может вызвать целую толпу джиннов, и те изрубят нас в кусочки в один миг — не успеем и очнуться. Все они высокие-превысокие, с дерево! И толстые, в обхват как башни!

— А что, если бы мы тоже вызвали себе на подмогу несколько джиннов, тогда бы мы, может быть, сладили с остальными?

— Да как же вызвать их?

— Уж не знаю, как это обычно делается.

— А вот как, теперь припомнил: стоит потереть старую жестяную лампу или железное кольцо, и тогда мигом явятся джинны с громом, молнией, в облаках дыма и сделают все, что им велят. Им ничего не стоит, например, вывернуть целое дерево с корнем и отколотить им попечителя воскресной школы или кого там попало.

— Кто же их заставит так бесчинствовать?

— Разумеется, тот, кто потрет лампу или кольцо! Джинны всегда прислуживают тем, кто имеет волшебную лампу или кольцо, и повинуются их приказам. Скажут им, например, выстроить дворец в сорок миль длиной, весь из алмазов и полный резинки, чтобы жевать, или чем-нибудь драгоценным; или же велят похитить дочь китайского императора себе в невесты — и все будет исполнено, не успеет взойти солнце на другой день. Мало того, они могут дворец перенести с места на место, конечно, коли им прикажут.

— Ну, признаться, — сказал я, — эти джинны порядочные дураки, что они не оставляют дворец себе, вместо того, чтобы отдавать его другим. Будь я на их месте, уж не стал бы бросать свое дело и являться как лист перед травой из-за того, что кому-то вздумалось потереть старую лампу…

— Как ты странно рассуждаешь, Гек! Ровно ничего не смыслишь! Что с тобой разговаривать, глупая ты голова!

Дня два-три я не мог этого забыть, все думал, думал… Наконец, решил попробовать. Достал старую жестяную лампу, пошел с ней в лес и принялся ее тереть; тер, до седьмого пота тер, в надежде, что джинны мне выстроят дворец, а я его продам; но все напрасно: никаких джиннов не явилось. Тогда я понял, что все это пустяки, Том Сойер сочинил по своему обыкновению. Пусть себе верит в арабов и слонов, а я не так прост! Очень уж похож этот арабский караван на учеников воскресной школы!

Глава IV. Медленно, но верно. — Гек и судья. — Суеверие.

Прошло три-четыре месяца; наступила зима. Я почти все время ходил в школу, научился читать по складам, немного писать и затвердил таблицу умножения до того места, где говорится, что шестью семь — тридцать пять, только едва ли я когда-нибудь доберусь до конца за всю свою жизнь. У меня нет способностей к математике — это несомненно.

Сперва я ненавидел школу, но мало-помалу привык Когда уж очень мне надоедало ученье, я отправлялся куда-нибудь бесцельно побродить; на другой день мне задавали порку, и это меня немножко оживляло и подбодряло. Чем дольше я посещал школу, тем мне становилось легче. Точно так же я немного попривык к образу жизни вдовы и уже не находил его таким несносным. Конечно, жить в доме, спать в постели все еще казалось мне немного диким, и покуда не наступила стужа, я постоянно убегал ночевать в лес — это было для меня большой отрадой. Старая жизнь казалась мне больше по сердцу, но я начинал понемногу осваиваться и с новой жизнью. Миссис Дуглас говорила, что я иду вперед тихим, но верным шагом и что я значительно исправился против прежнего. Теперь уж ей нечего краснеть за меня.

Однажды утром, за завтраком, я нечаянно опрокинул солонку. Сию же минуту я хотел схватить щепотку соли и перекинуть ее за левое плечо,— это делается для того, чтоб отогнать беду, — но мисс Уотсон не позволила да еще накинулась на меня с нотацией:

— Перестань дурачиться, Гекльберри, вечно ты что-нибудь напроказишь!

Вдова вставила доброе словечко в мою защиту, но этого мало, чтобы отогнать беду,— я это хорошо знал.

После завтрака я вышел из дому вялый и не в духе, — уж непременно что-нибудь случится со мной неладное! Только что и где? Знал я разные средства против сглазу и других напастей — но это все не то. Так я и не стал ничего пробовать и бродил, унылый, в ожидании беды.

Я прошел по саду и перелез через высокий забор. На земле лежал густой слой свежевыпавшего снега, а на нем явственно виднелись следы нон очевидно, кто-то пришел из каменоломни, постоял-постоял возле калитки, потом обошел вокруг садовой ограды. Странно, что он не вошел в сад, вместо того чтобы топтаться на месте. Что за оказия? Признаться, это показалось мне очень любопытным. Я уж собирался тоже обойти вокруг забора, но сперва остановился рассмотреть следы ступней. На первых порах я ничего не заметил особенного, но потом различил на левой подошве отпечаток креста, сделанного из гвоздей, — чтобы отгонять нечистую силу.

Я вскочил как ужаленный и пустился бежать с горы, беспрестанно оглядываясь назад — не гонятся ли за мной. В одну минуту я очутился у судьи Тэчера.

— Здравствуй, мальчуган, как ты запыхался! Что, небось пришел за своими процентами?

— Нет, сэр. А разве мне следует получить?

— О да, за целых полгода, вчера был срок. Около ста пятидесяти долларов. Целое богатство для тебя. Лучше позволь мне поместить эти деньги вместе с твоим капиталом в шесть тысяч; а то, если возьмешь их, сразу истратишь.

— Нет, сэр, я ничего не хочу истратить, да и не надо мне вовсе никаких денег — даже и тех шести тысяч!.. Возьмите их себе; я желаю подарить вам шесть тысяч и все остальное!

Судья удивленно смотрел на меня. Он никак не мог прийти в себя от изумления.

— Что это значит, мальчуган?

— Не расспрашивайте меня ни о чем, пожалуйста. Так возьмете деньги, что ли?

— Ты меня ставишь в тупик, — сказал он. — Не случилось ли чего?

— Берите деньги, ради бога, и не расспрашивайте, чтобы мне не приходилось лгать.

Он пытливо взглянул мне в лицо.

— Ого-го! Теперь я, кажется, понял, в чем дело. Ты хочешь продать мне всю твою собственность, а не подарить. Вот каково истинное твое намерение!

Он написал что-то на бумаге, перечел написанное и сказал:

— Видишь, тут сказано «в возмещение за каковые» — это значит, что я приобрел от тебя твою собственность и заплатил все сполна. А вот тебе и доллар. Теперь подпишись.

Я подписался и ушел.

У негра мисс Уотсон, Джима, был волосяной шар с кулак величиной, найденный будто бы в желудке у быка, в этом шаре скрывалась волшебная сила. Джим рассказывал, что внутри сидит всезнающий дух. Вот я и пошел к Джиму вечерком и сообщил, что отец вернулся — я сам видал его следы на снегу. И теперь мне хочется узнать, что он будет делать и долго ли у нас останется. Джим вынул свой волосяной шар, пошептал над ним, потом бросил его наземь. Шар упал прямо и откатился всего на дюйм. Джим попробовал проделать опыт еще раз, потом еще — все то же самое. Тогда он встал на колени, приложил ухо к земле и стал прислушиваться. Но напрасно, — ничего, говорит, не слышно. Опять он что-то побормотал, но ответа не последовало: дух упрямился, не хотел говорить без денег. Я сказал Джиму, что у меня есть старый истертый фальшивый четвертак, никуда уже не годный, потому что медь немножко сквозит из-под серебра, — никто его не примет, даже если б не была видна медь, до того монета гладка и истерта, все тотчас догадаются. (Признаюсь, что про доллар, полученный от судьи, я ничего не сказал.) «Конечно, это плохие деньги, — говорю я, — но, может быть, волосяной шар примет их, потому что не заметит разницы». Джим понюхал монету, прикусил ее зубами и, наконец, объявил, что постарается, чтобы шар принял ее за настоящую. Вот что он сделает: возьмет сырую картофелину, надрежет ее, сунет туда монету и продержит ее так всю ночь — на другое утро не будет видно следов меди — всякий в городе охотно примет ее, не говоря уже о волосяном шарике. Я и прежде знал, что можно помочь беде картофелиной, но позабыл об этом.

Джим положил монету под шар, опять пригнулся к земле и стал прислушиваться. На этот раз удалось. Джим объявил, что шар предскажет мне всю мою судьбу, если мне угодно.

— Ладно, валяй! — говорю я.

Шар стал говорить Джиму, а уж Джим передал мне:

— Твой старик еще сам не знает, что делать. То ему вздумается уйти, то вдруг покажется, что надо оставаться здесь. Лучше всего не трогать его — пусть себе делает, что ему хочется. Два ангела крутятся вокруг него: один светлый, лучезарный; другой черный, мрачный. Белый ангел тащит его вправо, а черный — влево. Пока еще нельзя сказать, который из них одолеет. С тобой все обстоит благополучно. Будет у тебя много невзгод в жизни, но и много радостей. Иной раз будет тебе плохо, случится и заболеть, но зато потом все уладится и окончится хорошо. Около тебя две девушки: одна окружена светом, другая тьмой. Одна богатая, другая бедная. Сперва ты женишься на бедной, а потом, впоследствии, на богатой. Тебе надо остерегаться воды как только возможно и не пускаться в погоню за приключениями — потому что тебе на роду написано быть повешенным.

Когда вечером того же дня я зажег свечу и вошел к себе в комнату, чтобы лечь спать, передо мной сидел отец собственной персоной!

Глава V. Отец Гека. — Нежный родитель. — Перемена.

Я притворил за собой дверь и обернулся: это он! Я не ошибся. Прежде, бывало, я всегда боялся его, так он меня колотил. И теперь, в первую минуту, я было испугался, от неожиданности у меня даже дух захватило, но тотчас же я одумался и сообразил, что это пустяки — трусить нечего.

Отцу было лет пятьдесят, а на вид еще больше. Волосы у него были длинные, нечесаные и висели космами; из-под них сверкали блестящие глаза. Волосы были черные как смоль, без малейшей проседи, так же как и длинная, всклокоченная борода. В лице ни кровинки — оно было мертвенно-бледное, и не такого оттенка, как у других людей, а какое-то беловато-зеленое, так что смотреть жутко, словно древесная лягушка или рыбье брюхо. По части костюма — одни лохмотья. Он сидел, положив согнутую ногу на колено; один сапог был продран и оттуда торчали два пальца. Шляпа его лежала на полу, старая, касторовая мятая шляпа с продавленным верхом.

Я стоял и смотрел на него; он тоже не спускал с меня глаз, слегка покачиваясь на стуле. Я поставил свечу на стол. Вижу, окно не заперто — вероятно, он забрался сюда по навесу. Он оглядел меня с ног до головы. Наконец заговорил:

— Ишь ты, франт какой — любо-дорого смотреть! Небось воображаешь себя невесть какой важной птицей?

— Может быть, да, может быть, нет, — говорю я.

— Ты у меня смотри, нос не задирай. Вижу, много ты забрал себе в голову дури, пока меня не было. Погоди, я из тебя спесь повытрясу! Говорят, ты нынче ученый стал, читать, писать обучился. Небось думаешь, что умнее отца сделался, потому что отец неграмотный. Постой, я с тебя сшибу форс-то. Кто тебе позволил такие глупости забирать себе в голову, а? Кто?

— Это все вдова, она меня научила…

— Вдова?.. А кто просил вдову совать нос не в свое дело?

— Никто не просил.

— То-то и есть, я научу ее, как соваться куда не следует. Смотри ты у меня, парень, брось эту школу, слышишь? Я покажу им, как воспитывать мальчишку, чтоб он стал умнее отца родного! Только попадись мне под руку, если опять будешь таскаться в эту школу, слышал? Мать твоя ни читать, ни писать не умела до самой смерти. Никто в роду у нас не знал грамоты до гробовой доски. Вот и я не умею; а ты вон кичишься, важничаешь. Я этого не потерплю ни за что, слышишь?.. Постой, дайка мне послушать, как ты читаешь.

Я вынул книжку и стал читать про генерала Вашингтона и про войну. Не успел я прочесть и нескольких слов, как он выхватил у меня книжку и швырнул ее в угол.

— Это правда. Ты умеешь читать. До сих пор я в этом немножко сомневался. Смотри ты у меня, парень, перестань важничать! Я этого не выношу, А то прямо сцапаю тебя в твоей школе и отдую. Хорош сынок!

Он вдруг заметил у меня картинку, размалеванную синей и желтой краской, с изображением стада коров и маленького пастуха.

— Это еще что такое?

— Мне дали это в награду за то, что я хорошо выучил урок. Он разорвал картинку в клочки.

— Вот погоди, от меня получишь кое-что почище — плетку! Вишь какой надушенный щеголь! Смотрите-ка — и постель, и простыни, и зеркало, и коврик на полу, а отцу родному приходится валяться со свиньями в хлеву. Почтительный сынок! Ну, уж собью же я с тебя спесь, ей-ей! В самом деле, заважничал парень! Конца нет разным затеям. Да, говорят, ты у нас богач! Что ж, и это правда?

— Врут — и больше ничего.

— Послушай, ты у меня держи ухо востро! Я ведь все понимаю, ты мне не морочь голову! Я пробыл в городе уже два дня, и отовсюду только и слышу о твоем богатстве. Завтра же принеси сюда эти деньги, мне они нужны!

— Нет у меня никаких денег.

— Врешь, твои капиталы у судьи Тэчера, достань их, мне они необходимы.

— Право же, нет у меня денег, уверяю вас. Спросите у судьи Тэчера, он вам скажет.

— Ладно, спрошу; я заставлю его раскошелиться. Ну а сколько у тебя в кармане? Подавай сюда!

— У меня всего один доллар, да он мне самому нужен, чтобы…

— Мне плевать, на что он тебе нужен, выкладывай-ка его сюда.

Он взял монету, прикусил, чтобы проверить, не фальшивая ли она; потом объявил, что идет в город купить водки — целый день капли в рот не брал.

Выбравшись на крышу навеса, он еще раз просунул голову в окно и все бранил меня, зачем я заважничал и хочу быть ученее его. Я думал, что он уже ушел, вдруг опять показалась его голова: он грозил, что будет караулить — и чуть только я покажу нос в школу, он здорово отдерет меня, если я не брошу этой блажи.

На другой день он напился пьяным, пошел к судье Тэчеру и долго приставал к нему: все старался выманить деньги, но ему не удалось; тогда он поклялся, что доведет дело до суда.

Мистер Тэчер и вдова Дуглас сами подали в суд, прося, чтобы меня отняли у отца и назначили кого-нибудь из них моим опекуном; но судья, к которому они обратились, был недавно назначен и еще не знал моего старика, он и сказал, что суд не вправе вмешиваться и разрушать семью; не следует, дескать, отнимать ребенка у отца. Итак, судья Тэчер и вдова должны были отказаться от своей затеи.

Это очень понравилось моему старику. Он объявил, что будет стегать меня кнутом, пока я совсем не почернею и не посинею, если не достану ему денег. Я занял три доллара у судьи Тэчера; отец взял деньги, напился пьяным, куролесил, бранился, буянил по всему городу до полуночи, покуда его не заперли в кутузку; на другой день его повели в суд, потом опять заперли на целую неделю. Но он говорил, что ему все равно — он волен распоряжаться своим сыном и задаст ему трепку!

Когда отца выпустили из заключения, новый судья взялся сделать из него человека. Он позвал его к себе в дом, одел чисто и прилично, сажал за свой стол к обеду, завтраку и ужину, словом, носился с ним, как с малым ребенком. После ужина судья толковал ему о трезвости и о всякой всячине, да так чувствительно, что старик расплакался, признаваясь, что был дураком и сгубил свою жизнь; зато уж теперь он начнет все сызнова, никто уж не будет стыдиться его, пусть только судья поможет ему и окажет покровительство. Судья воскликнул, что готов обнять старика за такие слова; он даже прослезился от умиления, жена его тоже заплакала. Отец уверял, что он всегда был человеком непонятым; судья отвечал, что вполне этому верит.

— Человеку дороже всего симпатия,— заметил старик

— Вот это верно,— согласился судья, и опять все прослезились.

Вечером, когда уже собирались ложиться спать, мой старик встал, протянул руку и сказал:

— Вот смотрите, леди и джентльмены, возьмите, пожмите эту руку. Еще недавно это была рука бессовестного скота, но теперь не то! Теперь это рука человека, начинающего новую жизнь, — вот умереть мне на месте, если я вернусь на прежний путь! Заметьте эти слова, не забудьте, что я произнес их. Теперь это честная рука, пожмите ее, не бойтесь!

Все наперебой жали ему руку и плакали. Жена судьи — та даже поцеловала эту руку.

После этого старик скрепил какое-то обязательство, просто поставив под ним крест. Судья сказал, что это самая торжественная минута в его жизни — или что-то в этом роде. Затем они уложили старика в парадной комнате, предназначенной для гостей; вдруг среди ночи ему страшно захотелось выпить, он выкарабкался из окна на крышу крыльца, а оттуда слез по столбу и продал свой новый сюртук за штоф водки, потом вернулся назад и улегся спать; на рассвете он вылез снова, пьяный как сапожник, сорвался с крыши, сломал себе левую руку в двух местах и чуть не замерз: спасибо, еще кто-то поднял его поутру.

Хозяева были как громом поражены. Судья ужасно огорчился. Он говорил, что моего старика, быть может, удалось бы исправить при помощи меткого ружейного выстрела, а другого средства он не знает.

Глава VI. Отец ссорится с мистером Тэчером. — Гек решается бежать. — Политическая экономия. — Бред.

Вскоре старик опять поправился и стал куролесить по-прежнему; он явился к судье Тэчеру, приставал к нему, чтобы тот отдал деньги; приходил он и ко мне требовать, чтобы я бросил школу. Два-три раза ему удалось изловить меня и поколотить, но я все-таки ходил в школу и большей частью всегда успевал улизнуть от него. Прежде, бывало, я не слишком-то долюбливал школу, но теперь посещал ее назло отцу. Тяжба в суде затянулась надолго— это была длинная канитель, и конца ей не предвиделось; вот я и занимал постоянно по два — по три доллара у судьи, чтобы откупиться от плетки. Каждый раз, как отцу попадали деньги в руки, он напивался, буянил по городу и его запрятывали в кутузку. А ему и горя мало — все это ему было дело привычное.

Он так назойливо слонялся вокруг дома вдовы, что та, наконец, потеряв терпенье, объявила ему напрямик, что если он не оставит ее в покое, то ему придется плохо. Тогда он взбесился и отвечал, что покажет, кто хозяин Гека Финна!

Раз, весной, он подкараулил меня, схватил и повез в ялике по реке мили на три; там высадились мы на берегу Иллинойса, в лесу, где не было другого жилья, кроме старой бревенчатой хижины, в самой чаще. Кто не знает этих мест, тот там наверняка заблудится.

Все время он не отпускал меня ни на шаг от себя, так что убежать не было никакой возможности. Жили мы в той самой ветхой избушке; на ночь он всегда запирал дверь и клал ключ в карман. У него было ружье, которое он, кажется, где-то украл; мы охотились, ловили рыбу и этим кормились. Время от времени он запирал меня, а сам ходил за три мили на пристань; там он менял рыбу и дичь на водку, приносил ее домой, напивался пьяным и колотил меня. Вдова разведала, где я скрываюсь, и послала за мной человека, но отец пристращал его ружьем. После этого я сам довольно скоро привык к новому житью-бытью и даже полюбил его, если не считать, разумеется, плетки.

Я жил себе припеваючи: валялся целый день, покуривая трубочку, или ловил рыбу; не знал я ни книг, ни ученья. Так прошло месяца два и даже больше; платье мое превратилось в грязные лохмотья, но мне жилось гораздо лучше и привольнее, чем у вдовы, где приходилось беспрестанно мыться, причесываться, есть с тарелки, ложиться спать и вставать в назначенный час, да еще, кроме того, ломать себе голову над книжкой и слушать вечную воркотню старой мисс Уотсон. У меня совсем пропала охота возвращаться туда. Живя у вдовы, я отучился ругаться, потому что она этого не любила, но теперь я опять привык, благо старик не запрещал. Славно жилось нам в лесу!

Но вот мало-помалу он уж чересчур стал давать волю рукам и так больно дрался, что мне стало невмоготу. Он то и дело напивался в стельку, пропадал и запирал меня на ключ. Раз он запер меня, а сам не приходил домой целых три дня. Жутко мне было сидеть одному. Я уж думал, что он утонул и мне так никогда и не выйти отсюда. Я струхнул не на шутку и стал подумывать, как бы мне удрать совсем. Уже не раз и прежде я пробовал выйти из запертой хижины, да никак не мог придумать средства. Все оконца были такие крохотные, что и собаке вряд ли пролезть в них. В трубу тоже нельзя было вылезти — отверстие слишком узко. Дверь была очень крепкая, из прочных дубовых досок. Уходя, отец всегда заботился о том, чтобы не оставить мне ни ножа, ни чего-нибудь острого. Я, кажется, раз сто обшарил все уголки, но напрасно; признаться, за этим занятием я проводил почти все время, благо другого дела не было. Но вот однажды я, наконец, отыскал кое-что: то была старая, заржавленная пила без ручки, забытая между стропилами на потолке; я смазал ее салом и принялся за работу. На дальнем конце хижины, возле стола, была прибита гвоздями к бревнам старая лошадиная попона, чтобы ветер не врывался сквозь щели и не задувал свечи, Я забрался под стол, приподнял попону и стал выпиливать часть большого бревна, чтобы образовалось отверстие, в которое я мог бы пролезть. Нелегкая, кропотливая работа! Не успел я окончить ее, как услышал выстрелы в лесу — это отец возвращался домой. Я проворно скрыл следы своей работы, поправил попону и спрятал пилу. Через несколько минут вошел отец.

Он был, по своему обыкновению, не в духе. Стал ворчать, что был в городе и что дела идут из рук вон скверно. Адвокат обнадежил его, что рассчитывает выиграть процесс и добыть ему деньги, — только бы, наконец, начали разбирательство в суде, — но беда в том, что дело собирались затянуть как можно дольше, и все по милости судьи Тэчера. Вдобавок, люди болтали, будто затевается новый процесс, чтобы оттягать меня от отца и назначить вдову моей опекуншей. На этот раз они думают непременно выиграть дело.

Это здорово озадачило меня: мне вовсе не хотелось возвращаться к вдове, чтобы опять попасть в тиски и «цивилизоваться», как они выражаются.

Старик принялся браниться, проклинал всех и каждого поодиночке, о ком только мог вспомнить, потом опять начинал ругать всех сызнова, чтобы никого не пропустить, включая даже множество людей, которых толком не знал по имени, называя их «как бишь его?». Он говорил, что хотел бы посмотреть, как это вдове удастся взять меня! Если с ним вздумают сыграть какую-нибудь скверную шутку, то он знает одно место в шести-семи милях вверх по реке, где они ни за что не найдут меня. Все это меня очень встревожило, но только на минутку — я надеялся, что мне еще удастся сбежать до того времени.

Старик послал меня к ялику за припасами, которые он привез. Там я нашел мешок муки фунтов в пятьдесят, кусок свинины, порох и пули, бутыль с водкой в четыре галлона, потом какую-то старую книжку, два газетных листа, да еще немного бечевки. Я перенес часть груза, потом вернулся назад и присел на край ялика отдохнуть. Я все обдумал и решил, что когда убегу в лес, то надо захватить с собой ружье и несколько удочек. Оставаться долго на одном месте нельзя, но я буду кочевать большей частью ночью, охотиться и ловить рыбу для пропитания и зайду так далеко, что ни старику, ни вдове никогда уже не удастся отыскать меня. Я решил, что кончу выпиливать лазейку и убегу нынче же ночью, если отец напьется, а это непременно случится. Я так погрузился в свои мысли, что не заметил, как пролетело время. Старик окликнул меня, спрашивая, что со мной сделалось — утонул я, что ли, или заснул там на берегу?

Пока я перетаскивал вещи в избушку, на дворе стемнело. Я принялся стряпать ужин, а мой старик потягивать водку, и скоро опять пошла у нас потеха! Он и в городе пьянствовал и даже пролежал всю ночь в канаве — право, стоило на него посмотреть, до того он выпачкался в грязи! В пьяном виде он обычно бранил правительство, так и теперь.

— И это называется правительством! Полюбуйтесь-ка, на что оно похоже! Какие-то там законники, крючкотворы собираются отнять у человека его сына — его собственного, родного сына, которого он воспитал, не жалея ни трудов, ни забот, ни расходов! Да-с, — и вот когда человек, наконец, под нял сына на ноги, когда парень может начать трудиться, делать что-нибудь для отца, успокоить его в старости — тут вдруг закон хочет разлучить их. И это у нас называется правительством! Но это еще не все. Закон ведет руку старого судьи Тэчера, помогает ему отнимать у меня мою собственность. Хорош закон! Оттяпывает у бедного человека шесть тысяч долларов, заставляет его жить в скверной, старой лачуге, заставляет ходить в лохмотьях, в грязи, словно свинью какую! Это называется правительством! Вот как уважают права человека! Иной раз приходит мысль просто бросить все раз и навсегда и уехать из страны. Да, так я и сказал им, сказал прямо в лицо старику Тэчеру — там было их много, все слыхали! Я сказал, что готов за два цента бросить эту проклятую страну и никогда в нее не возвращаться. Вот мои собственные слова. Взгляните, говорю, на мою шляпу — можно ли назвать это шляпой — тулья вся отстала, а поля падают чуть не до подбородка, разве это шляпа? И этакое-то воронье гнездо я должен носить, ну, подобает ли это мне, одному из богатейших людей в городе, если б только я мог отстоять свои права? Да, чудное наше правительство, право, чудное! Возьмите хоть такой пример: был у нас один вольный негр из Огайо, мулат, почти такой же белый, как белые люди; одевался щеголем — рубаха чистейшая, шляпа сияет, ни у кого в городе нет такого хорошего, тонкого платья, и часы у него есть с цепочкой, и палка с серебряным набалдашником — словом, этот малый первейший франт в штате. Что ж вы думаете? Рассказывают, будто он учитель в каком-то колледже, говорит на разных языках и всему обучен. Да это бы еще куда ни шло, а вот что рассказывают: будто он пользуется правом избирательного голоса у себя дома. Ну, знаете, это меня взорвало! Куда мы идем, спрашивается? Был как раз день выборов, я сам собирался идти подавать голос, я не был слишком пьян… но когда мне сказали, что есть такой штат в нашей стране, где позволяют негру подавать голос, я сейчас же на попятную. Нет, говорю, я никогда больше не стану голосовать! Это я им объявил прямо в глаза, все слыхали мои слова, хоть убейте — не стану подавать голоса. И надо было видеть, как этот негр важничал, представьте, не хотел уступить мне дороги. Желал бы я знать, спрашиваю, почему этого нахала не продадут с молотка? Что ж, вы думаете, мне отвечали? Будто его продать нельзя, если он не пробыл в штате шести месяцев, а он столько еще не пробыл. Вот вам образчик! Ну, что это за правительство, когда нельзя даже продать негра, если он не прожил в штате шести месяцев! А еще зовется правительством, воображает себя правительством, когда не смеет шевельнуться целых шесть месяцев, не может забрать в руки проклятого негра, бродягу, вора в чистой рубашке и…

Отец вошел в такой азарт, что не заметил, куда несут его старые, шаткие ноги, так что полетел кубарем и ударился о кадку с соленой свининой и ссадил себе обе ноги; продолжение речи было самое горячее — больше всего досталось негру и правительству, а заодно и кадке. Он скакал по лачуге то на одной ноге, то на другой, наконец, со злости изо всей силы треснул кадку левой ногой; но расчет был плохой — как раз этот сапог оказался совсем дырявым — из него торчали два пальца; тут он так взвыл, что у меня волосы встали дыбом, бросился на грязный пол, катался как бешеный, все держа в руках свою ногу, и так ругался, как я еще отроду не слыхивал.

После ужина отец опять принялся за бутыль с водкой и объявил, что там еще осталось на две выпивки и на одну белую горячку; я рассчитал, что он напьется мертвецки пьяным уже через час, тогда я либо стащу у него ключ, либо кончу выпиливать свою лазейку. Он пил, пил, пока не свалился на свою койку; но мне не посчастливилось,— он очень долго не засыпал, ворочался, стонал и возился. Наконец, мне самому так захотелось спать, что глаза у меня слипались, как я ни старался перемогаться, и прежде чем успел опомниться, я крепко заснул. Не знаю, долго ли я проспал, но вдруг меня разбудил страшный вой. Я вскочил спросонок. Вижу — отец мечется и скачет как угорелый и все кричит про каких-то змей. Змеи будто бы ползают у него по ногам; он подскакивал с ревом — ему показалось, что одна змея укусила его за щеку. Однако я не видел никаких змей. Но он все бегал по лачуге и орал: «Сними их прочь, сними скорей! Вон одна кусает меня в шею!» Еще никогда я не видывал человека в таком исступлении. Умаявшись, весь разбитый, тяжело дыша, он упал на землю; потом стал кататься по полу удивительно быстро, все сваливая по пути, ловя что-то в воздухе руками, со стонами и воплями — ему казалось, что его держат черти. Мало-помалу он утих и лежал, продолжая слегка стонать, а там все тише и тише, наконец совсем замолк Из далекой чащи леса доносился крик совы и вой волков — мне было жутко и боязно. Отец все лежал неподвижно в углу. Вдруг он вскочил и стал прислушиваться, нагнув голову набок.

— Тук-тук-тук! — шептал он тихонько, — Вот мертвецы… тук-тук!., идут сюда за мной! Но я не хочу идти… вот они уже здесь! Не троньте, не троньте… прочь руки… ой, какие холодные! Пустите, оставьте меня бедного!..

Он пополз на четвереньках, все умоляя, чтобы его оставили в покое, потом завернулся в одеяло, забрался под старый еловый стол и принялся плакать. Я мог слышать его всхлипывания сквозь одеяло.

Но вот он опять вскочил на ноги, как дикий зверь, и бросился на меня. Долго гонялся он за мной по комнате со складным ножом, называя меня ангелом смерти, грозя убить меня, чтобы я не мог прийти за ним больше. Я убеждал его перестать, говорил ему, что я только Гек, его сынишка Гек, но он хохотал! — какой это был страшный хохот! — бесновался, рычал и все гонялся за мной. Раз я, круто повернув, попался ему под руку, он ухватил меня за шиворот; я уже думал, что пришел мои конец, но, слава богу, мне удалось выскользнуть с быстротой молнии и спасти свою жизнь. Старик так измучился, что упал спиной к двери и сказал, что отдохнет минуточку, а потом уж убьет меня. Нож он положил под себя.

— Теперь усну, — говорил он, — наберусь сил, а после увидим!..

В самом деле он задремал. Я потихоньку взял старый продавленный стул, влез на него и достал со стены ружье. Убедившись, что оно заряжено, я положил его поперек бочки, дулом в ту сторону, где был отец, а сам сел за бочкой, выжидая, когда он проснется. И как медленно, как томительно тянулось время!

Глава VII. Жизнь в лесу. — План бегства. — На свободе!

— Вставай! Что с тобой?

Я раскрыл глаза и оглянулся кругом, не понимая, где я. Солнце уже давно взошло, а я все это время крепко спал. Отец стоял надо мной; вид у него был сердитый и нездоровый.

— Зачем ты взял ружье? — спросил он.

Я сообразил, что он, вероятно, не помнит вчерашнего.

— Ночью кто-то хотел забраться сюда — я и караулил…

— Отчего ж ты меня не разбудил?

— Я пробовал, да никак не мог растолкать…

— Ну ладно. Нечего тут валяться по-пустому целый день. Ступай-ка лучше посмотри, не наловилось ли рыбы к завтраку. Я вернусь сию минуту.

Он отпер дверь, и я побежал на берег. Начиналось половодье. По реке плыли обломки дерева — брусья, сучья и разная дрянь. Какое славное времечко! Июньский разлив всегда был для меня счастливым событием: как только он начинался, по реке плыло много досок, обломков, бревенчатых плотов, иной раз по двенадцати бревен вместе: мне стоило только ловить их и продавать в дровяные склады или на лесопильню.

Я пошел вдоль берега, одним глазом наблюдая, не идет ли отец, а другим посматривая, нельзя ли чем поживиться на реке. Вдруг вижу, плывет лодка — прелесть что за лодка! Длиной в тринадцать-четырнадцать футов и сидит на воде так гордо, словно лебедь. Я кинулся в воду как лягушка, не снимая платья, и поплыл к ней. Я так и ждал, что кто-нибудь непременно лежит на дне ее — лодочники так часто делают ради шутки, а когда мальчишка начнет тянуть к себе лодку, ее владелец выскочит оттуда и давай трунить над ним. На этот раз, однако, этого не случилось. Лодка была пустая, без всякого сомнения; я влез в нее и поплыл к берегу. Ну, думаю, обрадуется старик, когда увидит! Ведь лодка-то стоит долларов десять! Но когда я добрался до берега, отца еще не было видно; я провел лодку в маленькую, закрытую бухточку, окаймленную кустарником и диким виноградом, и мне пришла в голову новая мысль: спря-чу-ка я хорошенько свою находку и вместо того, чтобы бежать лесом, поплыву вниз по реке миль за пятьдесят и остановлюсь где-нибудь в безопасном месте — все же это лучше, чем бродить пешком.

До лачуги было недалеко, и мне показалось, что я слышу шаги моего старика; но лодку я успел-таки спрятать и выглянул из-за купы ив,— вижу, старик спускается по тропинке и целится из ружья в птицу. Должно быть, он ничего не заметил.

Когда он подошел ко мне, я притворился, что очень занят — караулю свои удочки. Он немножко пожурил меня за то, что я так замешкался, но я отвечал, что нечаянно свалился в воду. Я боялся, что он будет приставать ко мне с расспросами, увидав, что я весь мокрый. Мы сняли с удочек пять рыбин и отправились домой.

Пока мы отдыхали после завтрака, я размышлял про себя, какое придумать средство, чтобы отец и вдова не могли выследить меня. Это было бы вернее, нежели положиться на счастье и надеяться, что они меня не скоро хватятся и не успеют догнать. Покуда я не мог придумать ничего путного, между тем отец встал на минуту напиться воды и сказал мне:

— В другой раз, коли услышишь, что кто-нибудь бродит вокруг избушки, смотри, разбуди меня, слышишь? Не для добра он здесь шатается. Я его пристрелю. Так разбуди же меня непременно!

Он опять завалился спать, но его слова навели меня на очень удачную мысль. Я нашел средство устроить так, что никто и не подумает гнаться за мной.

Часов около двенадцати мы вышли из лачуги и пошли вдоль берега. Течение было очень быстрое, уносившее пропасть досок и лесу. Вдруг видим: плывет часть бревенчатого плота — двенадцать бревен, скрепленных вместе. Мы подъехали на ялике и причалили плот к берегу. После этого мы пообедали. Всякий другой на месте отца выждал бы до конца дня, чтобы поживиться еще чем-нибудь, но он был не из таких. Для него дюжины бревен достаточно для одного раза — ему не терпелось сейчас же отвести их в город и продать. И вот около половины третьего он запер меня, сел в ялик и поехал с плотом на буксире. Я был уверен, что в эту ночь он не вернется. Я подождал некоторое время, потом вытащил пилу и принялся подпиливать бревно в стенке. Прежде чем он успел переправиться на другой берег, я выкарабкался вон через свою лазейку.

Потом, захватив мешок с мукой, я перетащил его в то место, где была спрятана моя лодка, как и кусок свинины, и бутыль с водкой; взял я также весь запас кофе и сахару, что был в доме, и все огнестрельные припасы, взял бадью и флягу, взял жестяное блюдце с чашкой, старую пилу, оба одеяла, котелок и кофейник; прихватил удочки, спички и остальное все, что стоило хоть грош. Словом, обобрал хижину дочиста. Мне нужен был топор, но в избушке был всего один, на дровах, его я не хотел брать, на это у меня были свои причины. Под конец я взял и ружье — теперь все было готово!

Я таки порядочно наследил, вползая в нору сто раз и вытаскивая столько вещей. Поэтому я исправил это, как мог, снаружи, замел свежие следы и скрыл опилки. Потом уложил на место выпиленную часть бревна, подпер ее камнями снизу, так как бревно не совсем касалось земли. Да и кто станет рассматривать, что бревно подпилено на задах лачуги? Туда никому и в голову не придет заглянуть.

Вплоть до самой лодки тянулось место, сплошь заросшее травой, так что я не оставил следов, Уладив все это, я постоял на берегу, глядя на реку: все благополучно, никого не видно. Захватив ружье, я пошел в лес охотиться на птиц; вдруг вижу дикого поросенка; свиньи быстро дичают в этой глуши, как только убегут с фермы. Я пристрелил зверька и унес его с собой.

Потом я взял топор и принялся выбивать дверь. Не просто было одолеть крепкий дуб! Покончив с этим, я поднес поросенка вплотную к самому столу, разрубил ему горло и положил на землю, чтобы вытекла кровь, — я говорю «на землю», потому что досок там не было, а просто плотно притоптанный земляной пол. Затем я отыскал старый мешок, набил его крупными камнями — сколько хватило сил тащить — и поволок тяжесть от лужи крови к двери и дальше по лесу до самой реки, сбросил его в воду, и он тотчас же пошел ко дну. С первого же взгляда можно было догадаться, что какую-то тяжесть тащили по земле. Жалко, что не было со мной Тома Сойера — ему, наверное, понравилось бы это приключение, и он внес бы в это дело свою фантазию; никто не может сравниться в штуках такого рода с Томом Сойером.

Наконец, я вырвал у себя клок волос, старательно выпачкал топор в крови, смешанной с волосами, и забросил его в угол. Поросенка я осторожно прижал к груди под курточкой (чтобы не капала кровь), отыскал удобное место и бросил его в воду. Теперь у меня мелькнула новая мысль. Я пошел к лодке и принес назад в лачугу мешок с мукой и свою старую пилу; мешок я положил на обычное место, проделал в нем пилой дырку в верхней части: ножей и вилок у нас не было — отец, когда стряпал, все делал складным ножом. Потом я отнес мешок ярдов за сто по траве, между ив, к востоку от лачуги, к мелководному озеру шириной в пять миль, заросшему тростником; там водилось много уток в известное время года. По ту сторону из него вытекал ручеек, который протекал на большое расстояние и терялся где-то вдали, но с большой рекой не соединялся. Мука высыпалась из мешка, оставляя след по пути до озера. Там я уронил отцовский оселок, как будто бы невзначай. Потом завязал дырку в мешке веревочкой, чтобы мука больше не высыпалась, и отнес его обратно, вместе с пилой, в свою лодку.

Между тем почти стемнело; я спрятал лодку под ивы, нависшие над берегом, и стал ждать, когда взойдет месяц. Перекусив кое-чего, я прилег в лодку выкурить трубку и обдумывал свой план. Я рассуждал так: отец непременно обратит внимание на след, оставленный на траве мешком, набитым камнями, и обыщет реку в уверенности, что мой труп брошен в воду. Потом он заметит следы муки вплоть до озера и исследует весь ручей, вытекающий оттуда, в поисках разбойников, которые убили меня и украли все вещи. Разумеется, сперва он поищет мой труп на реке. Но скоро это ему надоест, и он перестанет обо мне тревожиться. И прекрасно: я могу остановиться, где мне вздумается, Джексонов остров — самое подходящее место; я знаю его отлично, и никто туда за мною не явится. По ночам я могу ездить в город и украдкой брать, что мне нужно. Да, решено: Джексонов остров годится.

Я порядочно утомился и первым делом заснул. Проснувшись, я в первую минуту не мог сообразить, где я нахожусь, и стал испуганно озираться. Потом мало-помалу припомнил все. Река расстилалась передо мной на много-много миль. Месяц светил так ярко, что я мог сосчитать плавучие бревна, тихо скользившие по течению, точно черные тени. Кругом стояла мертвая тишина; казалось, было поздно, я даже чуял носом, что уже за полночь… (Вы понимаете, что я хочу сказать — я не знаю, как это выразить словами.)

Я потянулся, зевнул и только собрался встать и пуститься в путь, как вдруг услыхал какой-то звук над водой. Я насторожил уши. Скоро я догадался, в чем дело,— то был глухой, равномерный звук весел, повертывающихся в уключинах, — это всегда слышно бывает издалека в тихую ночь. Я выглянул из-за ивовых ветвей, вижу — вдали плывет ялик. Сколько там человек — я не мог разобрать. Ялик стал подплывать ближе, и, когда он поравнялся со мной, я увидал, что там всего один человек. Ну, думаю, может быть, это отец, хотя, по правде сказать, я не ожидал его так скоро. Он плыл по течению, остановился немного пониже меня, потом повернул к берегу в тихую воду и прошел так близко, что я почти мог коснуться его, если бы протянул руку. Да, это был отец, без всякого сомнения, и вдобавок трезвый, — это можно было понять по тому, как он управлял веслами.

Не теряя ни минуты, я уже скользил вниз по течению, потихоньку, в тени берега. Проплыв мили две с половиной, я направил лодку на середину реки, рассчитав, что скоро мне придется проехать мимо пристани, и, пожалуй, кто-нибудь еще окликнет меня. Я поставил лодку между плавучими бревнами, лег на самое дно и поплыл по течению. Я лежал на спине, отдыхал, курил трубочку, поглядывая на небо, — ни облачка… Небо кажется таким бесконечно глубоким, когда лежишь на спине и глядишь вверх при лунном свете; я этого прежде не знал! А как далеко можно слышать в такую тихую ночь! До меня доносились голоса с пристани. Я слышал каждое слово. Один человек сказал, что теперь пойдут длинные дни и короткие ночи. Другой отвечал, что нынешняя ночь будет не из коротких, и чему-то засмеялся, другие засмеялись тоже; потом он разбудил еще одного человека и повторил ему свою шутку, но тот не засмеялся: пробормотал что-то сердито и попросил оставить его в покое.

Кто-то заметил, что уже около трех часов, и рассвета придется ждать недолго. Разговор продолжался, но я уже не мог расслышать слов, доносился один смутный гул, да порою смех, но все казалось очень отдаленным.

Я уже миновал пристань; вдали передо мною, милях в двух с половиной вниз по течению, лежал Джексонов остров, поросший густым лесом; он возвышался посреди реки, массивный, высокий, как гигантский пароход без огней. Не видать было даже следов низменной береговой полосы: она вся была затоплена половодьем.

Недолго мне было добраться до острова. Я живо обогнул мыс, так быстро было течение, и высадился со стороны, обращенной к берегу Иллинойса. Лодку я ввел в глубокую бухту, которую давно знал; мне пришлось для этого раздвигать ветви ивы, и, когда я привязал ее, никто бы не мог заметить лодку снаружи.

Я вышел на берег, присел на пень и стал смотреть на широкую реку, на черные, плывущие бревна и на город, лежащий в трех милях от меня; там кое-где мелькали огоньки. Огромный плот плыл по течению с фонарем посередине. Я наблюдал, как он тихо ползет по реке; когда он поравнялся со мною, какой-то человек крикнул;

— Весла на борт! Давай канат!

Каждое словечко отчетливо раздавалось в тихом ночном воздухе.

На небе показался сероватый свет; я пошел в лес и прилег отдохнуть перед завтраком.

Глава VIII. Отдых в лесу. — Ищут мертвое тело. — Исследование острова. — Я нахожу Джима. — Бегство Джима. — Дурные приметы.

Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко; мне показалось, что должно быть больше восьми часов. Я лежал на траве, в прохладной тени, размышлял о том о сем и чувствовал себя спокойно и привольно. Сквозь густую чащу пробивались лучи солнца; кругом росли громадные угрюмые деревья. На земле виднелись маленькие рябые пятнышки света, проникавшего сквозь зелень, и пятнышки эти слегка двигались, — признак легкого ветерка. Две белки сидели на ветке и весело тараторили, поглядывая на меня очень дружелюбно.

Мне было так хорошо и уютно. Лень было встать, чтобы стряпать себе завтрак, и я уже начал даже засыпать снова, как вдруг услышал грохот выстрела, пронесшегося на реке. Я приподнялся на локте и стал прислушиваться; вот грянул еще выстрел! Я вскочил опрометью и выглянул в просвет между листвой. Вижу, облачко дыма стоит над водой, приблизительно наравне с пристанью. Пароходик, битком набитый народом, плыл вниз по течению. Я догадался в чем дело… «Бум!..» Снова белый дымок вылетел с бортов парохода… Они, видите ли, стреляли из пушки по воде, для того, чтобы всплыл мой труп!

Я сильно проголодался, но разводить огонь было нельзя — чего доброго, еще увидят дым. Делать нечего — я сел на берегу, наблюдая клубы дыма и прислушиваясь к выстрелам. В этом месте река очень широка — она расстилается на целую милю и летним утром имеет очень красивый вид, так что, в сущности, мне было бы даже приятно наблюдать, как добрые люди ищут мои останки, если б у меня нашлось чем перекусить. Вдруг мне пришло в голову, что на воду всегда пускают караваи хлеба со вставленными в них стаканчиками ртути, когда ищут утопленника, потому что каравай всегда поплывет прямо к телу и на том месте остановится. «Ну, — думаю, — нужно держать ухо востро! Если поплывет вблизи такой каравай, — уж я не дам ему пропасть». Я перешел на другую сторону острова, обращенную к Иллинойсу, и стал выжидать счастья. Действительно, я не ошибся. Огромная краюха хлеба плыла мимо; я чуть-чуть не поддел ее длинной хворостиной, но нога моя поскользнулась, я выпустил добычу, и она поплыла дальше. Разумеется, я выбрал место, где течение было ближе всего к берегу, я это хорошо знал. Но вот смотрю, плывет другой каравай — на этот раз я его подцепил благополучно, вынул из воды, вытряс ртуть и принялся уписывать с большим аппетитом. Это был хороший хлеб из булочной, каким питаются высокопоставленные господа, а не простой люд вроде меня.

Я выбрал удобное местечко между кустов, сел на пень, пожевывая хлеб, и стал наблюдать за пароходом. Мне думалось, что, наверное, вдова, или пастор, или кто-нибудь другой молятся, чтобы этот хлеб нашел меня, — так и случилось!

Я закурил трубочку и продолжал наблюдать. Пароход плыл по течению; я сообразил, что могу рассмотреть, кто на нем находится, когда он пройдет мимо, а пройдет он совсем близко, как давеча хлеб. Чуть только пароход стал приближаться, я потушил трубку, пошел к тому месту, где выудил хлеб, и залег за бревном на берегу, на небольшой открытой полянке. Между тем пароход подходил ближе и ближе, наконец, подошел так близко, что пассажиры могли бы перекинуть оттуда доску и сойти на берег, Почти все наши были на пароходе: и отец, и судья Тэчер, и Бекки Тэчер, и Джо Гарпер, и Том Сойер со своей старой тетушкой Полли, и Сид и Мэри, и еще множество других. Все толковали про убийство; капитан вдруг крикнул:

— Теперь смотрите в оба; здесь течение у самого берега, может быть, его прибило сюда и он запутался в тростнике. По крайней мере, я надеюсь,

Напрасные надежды!.. Все они столпились в кучку, нагнувшись над бортом, почти возле меня, и в глубоком молчании глядели во все глаза. Я мог их видеть превосходно, но они меня не видели. Капитан опять крикнул во все горло:

— Отойдите прочь! — и пушка выпалила передо мной, да так здорово, что я чуть не оглох от грохота и чуть не ослеп от дыма — «ну, — думаю, — конец мой пришел!» Будь там граната — они таки, наверное, получили бы труп, который отыскивали. Ну, однако, слава богу, я остался цел и невредим. Пароход проплыл дальше и скрылся из виду, обогнув остров. Время от времени до меня доносились выстрелы, но все дальше и дальше; наконец, через час, все замолкло. Остров имел около трех миль в длину. Я сообразил, что они направились к противоположной оконечности острова и отказались от своих поисков. Но не тут-то было. Они обогнули остров и поплыли по проливу со стороны Миссури, все продолжая палить. Я тоже перешел на ту сторону и следил за их подвигами. Поравнявшись с мысом острова, они перестали стрелять, поплыли к берегу Миссури и отправились домой.

Теперь я убедился, что все в порядке. Никто уже не станет больше разыскивать меня. Я вытащил свои пожитки из лодки и устроил пречудесный лагерь в густой чаще. Сперва я соорудил нечто вроде палатки из одеял, чтобы защитить свое имущество на случай дождя; затем поймал щуку, разрезал ее и выпотрошил пилой; а к заходу солнца развел костер и сытно поужинал. Под вечер я забросил удочки, чтобы наловить рыбы к завтрашнему утру, Когда стемнело, я оставил костер тлеть, вполне довольный проведенным днем.

Но мало-помалу мне стало скучно одному, я пошел и сел на бережку, стал прислушиваться к журчанию воды, считать звезды, плавучие бревна и плоты, скользившие мимо; потом улегся спать. Это самое лучшее средство убить время, когда вам скучно, — во сне скуку как рукой сняло!

Так прошло трое суток. Нового ничего не случилось. На четвертый день я отправился исследовать остров. Ведь я был полный властелин его, и мне хотелось узнать его получше; но главное — надо было хоть чем-нибудь заполнить время. Я нашел множество спелой земляники, зеленого дикого винограда и незрелой малины; черная смородина только еще начинала наливаться. Скоро все это поспеет одно за другим.

Долго бродил я по густому лесу; мне казалось, что я уже недалеко от противоположной оконечности острова. Со мной было ружье, я его захватил больше ради безопасности и не стрелял. По пути я увидел довольно большую змею, которая ползла в траве между цветов; я погнался за ней, решив попробовать пристрелить ее; но, пробираясь в чаще, я вдруг наткнулся на еще дымившееся костровище. Сердце у меня страшно забилось. Я не стал мешкать и пустился назад на цыпочках, как только мог проворнее. Уходя в чащу, я все время оглядывался и прислушивался; но ничего не мог расслышать, кроме своего собственного прерывистого дыхания. Если на пути попадался пень, мне чудилось, что это человек; наступая на сухой хворост, который хрустел под ногами, я вздрагивал и дыхание спиралось у меня в груди…

Добравшись до своей стоянки, я почувствовал себя не совсем спокойно, проворно собрал все пожитки и отнес их в лодку; костер потушил и даже золу разбросал, а сам влез на дерево.

Часа два или три я просидел на нем; но ровно ничего не увидел и не услышал, мне только чудилось, будто я слышу голоса. Наконец, соскучившись, я слез, но держался в самой глухой чаще и все время был настороже. Есть мне было нечего, кроме ягод и остатков хлеба.

Тем временем смеркалось; я сильно проголодался. Перед восходом луны, когда уже совсем стемнело, я пробрался к берегу, сел в лодку и поплыл к Иллинойсу, лежащему на расстоянии около четверти мили. Там я высадился на берегу, состряпал себе ужин и уже решил остаться здесь на всю ночь, как вдруг раздался глухой лошадиный топот, а вслед за тем людские голоса. Я живо все собрал опять в лодку, а сам пополз в чащу, осторожно озираясь по сторонам. Не успел я далеко уйти, как вдруг слышу, кто-то говорит:

— Лучше расположимся здесь, если найдем хорошее местечко; лошади совсем заморились. Посмотрим-ка, где нам остановиться.

Я, разумеется, не долго думая, опять — прыг в лодку и давай удирать. Вернувшись на старое место, я решил спать в лодке.

Плохо спалось мне в эту ночь: все мысли мешали. Поминутно я просыпался — мне мерещилось, что меня уже хватают за горло. Сон не принес мне никакого прилива сил. «Нет, так жить нельзя, — думал я, — надо непременно узнать, кто еще со мной на острове… Разведаю во что бы то ни стало». После этого мне как будто стало легче.

Я взял весло, отчалил от берега шага на два и пустил лодку плыть в тени. Месяц ярко светил на небе, и за линией тени было светло как днем. Так я плыл около часа. Кругом стояла мертвая тишина, все словно заснуло крепким сном. Между тем я очутился почти у противоположной оконечности острова. Подул легонький, свежий ветерок — и это значило, что ночь, собственно говоря, кончилась. Я взмахнул веслом и повернул лодку носом к берегу; потом вытащил ружье и отправился на опушку леса. Там я сел на бревно и стал выглядывать из-за листвы. Вот скрылся месяц — и мрак окутал реку. Но вскоре верхушки деревьев озарились бледным, серым светом — занималось утро. Я схватил ружье и двинулся к тому месту, где наткнулся вчера на следы костра, ежеминутно останавливаясь и прислушиваясь. Но мне никак не удавалось найти его. Вдруг вдали блеснул огонек сквозь ветки. Туда я и направился, тихо, крадучись. Подойдя достаточно близко, я увидел человека, растянувшегося на земле. У меня сердце захолонуло от ужаса!.. Он был завернут в одеяло, и голова его почти касалась костра. Я засел в кустарнике и не спускал с него глаз. Теперь уже разлился по всему лесу сероватый свет. Незнакомец зевнул, потянулся, сдернул с себя одеяло — и что же?! Это был негр мисс Уотсон — Джим! Уж как же я ему обрадовался!

— Эй, Джим! — крикнул я и выскочил из-за кустов.

Он вздрогнул как ужаленный и уставился на меня в ужасе. Потом бросился на колени и сложил руки с мольбою:

— Ради бога, не троньте меня! Я никогда не сделал ничего дурного привидениям!.. Ей-ей, я всегда даже любил мертвецов и все старался угождать им. Ступайте себе назад в реку, только не троньте бедного Джима, он всегда был вашим приятелем…

Ну, разумеется, я сейчас же объяснил ему, что вовсе и не думал умирать. Я так рад был увидеться с Джимом! Теперь уж мне не будет скучно. Я сказал ему, что не боюсь его — уж он-то меня не выдаст. Пока я болтал, он в изумлении пялил на меня глаза, не говоря ни слова.

— Однако уже рассвело, — сказал я наконец, — пора завтракать. Поправь-ка костер.

— Стоит ли разводить огонь, чтобы варить землянику да траву? Ах, впрочем, у вас ведь ружье! В таком случае мы можем добыть кое-что и посытнее земляники.

— Земляника? Неужели ты только этим и питался?

— Я ничего не мог достать другого, — отвечал он.

— Давно ли ты здесь, на острове, Джим?

— Я пришел сюда в ночь после того, как вас убили.

— Как, и все время ничего не ел, кроме одной земляники?..

— Нет, сэр, ровно ничего.

— Ну и проголодался же ты, должно быть!

— Еще бы! Кажется, съел бы целую лошадь, право! А вы давно здесь?

— С той самой ночи, как меня убили.

— Ну?.. Да как же вы перебивались? Правда, ведь у вас ружье, — это чудесно. Подстрелите-ка что-нибудь, а я покуда разведу огонь.

Мы отправились к тому месту, где находилась лодка, и, пока он разводил костер на лужайке между деревьев, я притащил свинину и кофе, кофейник, сковородку, сахар и оловянную чашку с блюдечком; негр был ошеломлен — он вообразил, что все это делается чародейской силой. Я выловил хорошую, крупную щуку, а Джим выпотрошил ее ножом и зажарил.

Когда завтрак был готов, мы расположились на травке и съели его моментально — в особенности усердно уплетал Джим. Бедняга совсем изнемог от голода. Наевшись досыта, мы прилегли понежиться.

— Слушайте-ка, — начал Джим, — кого же, наконец, убили в лачуге-то, если не вас?

Я рассказал ему, как было дело, и он подивился моей смекалке. Вряд ли и самому Тому выдумать такую мудреную штуку!

— А ты как сюда попал, Джим? — спросил я в свою очередь. Он смутился и в первую минуту не знал, что отвечать.

— Да уж лучше не говорить… — произнес он наконец.

— Почему, Джим?

— Есть на то причины. Впрочем, ведь вы не донесете на меня, не так ли, Гек?

— Умереть на месте — не донесу, Джим.

— Хорошо, я вам верю, Гек.. Ну, я… я бежал…

— Джим!

— Помните, что вы обещали не доносить…

— Обещал и сдержу слово. Как честный индеец, сдержу. Люди, пожалуй, назовут меня подлым аболиционистом и будут презирать за то, что я молчу, но что за беда! Я никому не скажу и не отступлюсь от своего слова. Теперь рассказывай.

— Вот знаете ли, как это было: старая барышня, то есть мисс Уотсон, обращалась со мной очень строго, однако же уверяла, что никогда не продаст меня в Орлеан. А между тем стал я замечать, что в последнее время частенько наезжает к нам один торговец неграми — ну, я и струсил. Ну-с, раз поздно вечером подхожу я к двери, она не была притворена, и слышу, как старая барышня рассказывает сестрице, что она намерена продать меня в Орлеан. Ну, положим, ей и не хотелось бы, да за меня сулят восемьсот долларов — такую кучу денег, что устоять невозможно. Вдова и так и сяк старалась уговорить ее, чтобы она этого не делала; а я даже не стал ждать, что будет дальше, собрался и дал стрекача.

Вот побежал я первым делом на берег, надеясь взять ялик и уплыть куда-нибудь подальше от города, но кругом народ еще не улегся, я и спрятался покуда в старом сарае. Там я просидел всю ночь. Все время кто-нибудь да сновал вокруг сарая. Наконец, часов около шести утра, заходили мимо ялики, а часам к восьми только и разговору было о том, как ваш папаша пришел в город и рассказал, будто вас зарезали. Все ялики были полны дам и господ, — все отправлялись посмотреть на место убийства. Иной раз любопытные останавливались на берегу, отдыхали маленько, прежде чем переправляться через реку; из разговоров я и узнал про ужасное происшествие. Очень я тогда огорчился, Гек, мне было вас жалко, но теперь уж прошло!..

Я пролежал под стружками весь день, Я был голоден, но не боялся, зная, что старая мисс и вдова отправятся на духовную беседу’ сразу после завтрака и пробудут там целый день; кроме того, они подумают, что я ушел в поле со скотом на рассвете, значит, не станут искать меня до вечера. Остальная прислуга тоже не хватится меня — все разбредутся погулять, как только старые господа уйдут из дому.

Когда стемнело, я выбрался на дорогу, что идет вдоль берега, и прошел мили две до того места, где уже нет никакого жилья. Я стал раздумывать, что мне делать: если пойти пешком — собаки непременно отыщут след; если украсть ялик и переплыть — тотчас хватятся пропавшего ялика и узнают, что я переправился на ту сторону, значит, тоже нападут на след. Нет, думаю, лучше сесть на плот — тот следов не оставит. Вижу, как раз плывет мимо большой плот, я сейчас же выплыл почти на середину реки, пробираясь между плавучих бревен и держа голову низко-пренизко, чтоб меня не заметили, поплыл против течения и ждал, пока плот приблизится. Тогда я осторожно схватился за корму, влез на плот и улегся на досках. Небо было все в тучах и кругом темно, ни зги не видать. Хозяин плота все время стоял на середине у фонаря и меня не заметил. Вода в реке еще прибыла, и течение было быстрое; я рассчитал, что часам к четырем утра я уплыву уже за двадцать пять миль, а перед рассветом потихоньку соскользну с плота, поплыву к берегу Иллинойса и удеру в лес.

Но мне не посчастливилось. Только успели мы поравняться с мысом острова, как вышел человек с фонарем. Я увидел, что тут нечего мешкать, соскользнул за борт и поплыл к острову. Сперва я надеялся, что могу пристать, где мне вздумается, однако ошибся — берег был слишком крут. Я доплыл почти до противоположной оконечности острова и уже там отыскал удобное местечко для высадки. Я побрел в лес, думая про себя, что не стану больше связываться с плотами, где есть фонари. Со мной была трубка, несколько спичек в шапке — они не промокли — и я был доволен.

— Значит, у тебя все время не было ни хлеба, ни мяса? Бедняга! А слыхал, как из пушки палили?

— Как же, я сразу догадался, что вас ищут, — и все посматривал из-за кустов.

Несколько птенчиков пролетели мимо и опустились. Джим сказал, что это верный признак дождя. Я было хотел поймать несколько птичек, да Джим не позволил, говорит, это дурная примета. Однажды отец его был сильно болен, а кто-то поймал птичку; тогда старуха бабушка сейчас же предсказала, что отец умрет — и он умер. Вообще у Джима было множество таких примет. Например, он уверял, что не надо рассказывать, что стряпают к обеду, — это приносит несчастье. То же самое, если вытряхивать скатерть после захода солнца. А вот еще что: если помрет человек, у которого был улей, об этом надо оповестить пчел до солнечного восхода следующего дня, а то все пчелы ослабеют и подохнут. Джим уверяет, что пчелы не жалят идиотов; но этому я не поверил, мне сколько раз случалось водиться с пчелами, и они никогда меня не жалили.

Кое-что из этого я слыхал и раньше, да не все. Джим знал все приметы. Он сам говорил, что почти все знает. Я заметил ему, что, кажется, все приметы предвещают беду. А нет ли каких-нибудь хороших примет?

— Есть, но очень немного, — отвечал он, — да они и не нужны человеку. К чему вам знать, что вам привалит счастье? Чтобы отогнать его, что ли? У кого волосатая грудь и волосатые руки — быть тому богатым. Ну, пожалуй, такую примету полезно и знать наперед. Живет человек в бедности и, чего доброго, еще потеряет всякий кураж и лишит себя жизни, если не узнает по примете, что ему суждено разбогатеть!

— А ведь у тебя, Джим, волосатая грудь и волосатые руки?

— Что тут спрашивать? Сами видите!

— Так разве ты богатый?

— Нет, но я был богат когда-то и опять буду. Раз у меня было целых четырнадцать долларов, да я пустил их в оборот и прогорел.

— В какой же оборот, Джим?

— Торговал скотом. Я купил корову за десять долларов, а корова взяла да и сдохла. Нет, не стану больше рисковать капиталами.

— Так ты и потерял десять долларов?

— Не все, а только около девяти. Шкуру и хвост я продал за доллар и десять центов.

— Следовательно, у тебя из четырнадцати осталось пять долларов и десять центов. Что ж, ты еще что-нибудь затевал?

— Как же! Был у нас хромой негр с деревянной ногой, ну и вздумал он завести банк: объявил, что всякий, кто положит к нему доллар, получит вместо того четыре доллара в конце года. Негры так и нахлынули в банк, да не много они взяли, сердечные. Только я один получил много. Я потребовал у банкира гораздо больше положенного и пригрозил, что если он не даст, так я сам заведу банк. Ну, разумеется, хромому негру было выгодно устранить меня, иначе я стал бы ему поперек дороги, ведь для двух банков не было достаточно денег в околотке — вот он и согласился, чтобы я положил к нему свои пять долларов, обещая в конце года заплатить мне тридцать пять. Так я и сделал, рассчитывая впоследствии выгодно поместить эти тридцать пять долларов и продолжать аферу. Был у нас один негр, звали его Боб, он захватил на реке плот потихоньку от своего хозяина; вот я и купил у него этот самый плот, говоря, что в уплату он может взять себе из банка эти тридцать пять долларов по окончании года; да кто-то украл плот в ту же ночь, а на другой день хромой негр объявил, что банк лопнул. Так никто из нас и не увидал своих денег!

— А что же ты сделал с остальными десятью центами, Джим?

— Я было собрался их истратить, да вдруг мне приснился сон, что я должен отдать эти деньги одному негру, зовут его Балум, а по прозвищу Балум-Осел, — он, знаете ли, маленько придурковат. Но, говорят, он счастливый; а вот мне так не посчастливилось! Во сне мне было велено отдать деньги Балуму, а уж он поместит их так, что мне будет барыш. Хорошо! Балум взял мои деньги, и когда был в церкви, то слышал, как пастор сказал, что если кто подает бедному, тот подает Богу — и тому воздается сторицею. Сдуру Балум взял да и отдал мои деньги нищему и ждал, что из этого выйдет.

— Ну и что же из этого вышло?

— Да ничего не вышло. Я не видал денег как своих ушей — и Балум тоже. Нет, уж больше не стану давать капиталов взаймы без обеспечения, А еще пастор говорит, будто деньги возвратятся сторицею! Хоть бы вернуть только мои десять центов, и то бы я сказал спасибо.

— Ну, не беда, Джим, все равно ведь быть же тебе богатым, рано или поздно.

— Да я и теперь богат. Я сам себе господин, а ведь я стою целых восемьсот долларов! Желал бы я только иметь эти деньги — больше мне ничего и не надо!

Глава IX. Пещера. — Плавучий дом. — Хорошая добыча.

Захотелось мне пойти взглянуть на одно местечко, которое я облюбовал во время своих исследований; мы пустились в путь и скоро добрались до середины острова, который был невелик, всего три мили в длину и четверть мили в ширину.

На этом месте находился довольно длинный крутой холм, футов в сорок высоты. Трудно нам было вскарабкаться на верхушку, до такой степени круты были склоны, да еще заросли они густым кустарником. Наверху мы отыскали большую, глубокую пещеру в скале, со стороны Иллинойса. Пещера оказалась просторная, как две-три комнаты, соединенные вместе, и Джим мог в ней свободно стоять во весь рост. Внутри было прохладно. Джим предложил свалить туда все наши пожитки, но я возразил, что не желаю всякий раз карабкаться на такую высоту.

Джим говорил, что если спрятать лодку в надежное место, а все наши пожитки сложить в пещеру, то можно при первой же тревоге туда забиться; там нас никто и с собаками не сыщет. Вдобавок, птички предвещают дождь, так неужели же я хочу, чтобы все наши вещи промокли?

Итак, мы вернулись назад, взяли лодку, пристали поблизости от пещеры и свалили в нее все наши пожитки. Потом отыскали поблизости местечко, чтобы спрятать лодку в густых вербах. Снявши пойманную рыбу с крючков, мы снова забросили удочки и принялись готовить обед.

Вход в пещеру был настолько широк, что туда можно было бы вкатить бочку; по одну сторону от входа грунт был ровный, очень удобный для костра. Мы развели огонь и состряпали обед. Вместо ковра мы разостлали одеяло и расположились закусывать. Остальные вещи мы все сложили тут же, под рукой, в глубине пещеры. Вскоре смерклось, разразилась гроза — птички сказали правду. Потом полил дождь как из ведра, поднялся ветер — такого сильного я еще и не видывал. Это была настоящая летняя буря; такие часто бывают в наших краях. На дворе было совсем темно, небо сделалось иссиня-черное; дождь лил такими потоками, что даже на маленьком расстоянии деревья казались как в тумане, словно призраки; порою налетавший порыв ветра гнул деревья до самой земли. Деревья бешено трясли ветвями, словно обезумели, и вдруг среди густейшей тьмы вспыхивала молния, становилось светло как днем, верхушки деревьев озарялись на мгновение и снова в одну секунду все погружалось во мрак; гром разражался над нами со страшным треском, грохотал, раскатывался по небу из конца в конец, точь-в-точь будто пустые бочки катятся вниз с длинной лестницы.

— Славно мы устроились, Джим! — говорю я.— Как у нас уютно! Ну-ка, передай мне еще кусок рыбы да горячую лепешку.

— То-то! А если б не Джим,— не быть бы вам здесь, миленький! Так бы и сидели до сих пор в лесу, без обеда, весь мокрехонек! Птички уж знают, когда быть дождю, дитятко!

В течение десяти дней вода в реке все прибывала да прибывала и наконец вышла из берегов, залила все низкие места острова на три-четыре фута. Со стороны Иллинойса река разлилась на несколько миль, но со стороны Миссури ширина ее осталась та же — всего полмили, потому что берег Миссури отвесный, словно стена.

Днем мы разъезжали по острову на лодке. Было свежо и тенисто в лесу, даже во время палящего зноя. Мы пробирались в чаще меж деревьев; иной раз попадали в такую густую заросль дикого винограда, что приходилось возвращаться назад и выбирать другую дорогу. Чуть не на каждом старом, корявом дереве ютились кролики, змеи, векши и разные зверьки; по прошествии нескольких дней после наводнения они становились совсем ручными, потому что проголодались — можно было прямо подплывать к ним и хватать их руками, только, конечно, не змей и не черепах, те сейчас же соскальзывали в воду. На том холме, где была наша пещера, их было полно. Стоило захотеть, мы могли бы их набрать себе сколько угодно.

Раз ночью мы поймали часть плота — славные, крепкие еловые доски. Плот был шириной в двенадцать футов, а длиной около пятнадцати; верхняя настилка сидела над водой на шесть-семь дюймов, прочная, ровная, гладкая. Днем мы часто видели плывущие мимо бревна, но пропускали их, боясь показываться при дневном свете.

На другую ночь, как раз перед рассветом, вдруг, смотрим, плывет целый дом! Довольно большой, с крышей, как положено. Мы подплыли к нему, причалили и влезли в окно. Было еще слишком темно, чтобы все разглядеть; поэтому мы привязали покуда лодку к плавучему дому и стали ждать зари.

Лишь только рассвело, мы опять заглянули в окошко и увидали кровать, стол, два старых стула и еще множество вещей, разбросанных по полу; по стене висело разное платье, В дальнем углу комнаты, на полу лежало что-то похожее на человеческую фигуру. Джим окрикнул его:

— Эй, кто там?

Человек не шевельнулся. Я крикнул еще раз, и тут Джим сказал:

— А ведь человек-то не спит, он умер! Погодите, я схожу посмотрю…

Он вошел, нагнулся над лежащим и проговорил:

— Так и есть — мертвый. Ему прострелили спину. Должно быть, он убит дня два-три тому назад. Войдите, Гек, только не смотрите на его лицо, — страшно!

Джим прикрыл убитого какими-то старыми тряпками. Напрасно: у меня не было никакой охоты смотреть на мертвеца. Засаленные карты были раскиданы по полу; тут же валялись пустые бутылки из-под водки и пара масок из черного сукна: стены были испещрены безграмотными надписями и рисунками углем. Тут же висели два поношенных, грязных женских ситцевых платья, большая женская шляпа, несколько юбок и кое-какая мужская одежда. Все это мы сложили в свою лодку, авось пригодится. На полу валялась старая соломенная шляпа — мы и ее прихватили. Потом мы нашли бутылку с молоком, заткнутую соской для грудного ребенка. Бутылку мы охотно бы взяли, но она оказалась разбитой. В углу стоял старый ящик и потертый чемодан с обломанными петлями. Они были раскрыты, но в них мы не нашли ничего, что стоило бы захватить.

По тому, как разбросаны были вещи, можно было судить, что жильцы дома выбирались впопыхах и не могли унести с собой всего скарба.

Мы нашли еще старый жестяной фонарь, кухонный нож без черенка, новехонький складной ножик, пачку сальных свечей, жестяной подсвечник, флягу, жестяную чайную чашку, старое шерстяное одеяло с постели и ридикюль с иголками, булавками, воском, пуговицами, нитками и разной дребеденью, потом еще молоток, несколько гвоздей, леску для удочки в мой мизинец толщиной, с несколькими громадными крючками, сверток оленьей кожи, кожаный собачий ошейник, лошадиную подкову и несколько склянок с лекарствами, но без ярлыков; мы уже собрались уходить, как я нашел почти новую скребницу, а Джиму попались под руку старый смычок от скрипки и деревянная нога; ремни от нее были оторваны, но нога была ничего, хорошая, только для меня чересчур длинная, а для Джима чересчур короткая; другой ноги, под пару, мы нигде не могли отыскать, как ни шарили по всему дому.

Итак, если рассудить, то мы сделали недурную находку. Но оказалось, что мы уплыли довольно далеко с домом и очутились, по крайней мере, на четверть мили ниже острова; между тем совсем рассвело. Я заставил Джима лечь на дно лодки и прикрыл его одеялом, иначе могли его заметить и донести, что видели беглого негра. Я стал грести по направлению к берегу Иллинойса, но нас постоянно относило течением. Наконец я попал в стоячую воду у берега; приключений с нами не случилось никаких, и мы не встретили ни души. До пещеры мы добрались благополучно.

Глава X. Находка. — Старик Бенкер. — Переодеванье.

После завтрака я было завел речь про мертвеца и пустило в догадки, как его убили, но Джим велел мне замолчать, не хорошо, говорит, это принесет нам несчастье, а еще, чего доброго, мертвец станет являться по ночам. Непогребенный покойник бродит по белу свету охотнее того, который лежит себе удобно и прочно в могиле. Это показалось мне резонным, и я не стал возражать; но в душе не мог не думать об этом; мне ужасно хотелось бы узнать, кто застрелил человека и для чего это сделали?..

Перебирая захваченную нами добычу, мы нашли восемь серебряных долларов, зашитых в подкладке старого суконного пальто. По догадкам Джима, жильцы дома, вероятно, украли пальто, иначе, зная, что там деньги, они не оставили бы его. Я заметил, что они, должно быть, убили того человека, но об этом Джим не захотел больше разговаривать.

— Вот, ты все боишься, что это принесет нам несчастье, — сказал я, — не то ли самое ты говорил намедни, когда я принес змеиную шкурку, которую нашел на горе? Ты уверял, будто нет ничего хуже на свете, как трогать руками змеиную шкуру, — непременно случится беда. А что же вышло на поверку? Мы нашли кучу всякой всячины, да еще восемь долларов в придачу. Желал бы я каждый день такого несчастья, Джим!

— Ничего не значит, ничего не значит, душенька, погодите еще радоваться, придет беда, придет, помяните мое слово!..

И в самом деле пришла беда. Разговор этот происходил во вторник; а в пятницу, после обеда, когда мы лежали себе в траве, на верхушке нашего холма, нам не хватило табаку. Я пошел за новым запасом в пещеру и наткнулся на гремучую змею. Я тут же убил ее и свернул в ногах Джимовой постели точно живую — мне казалось забавным, что Джим найдет ее и страшно испугается. Ладно. К ночи я совсем позабыл о змее; Джим бросился на свое одеяло, между тем как я высекал огонь, — смотрю, другая змея тут как тут — и ужалила Джима!

Он вскочил с воплем; первое, что нам бросилось в глаза при свете, — была змея, готовая ужалить его вторично. Я вмиг убил ее палкой, а Джим схватил отцовскую бутыль и давай тянуть водку.

Он был босиком, и змея укусила его как раз в пятку. Всему виной я: ну, можно ли быть таким дураком и не помнить, что, где аи оставишь мертвую змею, ее самка или самец непременно приползут на это место! Джим велел мне отрубить змеиную голову, забросить ее, потом снять шкуру со змеи и зажарить кусочек мяса. Я все это проделал, а он съел зажаренное мясо, говоря, что это поможет ему вылечиться. Он велел мне также снять гремушки с змеиного хвоста и привязать их ему к кистям рук. И это помогает. Тогда я успокоился и поскорее выбросил обеих змей в кусты: не хотелось мне, чтобы Джим догадался, что я всему виною. Джим все тянул из бутылки, по временам он отрывался от водки, скакал по пещере и выл; потом снова прикладывался к горлышку. Ступня его порядочно распухла, да и вся нога тоже. Мало-помалу водка начала действовать; что касается до меня, то я предпочел бы, чтобы меня укусила змея, нежели напиться пьяным, как отец.

Джим пролежал четверо суток. После этого опухоль стала понемногу спадать, и он встал здоровехонек. Я дал себе слово, что век не притронусь к змеиной шкуре, — теперь я убедился, каково это! Джим надеялся, что в другой раз я ему поверю: трогая змеиную кожу, такую накличешь себе беду, что страсть! Может быть, мы еще легко отделались. Уж во сто раз лучше, говорит, увидеть новый месяц через левое плечо, чем тронуть рукой змеиную шкуру. Я сам начинал думать то же самое, хотя всегда был уверен, что нет на свете беды хуже и поступка безрассуднее, как смотреть на новый месяц через левое плечо. Старик Хэнк Бенкер однажды это сделал и даже хвастался этим: и что же? — не прошло двух лет, как однажды, напившись пьяным, он свалился с башни и расшибся в пух и прах, так что похож был на лепешку; его положили меж двух дверей вместо гроба, да так и похоронили; я сам не видал, отец мне рассказывал. То-то и есть, а все оттого, что смотрел на месяц через левое плечо, как дурак какой!

Дни шли за днями, и река опять вернулась в свои берега; тогда мы нацепили на один из рыболовных крюков целого кролика, содрав с него шкуру, закинули его в воду и поймали сома в рост человека, — длиной около шести футов, а весом больше двухсот фунтов. Разумеется, мы не могли справиться с ним — он стащил бы нас в воду. Вот мы сидели и наблюдали, как он метался и рвался, покуда не заснул. В желудке у него мы нашли медную пуговицу, какой-то круглый комок и множество разной дряни. Комок разрубили топором и нашли внутри катушку. Джим говорит, что она долго пробыла в рыбе, если так затвердела и превратилась в шар. Рыба была преогромная, — вряд ли такую другую когда вытаскивали из Миссисипи. Джим уверял, что никогда не видывал такой большой. Немало бы за нее дали в городе. Такую рыбу обыкновенно распродают по фунтам на рынке; всякий покупает себе кусочек — мясо у нее белое как снег и очень вкусное, если его зажарить.

На следующее утро я заметил Джиму, что становится скучно — хорошо бы развлечься. Не пробраться ли за реку взглянуть, что там делается? Джиму понравилась эта мысль; но он советовал мне идти, когда стемнеет, и притом глядеть в оба. Подумав хорошенько, он предложил мне надеть что-нибудь из старого платья и нарядиться девочкой. Что ж! Эта мысль недурна. Мы укоротили одно из ситцевых платьев, я засучил себе панталоны по колено и надел платье. Джим застегнул его сзади на крючки — и вышел славный наряд. На голову я надел капор от солнца, и оттуда лицо мое выглядывало как из трубы. Джим божился, что никто меня не узнает даже днем. Я целый день проходил в таком костюме, чтобы попривыкнуть, и под конец стал чувствовать себя довольно ловко, только Джим заметил мне, что у меня походка совсем не такая, как у девочки; да еще вот что: надо оставить привычку подымать юбку, чтобы засовывать руки в карманы штанов. Я это принял к сведению — и вышло гораздо лучше.

Как только стемнело, я поплыл в лодке к берегу Иллинойса. Хотел я причалить немного ниже пристани, но течением меня отнесло к другому концу города. Нечего делать, я привязал лодку и побрел вдоль берега. Огонек светился в маленькой лачужке, где давно уже не было жильцов: странно ~ кто бы там мог поселиться? Подкравшись, я заглянул в окошко. Женщина лет сорока вязала чулок перед сосновым столом, на котором горела свечка. Лицо ее было мне незнакомо,— должно быть, она чужая, приезжая, потому что во всем городе не было лица, которого бы я не знал. Это еще счастье, а то уж я стал раскаиваться, что пришел: знакомые могли узнать мой голос и догадаться, кто я. Но если эта женщина пробыла в таком маленьком городке хоть два дня, она уже может рассказать мне все, что мне нужно знать; я постучался в дверь, стараясь не забывать, что я девочка.

Глава XI. Разговор Гека с незнакомой женщиной. — Допрос. — Противоречия. — Гошен. — За нами гонятся.

— Войди, — проговорила женщина. Я вошел.

— Сядь.

Я сел. Она оглядела меня с ног до головы своими маленькими, блестящими глазками.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Сара Вильяме.

— А где ты живешь? Не по соседству ли?

— Нет, мэм. В Гукервилле, в семи милях отсюда. Я шла все время пешком и устала.

— Небось и проголодалась? Погоди, я найду тебе чего-нибудь поесть.

— Нет, мэм, я есть не хочу. Давеча я была страшно голодна, остановилась на ферме — отсюда будет с милю, вот почему и запоздала. Мама лежит больная, денег у нее нет ни гроша, я и пришла сказать об этом дяденьке Абнеру Муру. Мама говорит, что он живет в верхнем конце города, Я здесь в первый раз… А вы его знаете?

— Нет, да ведь я здесь мало кого знаю. Еще двух недель не прошло, как мы живем здесь. Отсюда довольно далеко до верхнего конца города. Лучше оставайся здесь переночевать. Сними шляпу.

— Нет, — сказал я, — мне бы только немножко отдохнуть, я пойду дальше. Я не боюсь темноты.

Она возразила, что не пустит меня одну, а вот скоро ее муж вернется и проводит меня. Потом она стала рассказывать про своего мужа, про всю свою родню и про то, как им хорошо жилось прежде и как они дали маху, что переселились в этот городок — и пошла, и пошла… я уж стал опасаться, не дал ли я маху, забравшись сюда с целью разузнать, что делается в городе. Но вот наконец она завела речь про убийство, про отца, и тогда я готов был слушать ее болтовню сколько угодно. Она рассказала мне, как Том Сойер и я нашли клад в шесть тысяч долларов (она уверяла, будто в десять), рассказала все про отца, изобразила, что это за сокровище, и какое я сокровище; и, наконец, начала про то, как меня убили.

— Кто же убил-то? — спросил я. — Мы много слышали об этом в Гукервилле, но так-таки и не узнали, кто убил Гека Финна.

— Ну, признаюсь, многие хотели бы докопаться, кто убийца. Некоторые подозревают, что старик Финн сам это сделал.

— Да?.. Быть не может!

— Сперва почти все так думали. Чуть-чуть было не расправились с ним по закону Линча. Да потом изменили мнение и решили, что это сделал беглый негр по имени Джим…

— Как, он?!

Я прикусил язык, сообразив, что лучше помалкивать. А она продолжала, даже не замечая, что я прервал ее:

— Негр сбежал в ту самую ночь, как убили Гека Финна. За его поимку назначили награду — триста долларов. И за старика Финна тоже назначена награда — двести долларов. Видишь ли, он явился в город, поутру после убийства, и сам рассказал о происшествии, потом ездил вместе со всеми на пароходе отыскивать тело как ни в чем не бывало. Уж перед вечером его хватились, чтобы расправиться с ним судом Линча, а его и след уж простыл. Ну и на другой день, как обнаружилось, что негр сбежал, на него и взвалили убийство. Между тем, покуда об этом судили-рядили, вдруг возвращается старик Финн, вламывается к судье Тэчеру, буянит, кричит, чтобы ему дали денег искать негра по всему Иллинойсу. Судья дал ему немного денег, но в тот же вечер он напился и прошатался до полуночи с двумя какими-то подозрительными молодцами, а потом скрылся вместе с ними. С той поры он так и не показывался, никто и не думает, чтобы он вернулся теперь, многие все-таки уверены, что это он сам укокошил своего сынишку, подстроив все так, чтобы подумали, будто это сделали разбойники, и чтобы потом заполучить Гековы деньги без всякой тяжбы. Говорят, он на это способен. Ужасно хитрый негодяй! Если он не вернется в течение года, все обойдется для него благополучно. Ведь против него нет никаких прямых улик, это ясно; все тогда уляжется, и он преспокойно заберет себе денежки!

— Да, и я тоже думаю, мэм. Мне кажется, это очень правдоподобно. Что же, теперь перестали подозревать негра?

— О нет, не все. Некоторые еще думают, что это его рук дело. Впрочем, теперь уж и до негра скоро доберутся; авось он признается с перепугу.

— Как, разве до сих пор его ловят?

— Ах ты, дурочка! Да разве триста долларов на полу валяются? Не каждый день их найдешь. Думают, что негр здесь где-нибудь скрывается недалеко. Я сама того же мнения, но не разглашаю этого нарочно. Намедни я разговаривала с одним старичком и его старушкой — они живут здесь по соседству в бревенчатой лачуге, — старики и говорят, между прочим: вряд ли кто когда-нибудь бывает на том острове напротив, на Джексоновом острове, как его называют. «Живет там кто-нибудь?» — спрашиваю я. «Нет, никого». Я замолчала, но все об этом думала про себя. Я почти уверена, что видела там дым, на мысу, дня два тому назад. Чего доброго, думаю, это негр там скрывается. Во всяком случае, стоит обыскать это место. После того я уже дыма не видала,— верно, негр ушел оттуда, если это был он. Но мой муж все-таки отправится туда на разведку, он да еще другой человек. Он был в отлучке по делам, но сегодня вернулся, я ему все рассказала.

Мне стало так неловко, что я не мог сидеть смирно и беспокойно вертел руками; в смущении я взял иголку со стола и принялся вдевать в нее нитку. Руки мои тряслись, и дело не спорилось. Женщина замолчала, я поднял на нее глаза — она пристально смотрела на меня, слегка улыбаясь. Я положил на место иголку с ниткой и сделал вид, что слушаю с интересом, — да и как было не заинтересоваться?

— Триста долларов — экая куча денег! — проговорил я, — Вот кабы они моей маме достались! А что, ваш муж сегодня туда поедет?..

— Как же, непременно. Он пошел теперь в город с тем человеком, о котором я тебе говорила, раздобыть лодку и взять у кого-нибудь, если можно, еще одно ружье. Они отправятся после полуночи.

— Не лучше ли, если они подождут до рассвета? Виднее будет.

— Это так, да и негру тогда виднее. После полуночи же он, вероятно, заснет, тогда им удобнее будет пробраться лесом, отыскать его костер в темноте, если он развел его.

— Об этом я и не подумала.

Женщина опять пытливо взглянула на меня, и мне стало очень не по себе. Немного погодя она спросила:

— Как тебя зовут, душечка? Я забыла.

— М… Мэри… Вильямс.

Мне вдруг вспомнилось, что я как будто назвал себя иначе в первый раз, — словно бы я сказал тогда Сара; я сконфузился и боялся, что она это заметит. Мне ужасно хотелось, чтобы хозяйка что-нибудь сказала, и чем дольше она молчала, тем больше я чувствовал смущение.

— А мне показалось, душечка, — проговорила она наконец, — что ты сначала назвалась Сарой?

— Да, мэм, это правда. Сара Мэри Вильяме. Сара мое первое имя. Иные зовут меня Сарой, а иные Мэри…

— В самом деле?

— Да, мэм…

У меня немного отлегло от сердца, но все же мне хотелось поскорей выбраться отсюда. Я не смел поднять глаз.

Тут хозяйка принялась тужить, жаловаться на тяжелые времена; говорила, как бедно им приходится жить и как крысы хозяйничают здесь, в лачуге, будто у себя дома, и так далее в том же роде; я опять немножко ободрился. Насчет крыс она была права. То и дело из щелей высовывались крысиные мордочки. Она рассказывала, что, когда она одна, ей всегда приходится иметь под рукой что-нибудь тяжелое, чтобы кидать в крыс, а то они не дают ей покоя, проклятые. Она показала кусок свинца, — этим она обыкновенно довольно метко попадает, да вот дня два-три тому назад потянула себе руку и теперь не может бросать. Однако она тут же попробовала метнуть свинцом в крысу, но промахнулась и вскрикнула «ох!» от боли. Затем она велела, чтобы попытался я. Мне хотелось улизнуть, прежде чем вернется старик, но, разумеется, я не подал виду, а взял свинец, и первую крысу, которая показала нос, я так здорово полоснул, что она едва унесла ноги. Хозяйка похвалила меня за ловкость и выразила надежду, что следующую крысу я непременно убью. Она подняла кусочек свинца, потом принесла моток пряжи и велела мне помогать ей разматывать нитки. Я растопырил руки, она надела на них моток и продолжала тараторить про свои делишки.

— А ты не прозевай крыс, — заметила она вдруг. — Лучше держи свинец у себя на коленях наготове.

Она бросила мне комок на колени; я проворно сдвинул ноги, а она все продолжала говорить без умолку. Вдруг она сняла моток с моих рук, заглянула мне в глаза, да так ласково,

и сказала:

— Ну-ка, признавайся, как твое настоящее имя?

— Ч-что такое, мэм?!

— Ну да, как тебя зовут? Билл, или Том, или, может быть, Боб?..

Я затрясся как осиновый лист и не знал, куда деваться.

— Помилуйте, мэм, не смейтесь над бедной девочкой, — пробормотал я, — если я вам мешаю, то я…

— Полно, перестань. Сядь и оставайся на месте. Я тебя не обижу и не донесу на тебя. Ты только расскажи мне свою тайну, доверься мне. Я не разболтаю; мало того, я еще помогу тебе. И старик мой поможет, если хочешь. Знаю я, ты, верно, сбежавший подмастерье, вот и все. Что ж, невелика важность. Тут нет ничего дурного. С тобой, верно, жестоко обращались, а ты взял да и удрал. Господь с тобой, дитятко, я не выдам тебя. Расскажи мне всю правду, будь умница!

Я сконфузился и признался, что в самом деле нечего больше играть комедию; лучше отвести душу и покаяться во всем,— только бы она не разболтала. Я рассказал ей, что я круглый сирота, отец с матерью у меня померли; вот и отдали меня к сердитому старому фермеру, в тридцати милях отсюда; он обращался со мной так безжалостно, что я потерял терпение, воспользовался его отлучкой, стащил кое-какую одежу его дочери и сбежал; за три ночи я прошел тридцать миль. По ночам я шел, а днем прятался и спал; я захватил с собой из дому мешок с хлебом и мясом и этим питался всю дорогу. Теперь я надеюсь, что дядя Абнер Мур возьмет меня на свое попечение — за тем я и пришел в этот город, Гошен…

— Гошен, дитятко? Да это вовсе не Гошен, а Питерсборо, Гошен в десяти милях выше по реке. Кто тебе сказал, что это Гошен?

— Один человек, которого я повстречал сегодня на рассвете. Дойдешь, говорит, до перекрестка, там, говорит, возьми вправо — милях в пяти оттуда и будет Гошен.

— Он был пьян, должно быть, или нарочно морочил тебя…

— Правда, он смахивал на пьяного, — да что уж говорить, теперь все равно. Пойду дальше и доберусь до Гошена на рассвете.

— Постой минутку. Я дам тебе кое-что закусить. Пригодится в дороге.

Она приготовила мне закуску и говорит:

— А ну, скажи-ка мне, мальчуган: когда корова лежит на земле, как она подымется сперва — задом или передом?

— Задом, мэм.

— Ну а лошадь?

— Передними ногами.

— С которой стороны дерева больше мху растет?

— С северной.

— А если пятнадцать коров пасутся на пригорке, сколько из них едят траву, обратившись головами в одну сторону?

— Все пятнадцать, мэм.

— Ладно, видать, что ты жил в деревне. А я думала, уж не хочешь ли ты опять морочить меня! Как же тебя зовут по-настоящему?

— Джордж Питерс.

— Хорошо же, помни свое имя, Джордж. Не забывай его и не говори, что тебя зовут Александром, а потом Джорджем Александром, когда тебя поймают. Да смотри, не попадайся ты на глаза женщинам в этом наряде. Ты плохо разыгрываешь роль девочки; а мужчин, впрочем, ты, пожалуй, сможешь одурачить. Вот еще что: когда вдеваешь нитку в иголку, не суй ушко на нитку, а держи иголку неподвижно и продевай в нее нитку — женщины делают так, а мужчины всегда наоборот. А еще, когда кидаешь чем-нибудь в крысу или во что другое, становись на цыпочки, подымай руку как можно выше над головой и промахивайся на целую сажень. Кидай сплеча, выпрямив руку, как кидают девочки, а не от кисти и локтя — как мальчики делают. Заметь тоже, когда девочка старается поймать что-нибудь себе на колени, она раздвигает колени, а не сжимает их, как ты давеча сделал, когда ловил свинец. Я сейчас же догадалась, что ты мальчишка, как только увидела, как ты неумело вдеваешь нитку в иглу, а уж остальные приметы только подтвердили мою уверенность. Ну а теперь ступай с богом к своему дядюшке, Сара Мэри Вильямс Джордж Александр Питерс, и если попадешь в беду, дай знать миссис Джудите Лофтус — это я; постараюсь помочь тебе. Держись все время береговой дороги и в другой раз захвати с собой чулки с башмаками. Дорога тут каменистая, и ты поранишь себе ноги, пока доберешься до Гошена.

Пройдя берегом ярдов пятьдесят, я вернулся назад к тому месту, где был привязан мой челнок. Я вскочил в него впопыхах, поплыл вверх по реке и переправился на ту сторону. Шляпку свою я сбросил — мне больше не нужны были шоры. Очутившись на середине реки, я услышал бой часов, остановился и насторожил уши: звук несся по воде слабый, но отчетливый — пробило одиннадцать. Когда я добрался до острова, я не остановился даже, чтобы перевести дух, хотя порядочно запыхался, а бросился прямо к лесу, где был прежний мой бивуак, и развел яркий костер на высоком, сухом месте.

Потом опять прыгнул в челнок и поплыл к нашему привалу, на полторы мили ниже, торопясь, насколько хватало сил. Я высадился, помчался по лесу к холму и прямо в пещеру. Джим крепко спал. Я растолкал его:

— Вставай проворней, Джим! Нельзя терять ни минуты!.. За нами погоня!

Джим не стал расспрашивать, даже не проговорил ни слова; но по тому, как он лихорадочно торопился, можно было судить, до какой степени он перепуган. Тем временем все наше имущество было наскоро перетащено на плот, и мы приготовились отчалить на нем из бухточки, окруженной вербами. Первым делом мы потушили огонь у пещеры и потом не зажигали даже свечи.

Я отъехал немного от берега на челноке и осмотрелся кругом — не видать ли чего, но, если б даже и была какая-нибудь лодка на реке, я не мог бы ее разглядеть: царила глубокая тьма, и только звезды слабо мерцали на небе. Мы отчалили на плоту и поплыли в тени, мимо острова, среди мертвой тишины, не произнося ни слова.

Глава XII. Тихое плавание. — Займы. — Разбитое судно. — Разбойники. — Рассуждение о нравственности. — Захват лодки.

Было около часа ночи, когда мы наконец миновали остров; казалось, плот двигается очень медленно. В случае, если б появилась какая-нибудь лодка, мы решили пересесть в свой челнок и плыть к берегу Иллинойса; хорошо еще, что не показывалось никаких судов, а то мы даже не подумали положить в челнок ни ружье, ни удочки, ни чего-нибудь съестного. Мы так торопились, что не могли все сообразить сразу. Тут только мы поняли, как плохо мы распорядились, сложив на плоту все свое имущество.

Если те люди отправились искать Джима на остров, то, по моим расчетам, они напали на костер, который я развел, и там прокараулили всю ночь, в надежде, не придет ли туда негр. Во всяком случае, они оставались вдали от нас. Ну а уж если моя хитрость не обманула их, я в этом не виноват! Я старался провести их как только мог искуснее.

На рассвете мы нарубили топором множество веток хлопчатника и прикрыли ими плот так, что снаружи его совсем не было видно, он походил на маленький островок. Вдоль берега шли песчаные отмели, сплошь поросшие хлопчатником. Со стороны Миссури берег был гористый, а со стороны Иллинойса, там, где мы плыли, возвышался густой лес; фарватер же реки лежал ближе к высокому берегу Миссури, так что нам нечего было бояться на кого-нибудь наткнуться. Целый день мы пролежали, наблюдая, как плоты и пароходы тянулись мимо миссурийского берега, а другие пароходы, направлявшиеся вверх, боролись с течением посреди широкой реки. Я рассказал Джиму про мой разговор с женщиной; Джим заметил, что она молодец-баба, и уж если б она сама взялась ловить нас, то не стала бы сидеть на месте и караулить костер, — нет, а сразу спустила бы на нас собак.

— Хорошо, а почему же она этого не посоветовала мужу? — возразил я.

Джим отвечал, что, вероятно, она об этом надумала к тому времени, как мужчины собрались в путь; должно быть, они из-за этого и опоздали — пошли опять в город за собакой, иначе мы не были бы здесь на песчаной мели, милях в шестнадцати ниже городка, а очутились бы в этом самом городке.

Когда начало смеркаться, мы высунули головы из-за густой чащи хлопчатника и осторожно огляделись по сторонам: тихо, ничего не видно. Джим взял несколько верхних досок с плота и устроил славный шалаш вроде вигвама, чтобы укрыться от ненастья и чтобы вещи не промокли. Он сделал из ила настилку под навесом на фут или больше над уровнем плота, так что наши одеяла и все пожитки были защищены от волн, которые подымаются всякий раз, как идет мимо пароход. Посреди вигвама мы положили слой ила в пять или шесть дюймов толщиной, с загородкой вокруг, чтобы он не сдвигался с места, — это для того, чтобы разводить там огонь в холодную, сырую погоду — из-за навеса его не будет видно. Потом мы смастерили запасное весло, на случай, если одно из наших весел сломается о коряги или обо что другое. Мы воткнули короткую вилообразную палку и на нее повесили старый фонарь: нам необходимо было зажигать его каждый раз, когда мимо шел пароход, не то он налетит на нас.

Во вторую ночь мы плыли часов семь или восемь по течению, делая более четырех миль в час. Мы ловили рыбу, болтали, да изредка бросались в воду выкупаться, чтобы разогнать сон. Чудесно было скользить по огромной, безмолвной реке, лежа на спине и устремив глаза вверх на звезды — мы даже остерегались говорить громко, а уж смеяться совсем не полагалось, разве что легонько хихикать. Погода стояла превосходная, и с нами ничего не случилось ни в эту ночь, ни в другую, ни в следующую.

Каждую ночь мы плыли мимо новых селений и городов, иные лежали вдали, на темных склонах холмов, походя на рой блестящих огоньков. В пятую ночь мы прошли мимо большого города Сент-Луиса — он показался нам издали целым морем света. У нас дома рассказывали, будто бы в Сент-Луисе всего двадцать либо тридцать тысяч жителей, но я этому не верю, с тех пор как увидел такую удивительную массу огней, да еще в два часа ночи. Кругом ни звука. Все спали,

Каждый вечер, часов около десяти, я пробирался на берег, забегал в какое-нибудь маленькое селение и покупал на десять — пятнадцать центов муки, свинины или вообще чего-нибудь съестного; иной раз я подхватывал цыпленка, не успевшего сесть на насест, и забирал его с собой. Отец, бывало, всегда говорил: бери цыпленка, когда представится случай; если он тебе не понадобится, то пригодится кому другому, а доброе дело никогда не пропадет. Впрочем, отец всегда оставлял цыпленка для себя, я еще не видывал ни разу, чтобы он дарил его кому другому, — он это говорил так, для красного словца.

По утрам, до рассвета, я забирался в огороды и брал то арбуз, то дыню, то тыкву, то немного кукурузы — словом, что попадется. Отец говорил, что не беда брать взаймы то или другое, если намерен отдать впоследствии; но вдова Дуглас, та уверяла, что это то же воровство, только под другим названием, и ни один порядочный человек этого не станет делать. По мнению Джима, отчасти права вдова, отчасти прав и отец, так что лучше всего для нас будет исключить из списка два-три предмета и заречься, что мы больше не станем брать их взаймы, — тогда уж можно будет свободно занимать все остальное. Всю ночь мы проспорили: от чего именно нам отказаться — от арбузов ли, от дынь, или от канталуп, или от чего другого? К рассвету, однако, дело уладилось, — порешили отказаться от диких яблок и слив. Раньше мы чувствовали себя не совсем ловко, но теперь все устроилось отлично. Я остался очень доволен тем, как это удачно вышло, потому что дикие яблоки и всегда-то бывают не особенно вкусны, а тут они еще не успели созреть.

Изредка мы убивали какую-нибудь зазевавшуюся водяную птицу. Словом, нам жилось недурно.

На пятую ночь, после того как мы миновали Сент-Луис, нас застигла после полуночи сильная буря с громом и молнией; дождь лил как из ведра. Мы прикорнули в своем шалаше, предоставив плот на произвол судьбы. Когда вспыхивала молния, она озаряла широкую реку и скалистые кручи по обеим сторонам.

— Эй, Джим, — сказал я, — посмотри-ка, что это там вдали! То был пароход, разбившийся о скалу. Нас несло прямо на

него. Молния ярко озаряла его очертания. Он сильно накренился; часть верхней палубы торчала над водой; можно было ясно и отчетливо различить каждый мельчайший предмет, у большого колокола стоял стул, а на его спинке висела старая войлочная шляпа.

Была глубокая ночь, сильная буря, и все это казалось мне так таинственно,— всякий другой мальчик на моем месте испытал бы такое же чувство, глядя на это разбитое судно, так печально и уныло лежащее посреди реки. Мне захотелось взойти на пароход и посмотреть, что там делается.

— Причалим туда, — предложил я Джиму. Сперва он уперся и ни за что не хотел соглашаться.

— Нечего там делать, — возражал он. — Не дай бог, еще на караульного наткнемся!

— Эх ты, голова! Какой караульный! Нечего там и сторожить-то: ну кому охота рисковать жизнью в такую ночь из-за пустяков, когда его каждую минуту грозит смыть волной и снести в реку?

Джим не мог против этого спорить.

— А зато, — продолжал я, — мы можем занять кое-что в капитанской каюте, что нам пригодится. Пари держу, там сигары по пяти центов штука, первый сорт. Пароходные капитаны люди богатые, они получают по шестьдесят долларов в месяц, им все нипочем. Прихвати-ка свечку в карман, Джим, я не успокоюсь, покуда не пошарю там немножко. Неужели ты думаешь, что Том Сойер пропустил бы такой случай? Ни за что на свете! Он назвал бы это приключением и непременно уж забрался бы на разбитое судно — тем более с опасностью для жизни. И уж как потом расписал бы свой подвиг! Подумаешь, ни дать ни взять Христофор Колумб, открывший Новый Свет! Право, жалко, что с нами нет Тома Сойера!

Джим поворчал немножко, но уступил, заметив, однако, что нам надо говорить между собой как можно меньше и потихоньку. В эту минуту сверкнула молния и озарила судно; мы причалили к шлюпбалке и там привязали плот.

В этом месте палуба стояла высоко над водой. Мы в потемках поползли вниз по ее скату к капитанской каюте, осторожно ощупывая пол ногами и протянув руки вперед, стараясь за что-нибудь уцепиться; было так темно, что ничего нельзя было разглядеть. Вскоре мы наткнулись на косяк люка, уцепились за него и очутились перед открытой дверью капитанской каюты. Вдруг что же мы видим? Внизу горит огонь! В ту же секунду до нас долетел шепот голосов.

Джим чуть не лишился чувств от страха, он шепнул мне:

— Пойдем поскорее отсюда!

— Хорошо,— говорю я и уж стал пробираться назад к плоту; но в ту же минуту раздался чей-то отчаянный вопль:

— Постойте, ребята, я клянусь, что не выдам! Другой голос отвечал довольно громко:

— Врешь, Джим Тернер! Не впервые ты так поступаешь. Всегда норовишь забрать двойную долю, да еще угрожаешь выдать нас. На этот раз кончено — надоели нам твои штуки, подлая собака!

Между тем Джим возвращался к плоту. Меня разобрало любопытство; уж Том Сойер ни за что бы не отступил теперь, и я не отступлю — посмотрим, что будет дальше. Я пополз вперед на четвереньках в узкий коридорчик и заглянул в каюту. На полу лежал человек, связанный по рукам и ногам; над ним стояло двое каких-то оборванцев; один держал в руках тусклый фонарь, другой — пистолет, дуло которого было направлено прямо на лежащего.

— Вот погоди, запляшешь ты у меня, низкая тварь! Несчастный корчился и вопил:

— Ради бога, Билл, не надо!.. Клянусь, не скажу никому! Человек с фонарем ехидно посмеивался:

— В самом деле не выдашь? В первый раз в жизни ты сказал правду, голубчик! Ишь как хнычет! А ведь если бы мы не связали его, он укокошил бы нас обоих. И за что, спрашивается? Просто так, за здорово живешь. За то, что мы стояли за свои права. Нет, дудки! Больше никого уж не станешь стращать, Джим Тернер! Погоди, однако, стрелять, Билл!

— Чего же тут мешкать, Джек Пакард! — возразил Билл.— Я стою на том, что нужно убить его. Разве он не застрелил точно так же старика Гатфилда?

— Но я не хочу убивать его. У меня на это свои причины.

— Да благословит вас Господь за такие слова, Джек Пакард! Век их не забуду, пока жив! — хныкал человек, лежащий на полу.

Пакард не обратил на это ни малейшего внимания, повесил фонарь на гвоздик и направился к тому месту, где спрятался я, позвав с собой Билла. Я отполз прочь, как только мог живее, но судно так сильно качалось, что мне трудно было отойти на далекое расстояние, и я прошмыгнул в другую каюту. Между тем негодяи пробирались вперед в потемках; дойдя до моей каюты, Пакард сказал Биллу:

— Войдем сюда!

Он вошел, а за ним и Билл. Но не успели они войти, как я уже очутился на верхней койке, так сказать, припертый к стене и горько раскаиваясь, зачем забрался сюда. Оба стояли, опершись руками о края койки, и толковали.

Я не мог видеть их, но чуял, где они стоят, по запаху водки. Я был рад, что сам не пью водки, впрочем, это все равно — они не угадали, что я тут, даже если б я и пил водку, потому что я старался задержать дыхание.

У меня душа ушла в пятки, да и всякому стало бы жутко слушать такой разговор. Они беседовали тихо и серьезно. Билл непременно настаивал на том, чтобы убить Тернера.

— Ведь он обещал выдать нас и сдержит слово. Если б даже мы теперь отдали ему обе наши доли, это все равно не поможет, особенно после того, как мы обошлись с ним. Помяни мое слово: он донесет на нас. Послушайся лучше меня — я покончу с ним разом.

— Я и сам того же мнения,— проговорил Пакард спокойно.

— Черт возьми, а я уж начинал бояться, что ты не согласен. Ну и прекрасно! Пойдем и расправимся с ним немедленно.

— Постой, я еще не договорил. Послушай, Билл, застрелить его, положим, недурно, но есть средство почище этого. Зачем тут пачкаться, когда можно достичь того же самого гораздо легче и притом не подвергаясь риску. Не правда ли?

— Так-то так, но каким образом?

— Моя мысль вот какая: обшарим еще каюты, заберем все, чего не доглядели, потом поплывем к берегу и спрячем наше добро. Теперь сообрази: не пройдет и двух часов, как судно разобьется вконец и пойдет ко дну — он и утонет; тогда ему некого будет винить, кроме самого себя! Надеюсь, это гораздо лучше, чем марать руки, убивая его. Я против того, чтобы убивать человека, коли можно без этого обойтись; это и безрассудно и неблагородно. Ну, не прав ли я?

— Кажется, прав. А вдруг пароход не потонет?

— Во всяком случае, мы можем подождать два часа: посмотрим, что из этого выйдет.

— Согласен, пойдем.

Они отправились, а я слез с койки, обливаясь холодным потом, и пополз дальше. Кругом стояла тьма кромешная; я шепнул хриплым голосом:. «Джим!» Он отозвался у самого моего локтя слабым стоном.

— Живей, надо улепетывать, Джим, не время тут нюни распускать; там внизу шайка убийц, если мы не отыщем их лодки и не пустим ее по течению, чтобы молодцы не могли выбраться с этого парохода, то нам придется плохо. Если же нам удастся найти ее, тогда они пропали — попадут в руки шерифа. Ну, проворней, не зевать! Ты ищи по правой стороне, а я по левой. Начни от плота и…

— О, боже мой, боже мой! А плот-то где? Нет нашего плота; его оторвало и унесло, а мы застряли здесь!

Глава XIII. Спаслись с парохода. — Сторож. — Пароход пошел ко дну.

Вот тебе раз!.. У меня замерло сердце, я чуть не упал в обморок Заперты на разбитом судне, да еще в такой компании! Однако нельзя было медлить. Надо во что бы то ни стало отыскать лодку, и теперь уже для нас самих. Дрожа всем телом, мы пробирались ощупью вдоль правого борта судна; дело шло медленно. Мне показалось, прошла целая вечность, покуда мы добрались до кормы. Никаких признаков лодки! Джим признался, что не в силах двинуться дальше — до того он ослабел с испугу. Но я уговорил его приободриться — все равно, если нам придется остаться на этих обломках, мы погибли! И вот мы направились к кормовой части, набрели на люк и уцепились за ставни, потому что край люка был в воде. Смотрим, а ялик тут как тут! Я едва мог различить в темноте его очертания. Вот обрадовался-то! В тот же миг я хотел прыгнуть в него. Вдруг дверь каюты отворилась. Один из разбойников высунул голову наружу — всего в двух шагах, — я уже думал, что пропала моя головушка, но он тотчас же юркнул назад, проговорив:

— Убери этот проклятый фонарь, Билл.

Затем он кинул в лодку набитый чем-то мешок, вошел сам и сел. Это был Пакард. Вслед за ним уселся и Билл. Пакард молвил шепотом:

— Готово, отчаливай!

Я едва не сорвался со ставни — до того ослаб. Вдруг Билл говорит:

— Постой!.. А что, ты у него не отобрал деньги?

— Нет. А ты?

— И не подумал… Значит, у него осталась его доля?

— Ну, тогда пойдем назад — не расчет нам бросать здесь деньги.

— А если он заподозрит, что мы затеваем?

— Так что ж за беда? Пойдем.

Они вылезли из лодки и вошли в каюту. Дверь за ними захлопнулась, так как была на той стороне парохода, которая накренилась кверху. В ту же секунду я очутился в лодке, Джим кинулся за мной… Ножом я перерезал канат — и мы поплыли.

Мы не тронули весел, не произнесли ни слова, старались даже задерживать дыхание, Быстро скользили мы среди мертвой тишины, миновали кожух, миновали корму, еще две секунды — и мы очутились ярдов на сто ниже судна,— оно исчезло во мраке, все целиком — мы были спасены!

Отплыв на триста-четыреста ярдов, мы увидели фонарь, сверкнувший, как искорка, у дверей каюты — должно быть, злодеи хватились своего ялика и сообразили, что попали в беду не лучше той, которую готовили Тернеру.

Джим налег на весла, и мы поплыли за нашим плотом. Теперь, впервые, во мне шевельнулась жалость к этим людям — раньше не до того было! Ведь ужасно, даже для убийц, попасть в такое положение! Ведь я сам мог бы стать убийцей — как бы мне это понравилось? Я и говорю Джиму:

— Как только увидим где-нибудь огонек, причалим туда, выбрав место, где можно спрятать ялик; я пойду, сочиню какую-нибудь историю и пошлю им человека на выручку — пусть их вытащат оттуда, чтобы можно было потом повесить, как следует, в свое время.

Но план мой не удался; скоро опять поднялась буря и на этот раз еще пуще прежнего. Полил дождь, и кругом не видать было ни единого огонька — все жители крепко спали. А мы плыли все дальше и дальше, отыскивая наш плот. Наконец дождь унялся, но тучи еще не рассеялись; изредка сверкала молния; и вот при ее свете мы увидели впереди какой-то плывущий черный предмет — мы пустились за ним. Это был наш плот! И как же мы обрадовались, когда опять очутились на нем! Вдруг показался огонь на правом берегу. Я решил туда отправиться. Ялик был нагружен добычей, которую негодяи похитили на разбитом пароходе. Мы свалили ее в кучу на плот; я велел Джиму плыть дальше, а пройдя мили с две, зажечь огонь и не тушить его до моего возвращения; затем я приналег на весла и направился к огоньку на берегу. Скоро показались еще два-три огонька на пригорке. Это была деревушка. Я поплыл прямо к береговому огоньку. Подъезжаю и вижу, что это фонарь, повешенный на гайс-штоке парового катера. Я стал разыскивать глазами сторожа и скоро нашел его — он дремал на шканцах, пригнув голову к коленям.

Я легонько толкнул его в плечо и принялся плакать. Он спросонок вскочил в испуге, но, увидав, что это только я, зевнул, потянулся и проговорил:

— Ну что там еще? Чего ревешь, мальчуган? Что случилось?

— Папа… и мама, и сестренка… — лепетал я сквозь слезы.

— Перестань хныкать, — сказал он, — у всех у нас свои горести; перемелется — мука будет! Что же с ними такое?

— Они… они… Да вы караульный, что ли, здешний?

— Нуда, — отвечал он самодовольно. — Я капитан, и владелец, и лоцман, и караульный, все вместе; иногда я бываю и пассажиром и грузом. Я не такой богач, как Джим Горнбек,— не могу я быть таким щедрым, великодушным к Тому, Дику и Гарри и бросать деньги, как он бросает, но я сто раз говорил ему, что не желал бы с ним поменяться; я создан для жизни моряка, я бы пропал с тоски, кабы мне пришлось жить за две мили от города, в таком захолустье, где никогда ничего не случается, ей-ей…

Я прервал его:

— Они попали в ужасную беду!..

— Да кто такие «они»?

— Папа, мама, сестра и мисс Гукер, и если бы вы поплыли туда…

— Куда? Где они?

— Там, на разбитом пароходе!

— На каком пароходе?

— Да ведь тут только один и есть!

— Неужели на «Вальтере Скотте»?

— Ну да…

— Господи милостивый! Да какой черт занес их туда?

— Они не нарочно туда попали…

— Еще бы нарочно! Боже мой, да ведь им не спастись, если они не уберутся оттуда сию же минуту! Как же их угораздило попасть в такую беду?

— Очень просто. Мисс Гукер поехала в гости туда в город…

— Ну да, в Бутс-Лэндинг, продолжай…

— Она была в гостях в Бутс-Лэндинге, а под вечер отправилась со своей негритянкой на плоскодонке ночевать к своей подруге, мисс… как бишь ее, — позабыл фамилию… Вдруг они потеряли весло, и вот их завертело и понесло вниз, кормой вперед; несло их, несло с две мили; наконец, наткнулись они на разбитое судно; человек, управлявший плоскодонкой, и негритянка, и лошади — все погибли, а мисс Гукер уцепилась и вскарабкалась кое-как на разбитый пароход. Ладно, а через час после того, как смерклось, мы проезжали мимо в нашей лодке — такая была темь, что мы и не заметили обломков, покуда не налетели на них! Однако все спаслись, кроме Билла Виппля, — ах, чудесный был малый! Уж лучше бы я погиб, право!..

— Клянусь святым Георгием! Вот так оказия! Что же вы сделали?

— Конечно, принялись кричать, звать на помощь, но в том месте река так широка, что никто не мог нас слышать. Тогда папа решил, что кому-нибудь надо отправиться на берег и позвать людей на подмогу. Я один изо всех умел плавать, — вот я и отправился; мисс Гукер сказала, что, если мне не удастся найти помощи раньше, пусть я обращусь к ее дяде, уж он мигом все организует. Я высадился и вот все брожу с тех пор, стараясь найти людей, которые помогли бы нам. Да все отнекиваются, говорят: «Как ехать в такую темь, да в такую бурю? Тут смысла нет человеческого, ступай возьми паровой катер». И если вы согласны, то…

— Клянусь Джексоном, я бы со всем удовольствием… да только кто же заплатит мне за труды? Небось твой папенька…

— Ну, об этом нечего беспокоиться. Мисс Гукер сказала, что ее дядя Горнбек…

— Тысяча картечей! Так вот кто ее дядя! Слушай, паренек, ступай вот к тому огоньку, видишь?.. Оттуда поверни на запад и, пройдя около четверти мили, очутишься у кабака; вели себя повести к Джиму Горнбеку — мы уж с ним рассчитаемся. Только смотри, не мешкай, не шали по дороге! Ему интересно будет узнать новость. Скажи ему, что я спасу его племянницу во что бы то ни стало! Ну, проворней, а я схожу вон туда за угол, разбужу кочегара.

Я побежал, куда мне было сказано, но едва этот человек скрылся за углом, как я кинулся в свой ялик, вычерпал из него воду, отплыл несколько сажен вдоль берега и забился между дровяных барок я не мог успокоиться, покуда не увидел, как отплывает катер. Что ни говорите, а мне стало отрадно при мысли, что я так много хлопочу ради таких негодяев — не всякий бы это сделал на моем месте. Жаль, что вдова Дуглас этого не знает. Мне кажется, она похвалила бы меня за то, что я помогаю этим мошенникам, — ведь известное дело, и вдова, и все добрые люди больше всего сочувствуют именно мошенникам.

Вскоре вижу: плывет остов разбитого парохода, как черный, унылый призрак У меня по всему телу пробежала холодная дрожь… Я поплыл к обломкам. Корпус сидел очень глубоко в воде — еще минута, и уже ни одно существо на нем не останется в живых!.. Я обогнул его кругом и стал звать — ответа нет; мертвая тишина. У меня маленько защемило сердце при мысли о тех негодяях… но не скажу, чтобы сильно… А вот и катер подоспел. Я выплыл на середину реки. Убедившись, что меня уже не видно, я положил весла и оглянулся: очень любопытно мне было посмотреть, как пароходик будет сновать вокруг обломков и разыскивать бренные останки мисс Гукер — капитан, наверное, вообразит, что они очень нужны ее дядюшке Горнбеку. Но катер скоро прекратил поиски и вернулся к берегу; а я принялся усердно грести и поплыл как можно быстрее вниз по течению.

Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем показался огонек Джима, а когда я его увидел, мне почудилось, что он где-то очень далеко, за тысячу миль.

Между тем занималась заря; мы направились к какому-то островку, спрятали плот, ялик потопили, а сами улеглись и заснули как убитые.

Глава XIV. Приятное препровождение времени — Книги,— Французский язык.

Проснувшись, мы занялись разборкой добычи, похищенной мошенниками на разбитом пароходе. Мы нашли сапоги, одеяла, платье и еще много всякого добра — кипу книг, подзорную трубу и целых три ящика сигар. За всю свою жизнь мы никогда не были такими богачами! Сигары оказались — первый сорт. Все время после обеда мы провалялись в лесу, болтая и покуривая; я почитывал книги, и вообще мы провели время очень приятно. Я рассказал Джиму все, что произошло на катере и на разбитом судне. «Вот так интересные приключения!» — заметил я, но он отвечал, что бог с ними и с приключениями… надоели ему тревоги! Он признался, что, когда я залез в каюту, а он пополз назад к плоту и не нашел его — он чуть не умер со страху: он уже подумал, что пропал, погиб! В самом деле, как ни верти, все плохо: останется на пароходе — утонет, а не останется, так его препроводят тотчас же домой, чтобы получить награду, и уж тогда мисс Уотсон непременно продаст его на Юг. И в самом деле он был прав; Джим почти всегда был прав — удивительно умная голова для негра.

Я очень много прочитал Джиму про королей, герцогов, графов, и как великолепно они одеваются, и какие они важные; и как они величают друг друга — ваше величество, ваше сиятельство и тому подобными прозвищами — вместо мистера. Джим таращил глаза от изумления; все это очень интересовало его.

— Я не знал, что их такая уйма. Я слыхал только про старого царя Соллермуна [Соломона. (Примеч. авт.)], если не считать королей, которые водятся в карточных колодах. Сколько жалованья получает король?

— Сколько получает? — говорю я.— Они могут брать себе хоть по тысяче долларов в месяц, если им понадобится. Они могут брать сколько угодно. Все принадлежит им.

— Ну и весело же им живется! А что они должны за это делать, Гек?

— Они ничего не делают! Они только заседают.

— Неужто?

— Право, так! Они только заседают. Не считая, быть может, тех случаев, когда бывает война. Тогда они отправляются на войну. Но остальное время бездельничают. Плюют себе в потолок.. Тсс! Слышишь шум?

Мы выскочили из чащи и поглядели. Но это был только шум пароходного колеса. Какой-то пароход огибал мыс. Поэтому мы вернулись обратно.

— Да,— говорю я,— в остальное время, когда им бывает скучно, они ссорятся с парламентами. А если кто-нибудь им не потрафит, они велят отрубить ему голову. Но по большей части они проводят время в гареме.

— В чем?

— В гареме.

— Что такое гарем?

— Это такое место, где они держат своих жен. Разве ты никогда не слыхивал о гаремах? Соломон тоже имел гарем. У него было больше миллиона жен.

— Нуда, конечно. Я… я позабыл об этом. Гарем — это бабий дом. Воображаю, какой шум и крик был у них в детской. Женщины, должно быть, все время ссорились между собой. А еще говорят, что Соллермун был мудрейший из всех людей. Я не верю этому. Потому что захочет ли мудрый человек вечно жить среди такого гама? Нет, конечно, не захочет. Мудрый человек вместо этого построил бы себе, ну скажем, котельный завод. Завод все-таки можно остановить, когда захочется отдохнуть от шума.

— И однако Соломон действительно был мудрейший из людей. Потому что вдова Дуглас сама мне говорила об этом.

— Что бы там ни говорила вдова, он не был мудрым человеком, никогда! Он иногда выкидывал совсем сумасбродные шутки. Слыхали вы о ребенке, которого он велел разрубить пополам?

— Да, вдова рассказывала мне и об этом.

— Отлично! Подождите минутку. Вот этот пень — первая женщина, а вы вторая. Я — Соллермун, а этот бумажный доллар — ребенок. Каждый из вас желает получить его себе. Что я должен сделать? Я обойду соседей и выспрошу по-хорошему, кому принадлежит доллар, и затем отдам его кому следует. Так поступил бы всякий, у кого есть хоть капля смысла в голове. Но нет: я разрываю доллар на две части и отдаю одну половинку вам, а вторую — другой женщине. Совершенно таким же образом Соллермун велел разрубить ребенка. Теперь я спрашиваю вас: какая польза от половинки доллара? На нее ничего нельзя купить. И какая польза от половины ребенка? Я не дал бы ни гроша за целый миллион таких половинок

— Довольно, Джим, ты не понял здесь самой сути. Ты дал маху в сторону на целую тысячу миль.

— Кто? Я? Когда в чем-нибудь есть человеческий смысл, я тотчас же вижу это. Но здесь нет никакого смысла. Спор шел не о половинке, а о целом ребенке. И если человек думает разрешить спор о целом ребенке при помощи половинки, он ничего не понимает. Не говорите о Соллермуне, Гек, я знаю его как облупленного.

— Но повторяю тебе, ты не понял самой сути.

— Будь она проклята, ваша суть! Что я знаю, то знаю. По-моему, истинная суть лежит гораздо глубже. Все объясняется тем, как Соллермун был воспитан. Возьмите, к примеру, человека, у которого всего один или два ребенка. Станет такой человек расходовать детей задаром? Нет, он знает им цену. Но возьмите человека, у которого около пяти миллионов детей бегает взад и вперед по дому. С ним другое дело. Ему так же легко разрубить пополам ребенка, как кошку. Одним ребенком больше или двумя меньше, это не составляет разницы для Соллермуна.

Никогда я не видывал такого негра. Уж если он вобьет себе что-нибудь в голову, нет никакой возможности вышибить это оттуда. Вряд ли какой-нибудь другой негр был такого невыгодного мнения о царе Соломоне. Поэтому я начал говорить о других королях, а Соломона оставил в покое. Я рассказал про Людовика Шестнадцатого, которому когда-то отрубили голову во Франции, и про его сынишку, дофина*, который тоже должен был бы стать королем, а вместо этого его взяли и заперли в тюрьму, где он и помер.

— Бедный малыш!

— Но кое-кто говорит, что ему удалось удрать и уехать в Америку.

— Вот это здорово! Только он должен был чувствовать себя ужасно одиноким. Ведь здесь нет королей, Гек?

— Нет.

— Ведь у него не было бы здесь никакого положения в обществе. Что бы он здесь делал?

— Не знаю, право. Иные из них поступают на службу в полицию, а другие учат людей говорить по-французски.

— Что вы, Гек! Да разве французы не говорят, как все прочие люди?

— Нет, Джим, ты не понял бы у них ни словечка, как есть ни единого.

— Странно! Отчего же это случилось?

— Не знаю, но это так. Я немножко научился по-ихнему из книжки. Представь себе: приходит к тебе человек и говорит: «Пулли ву фрэнзи» — ты что на это скажешь, а?

— Ничего не скажу, а возьму и тресну его по башке… разумеется, если он не белый. Ни за что не позволю я негру обзывать меня так…

— Эх ты, голова! Ведь это не брань. Это он спрашивает тебя: говоришь ли ты по-французски?

— Чего ж прямо не спросить, по-человечески?..

— Да ведь это таким манером французы и говорят.

— Вот уморительно! Я и слушать-то не хочу! Смысла тут нет никакого.

— Ах, какой ты, Джим, рассуди: что, кошка говорит по-нашему?

— Нет, не говорит.

— Ну а корова?

— И корова не говорит.

— А кошка говорит по-коровьи, или корова по-кошачьи?

— Нет… а что?

— Естественно и понятно, что обе говорят иначе, всякая по-своему, не так ли?

— Разумеется.

— Разве не естественно также, чтобы корова и кошка говорили иначе, чем мы?

— Что об этом спорить, конечно.

— Хорошо, почему же неестественно и непонятно, чтобы француз говорил иначе, чем мы? Скажи-ка мне это…

— Да разве кошка — человек, Гек?

— Нет.

— То-то же! Значит, смысла нет, чтобы кошка молвила по-человечески. Разве корова — человек или разве корова — кошка?

— Конечно нет.

— Ну, так нечего им соваться не в свое дело и говорить на чужом языке. А француз — человек?

— Да.

— Ладно, так почему же он, черт его дери, не говорит по-человечески? Ответь-ка мне на это!

Я убедился, что нечего тратить слова попусту: невозможно научить негра рассуждать правильно. На том я и остановился.

Глава XV. Гек потерял плот.— Туман,— Гек находит плот,— Странный сон.

Мы рассчитали, что в три ночи достигнем города Каира, в дальнем конце Иллинойса, где вливается в Миссисипи река Огайо,— туда мы и стремились. Там мы хотели продать плот, пересесть на пароход, пробраться поскорее по Огайо в вольные штаты — тогда только мы очутимся в безопасности.

Но на вторую ночь поднялся страшный туман, мы решили причалить к отмели: нечего было и думать ехать дальше в таком молоке, но когда я поплыл вперед на лодке, чтобы поискать, куда привязать наш плот, оказалось, что кругом только одни низенькие молодые кустики. Я набросил веревку на один из них, как раз на самом краю крутого берега, но там течение было очень быстрое, плот понесся вниз, да так стремительно, что вырвал кустик с корнями — и поминай как звали… Густой туман спускался все ниже и ниже. Я был так поражен и испуган, что в первую минуту не в силах был двинуться, а тем временем плот исчез с глаз, так как уже в двадцати ярдах ничего не было видно. Очнувшись, я прыгнул в лодку, бросился к корме, схватился за весло, но оно не поддавалось; я так заторопился, что забыл отвязать его. Тогда я встал и попробовал отвязать, но от волнения мои руки так сильно тряслись, что я долго не мог совладать с веслом.

Первым делом я, конечно, пустился вдогонку за плотом; вдоль отмели все еще шло хорошо, но она была не длинная — ярдов шестьдесят, не больше, и миновав ее, я сразу окунулся в густой, белый туман и поплыл в пространство, куда — не знаю, словно я был уже мертвецом.

Грести не годится, думал я: во-первых, могу наскочить на берег или на что другое; вот почему надо было сидеть смирно и плыть наугад, а ведь согласитесь, ужасно трудно сидеть сложа руки в такую минуту. Я крикнул и стал прислушиваться. Где-то далеко слышу слабый отклик,— это несколько подняло мой упавший дух. Я направился в ту сторону, насторожив уши — не услышу ли чего снова? Опять раздался крик, но я заметил, что еду не туда, а несколько вправо. В следующий раз мне показалось, что держу влево от нужного направления,— так я и вертелся без толку, все не попадая, куда следует.

Желал бы я, чтобы дурак Джим догадался бить в жестяную сковородку, бить без устали, но он этого не делал; а главное, меня смущали промежутки между откликами. Так я продолжал блуждать, вдруг слышу — кричат уж позади меня. Славно же я попался! Видно, кто другой аукал, а вовсе не Джим.

Я бросил весло. Опять слышу крик; все еще позади, но уже в другом месте; то он приближается, то меняет место; а я все откликаюсь; вдруг я заметил, что кричат опять впереди меня, и убедился, что течением несет лодку носом вниз, значит, все в порядке, конечно, если это в самом деле Джим аукал, а не другой кто-нибудь. Голос невозможно было узнать в тумане — все звучало как-то странно, неясно.

Ауканье продолжалось; не прошло минуты, как я наскочил на крутой берег, со смутными призрачными очертаниями высоких деревьев; потом меня отбросило влево в кучу корявых сучьев, которые быстрое течение уносило с ревом. Через секунду все опять стало тихо и бело кругом. Я сидел не шевелясь и слышал, как громко стучит мое сердце; мне кажется, я не дохнул ни разу, покуда оно не стукнуло, по крайней мере, раз сто. Делать было нечего — я понял в чем суть! Этот крутой берег — остров, а Джим попал на другую сторону — это вовсе не мель, которую можно миновать в десять минут, нет, на нем рос крупный лес, как на настоящем острове; шириной он был с полмили, а длиной миль пять-шесть.

Подняв весла, я сидел тихо, как мне показалось, около четверти часа. Я плыл вниз по течению со скоростью четырех или пяти миль в час но это ведь не чувствуется. Вы лежите как мертвый на воде, и если мимо вас мелькнет плавучий сук, вам и в голову не придет, что вы сами быстро плывете,— вы подумаете: ох, как этот сучок быстро мчится! Если вы не верите, до чего тоскливо и мрачно бывает на душе в такой туман, попробуйте когда-нибудь сами — и увидите!

С полчаса еще я изредка аукал, наконец ответы стали доноситься очень издалека; я старался проследить их, но не мог. Тут я сообразил, что попал в группу мелей — я смутно различал их очертания по обе стороны; а тех, которые я не мог видеть, я все-таки чуял, потому что слышал, как течение обмывало старый, сухой хворост и прутья, свесившиеся с берегов. Тут, между островков, я уж совсем сбился с толку, стараясь проследить за ауканьем — это хуже, чем пробовать поймать блуждающий огонек Звук то и дело менял место и слышался то там то сям.

Несколько раз мне приходилось как можно проворнее отталкивать лодку от берега, чтоб не налететь на какой-нибудь островок; из этого я заключил, что плот, по всей видимости, беспрестанно наталкивается на берег, иначе он очутился бы гораздо дальше и криков не было бы слышно, а он плыл лишь чуточку скорее, чем я.

Мало-помалу я опять выбрался в открытую реку, но уже ниоткуда не слышал криков. Должно быть, Джим наскочил на подводное дерево, и все кончено… Я был страшно утомлен, лег на дно лодки и решил, что не стану больше мучиться. Разумеется, я знал, что спать не следует, но меня так и клонило ко сну.

Однако, кажется, я таки порядочно вздремнул, потому что, когда очнулся, звезды ярко блестели на небе, туман рассеялся и я плыл кормою вперед. Сперва я не мог понять, где я, словно во сне; но понемногу стал приходить в себя, и мне показалось, что все это я пережил уже давно, с неделю тому назад.

Здесь река была огромной ширины; по обоим берегам рос высокий, густой лес, ни дать ни взять целая стена — насколько я мог видеть при свете звезд. Вдруг я увидел впереди темное пятно. Направляюсь туда — увы! это не что иное, как пара бревен, связанных вместе. Увидел другое пятно и поспешил к нему — на этот раз я не ошибся: это был плот.

Джим сидел, опустив голову между колен, и крепко спал — правая рука его свесилась над веслом. Другое весло было сорвано, а плот покрыт листьями, сучьями и грязью. Верно, тоже порядочно потрепало беднягу!

Я причалил, улегся на плоту под носом у Джима, потом стал нарочно зевать и потягиваться, задевая его кулаками.

— Эй, Джим, разве я заснул? Отчего ты меня не разбудил?

— Боже милостивый, это вы, Гек! Вы не умерли, не утонули?! Неужели мы опять вместе! Это так хорошо, что просто не верится, дружок, право, не верится! Дайте-ка я посмотрю на вас хорошенько, дитятко! Нет, жив-живехонек! Слава тебе, господи!

— Что с тобой, Джим? Ты пьян?

— Пьян? Где же мне было напиться-то?

— Чего же ты такой вздор городишь?

— Какой вздор?

— Толкуешь что-то такое, будто я вернулся, точно я уезжал куда-нибудь.

— Послушайте, Гек, Гек Финн, взгляните мне в глаза. Да разве вы не отлучались?

— Бог с тобой!.. Я и не думал отлучаться. Куда мне было идти?

— Ну, парень, тут что-то нечисто… Я ли это, или не я? Где я?.. Вот что мне хотелось бы знать!

— Полагаю, что ты тут,— мы оба здесь на плоту — кажется, это достаточно просто. Экий ты старый, бестолковый дуралей, Джим!

— Разве? В самом деле? Объясните мне ради бога: вы не отплывали в лодке, чтобы привязать нас к мели?

— Нет, и не думал. К какой мели? Ничего не понимаю!

— Как не понимаете?! Да ведь веревка отвязалась, и плот понесся вниз, оставив вас с лодкой позади, среди тумана?

— Какого тумана?

— Разумеется, того тумана, который стоял здесь всю ночь. Разве вы не аукали, разве я не аукал, покуда мы оба не заблудились между островков до того, что не знали, где мы? А разве я не наскочил на целую кучу мелей и едва не потонул, до того меня трепало? Разве это не так? Ну-ка, отвечайте!

— Что-то мудреное ты нагородил, Джим. Не видал я ни тумана, ни островков, ни опасностей — словом, ничего такого. Я просидел здесь всю ночь, болтал с тобой, покуда ты не заснул десять минут тому назад,— кажется, и я последовал твоему примеру. Ты не мог успеть напиться за это время, так что тебе все это, разумеется, приснилось.

— Черт возьми! Как могло мне все это присниться в десять минут?

— Приснилось, потому что ничего этого не было на самом деле.

— Но право же, Гек, мне это ясно как божий день…

— Все равно, ясно или нет, ничего такого не случилось. Уж я знаю, потому что был здесь все время…

Джим замолчал и минут пять соображал про себя. Наконец он воскликнул:

— Ну, значит, ваша правда: все это мне приснилось, Гек, только… провались я на месте — это был самый чудной сон, какой я только помню. Никогда еще ни один сон не измучил меня до такой степени — даже все тело ломит.

— Ну, что ж из этого? Иной раз случаются такие сны. В самом деле, твой сон прелюбопытный, расскажи-ка мне его подробнее.

Джим принялся рассказывать все как было, но, признаться, порядком-таки приукрасил свои приключения. Потом он взялся «истолковать» этот сон, потому что сон, наверное, вещий и послан нам как знамение. Первый остров — означает человека, который желает нам добра, а течение — другой человек, который старается отвлечь нас от первого. Крики — это предупреждения, и если мы не постараемся понять их, то они как раз вовлекут нас в беду. Группа мелких островков — это хлопоты, ожидающие нас по милости разных дурных людей, но если мы будем твердо исполнять свой долг и не обращать на них внимания, то мы счастливо минуем их и достигнем широкой светлой реки, то есть вольных штатов, и тогда минуют все наши невзгоды!

После того как я вернулся на плот, небо стало сильно заволакивать тучами, но вскоре опять прояснилось.

— Ладно, до сих пор ты все истолковал отлично,— сказал я, — а это что значит?

Я указал ему на листья и мусор, покрывавшие плот, а также на сломанное весло — теперь все это можно было разглядеть отлично.

Джим взглянул на меня, потом на мусор, потом опять на меня. Сон до того крепко засел ему в голову, что он долго никак не мог отрешиться от него. Но когда он пришел в себя и сообразил, в чем дело, он пристально, без улыбки, посмотрел на меня и сказал:

— Вы спрашиваете, что это значит?.. Хорошо, я объясню вам. Когда я измучился от усилий, один, перекликаясь с вами, я заснул, но сердце у меня жестоко ныло за вас — я думал, что вы погибли, и мне было уже все равно, что станется с плотом!.. Когда же вы опять вернулись, здравый и невредимый, у меня слезы потекли из глаз, я готов был целовать ваши ноги, до того я обрадовался!.. А вы только и думали о том, как бы насмеяться над старым Джимом, одурачить его сказкой! Вот что значит этот мусор, коли хотите знать: мусор — это грязь, которую люди готовы взвалить на друзей, чтобы осрамить их и унизить…

Он тихо встал и поплелся под навес, не сказав больше ни слова. Но и этого было довольно!.. Мне стало до того стыдно своей низости, что я сам готов был целовать его ноги, лишь бы взять назад свои слова!

Прошло с четверть часа, прежде чем я мог заставить себя пойти и извиниться перед негром, но я это сделал и никогда в этом не раскаюсь. Больше я уже не позволял себе играть с ним глупых шуток, да и этой никогда не позволил бы, если бы только знал, что она так больно его обидит.

Глава XVI. Надежды — Милый старый Каир! — Обман.—Мы прозевали Каир-Столкновение.

Мы проспали весь день и пустились в путь ночью, следуя на небольшом расстоянии за длинным-предлинным плотом, который плыл мимо так долго, будто тянулась погребальная процессия. На обоих концах у него было по четыре весла, так что, по нашему предположению, на нем находилось не меньше тридцати человек На плоту было устроено пять огромных шалашей на большом расстоянии друг от друга; посредине пылал яркий бивуачный огонь, а по концам торчали высокие шесты с флагами. Плот имел вообще необыкновенно щеголеватый вид. Лестно служить на таком плоту!

Ночь стояла душная, небо все заволокло тучами. Река была очень широка в этом месте, а по берегам, словно стены, высился густой лес. Мы говорили между собой про Каир и соображали — узнаем ли мы его, когда туда доедем? Я полагал, что вряд ли узнаем,— говорят, там всего-навсего десятка два домишек, не больше, а если еще вдобавок огней не покажется, то как же нам догадаться, что мы плывем мимо этого города? Джим сказал, что в том месте сливаются две больших реки — это и укажет нам Каир. Но я возразил, что мы можем ошибиться, подумать, что огибаем остров, и попасть опять в ту же реку, по которой плыли. Это немного смутило Джима, да и меня тоже. Вопрос: как тут быть? Я советовал грести к берегу, лишь только мы завидим огонек, и сказать первому встречному, будто мой папаша плывет позади на барке; дескать, он еще новичок в плавании по Миссисипи и ему нужно знать, далеко ли до Каира? Джим нашел, что это мысль хорошая; мы закурили и стали ждать.

Нам ничего не оставалось делать, как зорко смотреть, не покажется ли городок, чтоб не прозевать его как-нибудь. Джим уверял, что он, наверное, узнает его издали, потому что в ту же минуту станет свободным человеком, но если, боже сохрани, прозевает, то останется в стране рабства — и тогда прощай свобода! Ежеминутно он вскакивал, восклицая:

— Вот он, гляди-ка!

Не тут-то было! Это оказывалось либо блуждающим огоньком, либо светляком. Джим опять садился на место и продолжал наблюдать. Он дрожал как в лихорадке при одной мысли, что он так близко от свободы. Признаюсь, пока я его слушал, и меня стала бить лихорадка — тут только я начал сознавать, что ведь он почти свободен, а кто в том виноват? Конечно, я! Этого я никак не мог выкинуть из головы, и, признаться, совесть мучила меня порядком! Наконец, эта мысль так меня доняла, что я не мог сидеть спокойно на месте. Раньше я не задумывался над тем, что делаю; но теперь я очнулся — совесть мучила меня все сильнее и сильнее. Уж как я ни старался себя убедить, что ни в чем не виноват, что не я заставлял Джима сбегать от своей законной владелицы,— все напрасно: каждый раз совесть восставала и говорила мне: «Но ведь ты знал, что он сбежал, ты мог сойти на берег и донести кому-нибудь». Это сущая правда, как тут ни виляй! Совесть нашептывала мне: «Что тебе сделала бедная мисс Уотсон, что ты позволил ее негру сбежать на твоих глазах и не промолвил ни словечка? Что тебе сделала дурного эта бедная старуха, что ты мог поступить с нею так низко? Она учила тебя грамоте, учила хорошим манерам, всячески старалась делать тебе добро! В чем она перед тобой виновата?»

Я почувствовал себя таким подлецом, таким несчастным, что мне захотелось умереть… Я бродил взад и вперед по плоту, ругая себя на чем свет стоит, а Джим тоже не находил себе места. Мы оба не могли сидеть спокойно. То и дело он подпрыгивал: «Вот Каир!» Меня всякий раз кольнет в сердце, и кажется, если б это оказалось на самом деле Каиром — я тут же умер бы на месте.

Покуда я размышлял, Джим говорил без умолку. Он рассказывал, что первым делом, когда выберется на волю, будет копить деньги, не будет тратить ни одного цента, а когда накопит достаточно, тогда выкупит свою жену, которая живет невольницей на одной ферме, по соседству с мисс Уотсон; потом оба будут работать вместе, чтобы выкупить обоих ребятишек, если же их хозяин не согласится продать их, то они наймут аболициониста,— тот пойдет и украдет их.

У меня мурашки бегали по спине, когда я слушал эти планы. Прежде он ни за что на свете не посмел бы держать подобные речи. Глядите, какая с ним произошла перемена с тех пор, как он почувствовал себя почти свободным! Правду говорит старинная поговорка: «Дайте негру палец, он заберет всю руку». Вот что значит мое легкомыслие! Передо мной негр, которому я почти помог убежать, и он, этот негр, так-таки напрямик объявляет мне, что он намерен украсть своих детей, принадлежащих человеку, которого я даже не знаю и который не сделал мне ни малейшего зла!

Больно мне было слышать это от Джима,— это так унижало его в моих глазах. Совесть стала грызть меня пуще прежнего. Наконец, я решил, что еще не поздно — можно поехать на берег и донести. Мне вдруг стало легко на душе, я почувствовал себя таким счастливым и спокойным. Все мои заботы улетучились. Я стал смотреть во все глаза— не увижу ли где огонька, а между тем напевал себе что-то под нос. Вот и огонек показался. Джим так и крикнул:

— Спасены мы, Гек, спасены! Вставайте и собирайтесь! Вот, наконец, милый, старый Каир! Уж я твердо знаю!

— Я лучше съезжу туда в лодке, Джим, и погляжу. Может быть, ты ошибаешься…

Он вскочил, снарядил лодку, разостлал на дне свой старый камзол вместо ковра и подал мне весло; я отчалил, а он сказал мне вслед:

— Скоро, скоро я буду весел и счастлив и всем расскажу, что это дело Гека. Теперь я свободный человек, но если б не Гек, никогда бы этого не было; все Гек сделал. Джим никогда вам этого не забудет, Гек! Вы лучший мой друг — такого у меня отроду не бывало: теперь — вы единственный друг старого Джима на белом свете!

Я садился в лодку, горя нетерпением выдать его; но когда я услышал эти слова, у меня сжалось сердце и вся решимость сразу пропала. Я поплыл гораздо тише и уже не был уверен, рад ли я тому, что еду, или не рад. А Джим продолжал:

— Поезжайте с богом, добрый, верный Гек, единственный белый джентльмен, который сдержал обещание, данное Джиму!

Право, мне чуть не сделалось дурно. Но я сказал себе — так нужно поступить, иначе нельзя. Вдруг смотрю, плывет ялик, а в нем двое каких-то людей, оба с ружьями. Я остановился, и они остановились. Один из них спросил:

— Что это там такое вдали?

— Обломок плота,— сказал я.

— И ты оттуда?

— Да, сэр.

— Есть на плоте люди?

— Только один человек, сэр…

— Ладно; а знаешь ли, пятеро негров бежали сегодня ночью, вон туда, за эту излучину. Что же: белый у тебя человек или черный?

Я не сразу ответил,— слова не шли с языка. Две-три секунды я делал над собой усилие, чтобы заговорить, но у меня не хватало духу — я сделался трусливее зайца. Заметив, что слабею, я собрал все усилия и вымолвил:

— Он — белый…

— Вот погоди, мы пойдем и посмотрим сами.

— Что ж, сделайте милость,— сказал я,— потому что там папаша, и, может быть, вы мне пособите подтащить плот, вон туда, где виднеется огонек. Он болен, и мама больна, и Мэри Анна тоже.

— Ах, черт возьми! Нам недосуг, мальчуган, а впрочем, пожалуй, поедем. Бери весло.

Они налегли на весла. После двух-трех взмахов я сказал:

— Ох, уж как же папаша будет вам благодарен, джентльмены!.. Все поскорее убегают, чуть только я попрошу кого вытащить плот, а сам-то я не могу этого сделать.

— Эдакая подлость! Скажи, мальчик, что же с твоим отцом?

— Что с ним… а… да так, ничего, пустяки…

Они перестали грести. Уже было недалеко от плота.

— Мальчик, ты лжешь,— сказал один из них,— Говори правду, что такое с твоим отцом? Отвечай, а то худо будет!..

— Скажу, сэр, скажу по совести, только вы нас не оставляйте, пожалуйста! Знаете что, джентльмены, я вам передам канат, и если вы будете тянуть его впереди, так вам даже нет надобности близко подплывать к плоту — пожалуйста, только не откажите!

— Греби назад, Джон, греби назад! — крикнул другой. Они поворотили.— Подальше держись, мальчуган, подальше! Убирайся к черту, чего доброго, еще ветром к нам занесет! У твоего отца, наверное, оспа, и ты это отлично знаешь! Чего же ты не сказал раньше? Ты хочешь распространять заразу, что ли?

— Право же…— бормотал я.— Я всем говорил правду сначала, а они сейчас же убегали и бросали нас.

— Бедный малый, немудрено! Очень жалко тебя, но видишь ли — нам неохота заразиться оспой. Послушай, что я тебе скажу. И не пробуй приставать здесь, не то вам достанется. Плыви вниз еще миль двадцать, тогда увидишь город на берегу, по левой руке. Это будет уже после захода солнца, и когда попросишь помощи, скажи, что все твои родные лежат в лихорадке. Да не будь дураком, не давай людям угадать в чем дело. А мы кое-что хотим сделать для тебя: только отплыви ты, ради бога, на двадцать миль, будь пай-мальчиком! Да тебе и не расчет приставать сюда, где виднеется огонек,— это только лесной двор. Должно быть, твой отец беден. Признаться, ему чертовски не повезло! Вот, смотри, я кладу двадцать долларов золотом на эту доску, а ты подберешь монету, когда доска проплывет мимо. Совестно мне оставлять тебя в беде, да что поделаешь! С оспой, знаешь ли, нельзя шутить!

— Постой, Паркер,— сказал другой человек,— вот еще двадцать долларов от меня. Прощай, мальчуган, сделай, как тебе велел мистер Паркер, и все будет хорошо.

— Это верно, парень, прощай! Если тебе попадутся беглые негры, попроси кого-нибудь, чтобы тебе помогли их поймать — заработаешь деньги.

— Прощайте, сэр,— сказал я,— если я увижу беглых негров, непременно задержу!

Они уехали, а я вернулся на плот; мне было стыдно и скверно на душе; я сознавал, что поступил дурно, да и вообще бесполезно мне стараться поступать хорошо,— у человека, который не пошел по доброму пути с самого начала, с малолетства, нет твердой основы, нет поддержки, а придет беда — он как раз свихнется! Ну а положим, я поступил бы как следует и выдал Джима — лучше было бы у меня на душе, чем теперь? Нет, все так же скверно! Какая же польза в том, чтобы стараться делать добро, когда это так трудно, а делать зло — нетрудно; на поверку же выйдет то же самое? Я встал в тупик. Этого я никак не мог сообразить. Я и решил больше над этим не ломать головы, а поступать всегда так, как бог на душу положит.

Я заглянул в шалаш. Джима там не было. Я оглянулся кругом,— нигде его не видно.

— Джим! — крикнул я.

— Я здесь, Гек Что, уехали?.. Не говорите так громко…

Он сидел в воде, под кормовым веслом, и только один его нос выглядывал наружу. Я успокоил его, сказав, что проезжие скрылись из виду.

— Я слышал все, что они говорили, юркнул в воду и поплыл бы на берег, если б они вздумали подъехать к плоту, а потом опять бы вернулся. Славно же вы их надули, Гек! Прелесть, как ловко схитрили! Ну, дитятко, спасибо вам, что спасли старого Джима,— Джим вам этого век не забудет, душенька!

Мы заговорили о деньгах. Недурной заработок, по двадцати долларов на брата! Джим сказал, что теперь он возьмет палубное место на пароходе и денег этих нам хватит надолго в вольных штатах. Проплыть еще двадцать миль на плоту не велика важность, сущие пустяки!

На рассвете мы причалили; Джим особенно заботился о том, чтобы получше скрыть плот. Потом целый день он провозился, увязывая вещи в узлы и готовясь навсегда покинуть плот. В эту ночь, около десяти часов, мы увидали огни городка, лежащего по левую руку, в извилине реки.

Я поплыл на лодке, чтобы навести справки. Скоро я увидел человека, закидывающего сети с ялика. Я подплыл к нему и спросил:

— Мистер, позвольте узнать, этот город — Каир?

— Каир?.. Вовсе нет. Экий ты дурак!

— Какой же это город, мистер?

— Коли нужно тебе знать, ступай сам и справляйся! А если будешь еще торчать тут хоть одну минуту, я тебя угощу так, что будешь у меня помнить!

Я направился к плоту. Джим был страшно разочарован, но я успокоил его — это ничего не значит, вероятно, следующий городок будет Каир.

На заре мы миновали другой городок, и я опять было хотел плыть узнавать, но кругом местность была высокая, не стоило и справляться: Джим сказал, что у Каира окрестности низменные. Я это позабыл. Мы расположились на день на островке, довольно близко от левого берега. Я начинал подозревать кое-что неладное, Джим тоже.

— Может быть, мы проплыли мимо Каира в ту ночь, когда туман был? — сказал я.

— Полно об этом говорить, Гек. Не везет нам, бедным неграм! Я был уверен, что шкурка гремучей змеи даст-таки себя знать!..

— Желал бы я никогда не видать этой проклятой шкурки, Джим!

— Не ваша это вина, Гек, ведь вы не знали. Перестаньте об этом кручиниться!

Когда рассвело, мы увидели чистую, светлую воду Огайо, текущую вдоль берега, а посередине реки струилась знакомая нам грязная вода Миссисипи,— ошибиться было невозможно. Вот тебе и Каир! Все пропало…

Долго мы толковали об этом между собой. Плыть к берегу не годится: мы, разумеется, не могли бы поднять плот вверх по течению. Оставалось одно — ждать, покуда смеркнется, потом отправляться назад в лодке, а там что будет… Весь день мы проспали в кустах хлопчатника, чтобы отдохнуть и быть бодрыми к предстоящей работе; но, когда мы вернулись к плоту в сумерках, оказалось, что лодки нет!

Несколько минут мы не говорили ни слова. Нечего было и говорить. Мы оба хорошо знали, что все это действует проклятая змеиная шкурка; какая же польза толковать об этом? Только напрасно винить себя и еще пуще накликать беду; уж лучше молчать!

Потом, однако, мы стали совещаться между собой, что теперь делать; другого средства не оставалось, как плыть дальше на плоту, покуда нам не посчастливится купить челнок и на нем вернуться назад. Взять какую-нибудь лодку «взаймы» — вроде того, как отец делает,— на это мы не решались: еще, пожалуй, погонятся за нами.

И вот, когда стемнело, мы пустились на нашем плоту дальше вниз.

Если кто и теперь не верит, какое безрассудство трогать змеиную шкурку, после всего, что мы вынесли из-за этого,— пусть прочтет, что случилось с нами дальше!

Обыкновенно лодку можно купить возле плотов, стоящих у берега. Но мы не встречали никаких плотов и проплыли так часа три или больше. Ночь была облачная, мглистая — хуже и быть не может. Вы не видите ясно очертания берегов и не можете рассчитать расстояния. Час был поздний, кругом тишина; вдруг плывет пароход вверх по реке. Мы зажгли фонарь, надеясь, что его увидят. Направляясь против течения, пароходы обыкновенно проходили не очень близко от нас; они держатся больше возле песчаных отмелей и идут, где полегче подыматься, бережком; но в такие ночи, как эта, они идут прямо посередине реки, выдерживая напор течения.

Мы слышали шум колес, но не могли разглядеть парохода, покуда он не очутился совсем рядом. Он держал прямо на нас. Рулевые часто это делают нарочно, как будто пробуя — как близко они могут пройти мимо, не задев плота; иной раз колесо так и срежет кусок; тогда лоцман высунет голову и засмеется, воображая, что это очень остроумно! Пароход неумолимо надвигался прямо на нас, и мы были уверены, что он намерен нас слегка задеть и пройти мимо, но, по-видимому, он и не думал уклоняться в сторону. Пароход был большой, шел он быстро и походил на черную тучу, унизанную светляками; вдруг он выплыл весь, огромный, страшный, с длинным рядом широко раскрытых печных топок, сверкавших словно огненные зубы; его чудовищный нос и борта нависли прямо над нашими головами. Раздался крик, затрезвонили звонки, чтобы остановить машину, потом послышалась ругань, проклятия, свист пара… Джим свалился в воду по одну сторону, я по другую, и пароход с треском прошел прямо через плот…

Я нырнул и пробовал опуститься до самого дна, потому что надо мной должно было пройти колесо диаметром в тридцать футов, и, понятно, мне хотелось дать ему как можно больше простора! Я всегда мог оставаться под водой с минуту, на этот раз я, кажется, пробыл минуты полторы. Потом поскорее вынырнул на поверхность, едва не задохнувшись, фыркнул, выпустил воду из ноздрей и набрал в себя воздуху. Разумеется, пароход сию же минуту пустил в ход машину «•по им за дело до плотов и до их пассажиров? Вот он снова зашумел вверх по реке и скрылся из виду во мраке, хотя я все еще слышал шум колес.

Раз десять я окликнул Джима, но ответа не было; я ухватился за какую-то доску, очутившуюся у меня под боком, и направился к берегу, толкая ее перед собой.

Долго я бился, покуда мне удалось добраться до суши; однако высадился я благополучно и вскарабкался на берег. За туманом ничего не было видно на далеком расстоянии; с четверть мили брел я по каменистому грунту и вдруг набрел на большой старинный, бревенчатый дом. Я было хотел пробежать мимо, но тут выскочила целая стая собак с лаем и воем — так что мне волей-неволей нельзя было двинуться ни на шаг дальше.

Глава XVII. Ночной визит — Ферма в Арканзасе — Убранство дома.— Стефан Доулинг-Ботс.— Поэтическая Эммелина.

Не прошло и полминуты, как кто-то крикнул в окно, не высовывая головы:

— Ребята, готовься! Эй, кто там?

Я говорю:

— Это я.

— А кто ты такой?..

— Джордж Джексон, сэр.

— Что тебе нужно?

— Ничего не нужно, сэр. Я хотел пройти мимо, да собаки не пускают.

— Чего ж ты тут шляешься в такую позднюю пору?

— Я не шляюсь, сэр, я упал в воду с парохода.

— О, неужели? Давайте огня, эй, кто-нибудь! Как бишь тебя зовут?

— Джордж Джексон, сэр. Я еще мальчик

— Ну что ж, если ты говоришь правду, тебе нечего бояться — здесь никто тебя не обидит. Только не пробуй улизнуть, не трогайся с места. Разбудите Боба, Тома… и давайте ружья. Джордж Джексон, есть с тобой еще кто-нибудь?

— Нет, сэр, никого.

Я слышал, как поднялась возня в доме; зажгли огонь. Но человек крикнул:

— Убери свечу, Бетси, старая дура — есть ли у тебя смысл в голове? Поставь свечу за дверь, на пол. Боб, Том, готовы, что ли? Станьте по местам!

— Готово!

— Ну, Джордж Джексон, знаешь ты Шефердсонов?

— Нет, сэр, никогда и не слыхивал…

— Кто тебя знает, быть может, ты лжешь. Выходи вперед, Джордж Джексон. Да смотри не торопись, выступай потихоньку. Если есть кто с тобой, пусть не суется,— его застрелят. Теперь иди… тихим шагом; толкни дверь сам, как раз настолько, чтобы тебе можно было протиснуться, слышишь?

Я двигался шаг за шагом, потихоньку; кругом ни звука, я слышал только, как шибко стучит мое сердце. Собаки затихли, как и люди, и следовали за мной. Дойдя до лесенки в три ступеньки, я слышал, как отпирали дверь, снимали болты, отодвигали засовы. Я взялся за ручку, толкнул дверь слегка, потом еще немножко, наконец, кто-то сказал:

— Довольно, просунь голову.

Я повиновался, но, признаться, трусил, как бы не срезали мне голову с плеч.

Свеча стояла на полу; все смотрели на меня, а я — на них, по крайней мере, с четверть минуты. Трое рослых мужчин стояли с ружьями, направленными прямо на меня,— так что я даже попятился назад; старший из них, уже седой, лет шестидесяти, а другие два помоложе, лет по тридцати или больше — все трое красивые, статные,— за ними премилая старушка с седыми буклями, а позади две молодые девушки, которых я не мог разглядеть хорошенько.

— Ну, вот теперь, кажется, все в порядке,— сказал старик— Войди.

Как только я вошел, старый джентльмен запер дверь, задвинул засов, надел болт, потом велел молодым людям опустить ружья; все пошли в большую залу, где был постлан новый войлочный ковер, и скучились все вместе в углу, подальше от лицевых окон — сбоку окон не было. Они поднесли ко мне свечу, осмотрели меня с ног до головы и сказали все в один голос:

— Нет, он не из Шефердсонов, в нем нет ничего шефердсоновского.

Старик выразил надежду, что я не обижусь, если меня обыщут — нет ли при мне оружия: ведь это только так, для пущей верности. Он даже не залезал в мои карманы, а только ощупал меня снаружи руками и объявил, что все в порядке; теперь я могу расположиться у них как дома и рассказать свою историю. Но тут вмешалась старая леди:

— Бог с тобой, Саул, ведь бедняжка весь мокрый да и проголодался, должно быть!

— Правда, правда, Рахиль, а я и забыл.

Тут старая леди говорит:

— Бетси (Бетси — это негритянка), ступай живей и принеси ему что-нибудь поесть, бедняжке, да смотри, проворней! А вы, девочки, разбудите Бека и скажите ему… А, да вот и он сам! Бек, возьми к себе этого мальчика, сними с него мокрое платье и одень его в сухое.

Бек казался на вид одинакового со мной возраста — лет тринадцати или четырнадцати, хотя несколько повыше меня ростом. Он был в одной рубашке, курчавый такой. Он вошел, протирая кулаком заспанные глаза; в другой руке он тащил ружье.

— А где же Шефердсоны?

Ему объяснили, что это была ложная тревога.

— То-то,— сказал он,— пусть попробовали бы показаться, уж я бы не дал им спуску!

Все засмеялись, а Боб заметил:

— Ну, Бек, ты уж очень замешкался — они успели бы всех нас скальпировать!

— Отчего же никто не позвал меня? Это нехорошо! Вечно меня держат в загоне, не дают даже отличиться!

— Ничего, Бек, мой мальчик,— сказал старик,— еще успеешь отличиться в свое время, об этом не тужи. А теперь ступай и делай, что велит тебе мать.

Мальчик повел меня наверх, в свою комнату, достал рубашку из грубого холста, дал мне свою куртку и штаны. Покуда я одевался, он спросил, как меня зовут, но не успел я ответить, как он уже начал рассказывать мне про сизоворонка и про молодого кролика, которых он поймал в лесу третьего дня; потом вдруг спросил, где был Моисей, когда свеча потухла. Я, разумеется, не знал; я никогда об этом не слыхивал раньше.

— Отгадай,— приставал Бек.

— Как же я могу отгадать, коли не слыхал этого никогда?

— Попробуй отгадать — это легко.

— Какая свеча? — спросил я.

— Все равно какая,— всякая.

— Право, не знаю, где он был! Скажи сам, где?

— Разумеется, впотьмах! Вот где!

— Ладно, если ты знал, где он был, почему ж ты меня спрашивал?

— Ах какой ты глупый! Ведь это загадка, разве ты не понимаешь?» А ты здесь долго пробудешь? Оставайся навсегда. Вот весело будет! Теперь нет школы. Есть у тебя собака? А у меня есть — она умеет плавать и приносить, что ей бросишь в воду. А что, ты любишь причесываться по воскресеньям и тому подобные глупости проделывать? Наверное, нет, а вот меня мама заставляет! Черт возьми эти проклятые штаны, я понимаю, что лучше было бы их надеть, да не хочется — такая жара! Ну что, готов? Ладно, пойдем, старина!

Внизу мне приготовили ужин — ржаной хлеб, холодное мясо, масло и молоко: я отроду не ел ничего вкуснее! Бек, его мама и все прочие курили глиняные трубки, кроме негритянки и молодых девушек Все курили и разговаривали, а я ел и тоже разговаривал. Молодые девушки сидели с распущенными волосами, закутавшись в одеяла. Мне задавали разные вопросы; я рассказал, как папа, мама, я и все семейство жили на маленькой ферме, в дальнем конце Арканзаса, как моя сестра Мэри-Анна убежала и вышла замуж — так мы о ней больше и не слыхали, как Билли пустился за ней вдогонку и тоже куда-то сгинул, как Том и Морт умерли; тогда никого не осталось, кроме меня одного с папой, да и тот едва был жив от горя. И вот, когда он умер, я забрал все, что осталось, потому что ферма была не наша собственная, и поехал на пароходе вверх по реке; но свалился в воду — так я и попал сюда. Старик сказал, что я могу здесь жить, как дома, сколько мне вздумается. Тем временем стало светать, и все пошли спать; я улегся с Беком, а когда проснулся поутру — совсем позабыл, как меня зовут! Целый час я пролежал, все стараясь припомнить. Бек проснулся, я его и спрашиваю:

— Умеешь ты разделять слова по слогам, Бек?

— Как же, умею!

— Бьюсь об заклад, что не разделишь моего имени…

— Бьюсь об заклад, что разделю…

— Ну, отлично, попробуй-ка!

— Джор-джи Джек-сон.

— Прекрасно, сумел-таки, а ведь я думал, что ни за что не сумеешь! Довольно мудреное имя, не всякий разделит сразу, не научившись.

Я это намотал себе на ус; еще, чего доброго, кто-нибудь опять спросит мое имя, так что необходимо было на всякий случай приготовиться, чтоб отрапортовать его без запинки, как будто я привык к нему.

Премилое это было семейство, да и дом такой славный! Никогда я еще не видывал дома такого уютного и такого приличного. У входной двери не было железной скобы или деревянной с ремнем, а красовалась изящная медная ручка, которую надо было повертывать — точь-в-точь, как в городских домах. В общей зале не было ни одной постели — ни признака постели, а ведь даже в городе попадаются сплошь и рядом гостиные, в которых стоят кровати. Там красовался большой очаг, выложенный сверху кирпичом, а кирпичи содержались в необычайной опрятности — их обливали водой и терли чисто-начисто другим кирпичом, а иной раз мазали сверху красной водяной краской, называемой киноварью, совсем как в городе. Тут же лежали большущие медные щипцы, такие, что ими можно было бы своротить целое бревно. На камине стояли чудесные часы с картинкой, изображающей какой-то город. Посередине этой картинки, вместо солнца, был вделан стеклянный кружок, и можно было видеть, как сзади качается маятник

Очень забавно было слушать, как тикают эти часы, а иной раз, когда какой-нибудь странствующий разносчик приходил в дом, чистил часы и исправлял их как следует, тогда они начинали бить раз сто двадцать подряд, не останавливаясь. Хозяева не продали бы их ни за какие деньги.

По обе стороны от часов сидели два заморских попугая, сделанных из чего-то вроде мела и очень красиво расписанных. Возле одного попугая была кошка из глины, а возле другого собака, тоже глиняная; если на них нажать, они начинали пищать, но только при этом рта не открывали и вообще не проявляли никакого интереса, а пищанье шло изнутри. Позади всех этих вещиц раскинулись два широких веера из перьев дикой индюшки. На столе, посреди комнаты, стояла изумительная глиняная корзинка, полная яблок, апельсинов, персиков и винограду — только они были гораздо ярче, краснее и желтее, чем настоящие,— местами облупилась краска, и под нею видна была глина или мел.

Этот стол был покрыт скатертью из красивой клеенки, с намалеванными красными и синими орлами и расписным бордюром. Все это, как говорили, привезено было из Филадельфии. Тут же лежали и книги, аккуратно сложенные стопками, по обе стороны стола. Одна из книг была большая фамильная Библия, полная картинок Другая книга называлась «Путь паломника»,— в ней рассказано про одного человека, который, неизвестно почему, покинул свою семью. Я часто ее читал. Рассказ, конечно, занимательный, но немного трудный для понимания. А еще была книга «Дар дружбы», полная разных прелестных историй и стихов,— но стихов я не читал. Еще были «Речи Генри Клея», потом «Семейный лечебник» доктора Генна, где говорилось все, что надо делать, когда человек заболеет или умрет. Потом еще книга церковных гимнов и пропасть других. Вокруг стояли красивые стулья с точеными спинками, совсем целые, а не продавленные посередине и не растрепанные наподобие старых корзин.

По стенам висели картины— все больше Вашингтоны, Лафайеты, разные сражения и, наконец, одна картина под названием «Подписание Декларации». Некоторые картинки карандашом нарисовала дочь хозяев, которая умерла, и, представьте, нарисовала, когда ей было всего пятнадцать лет! Таких картинок я еще никогда не видывал: они были гораздо чернее, чем обыкновенно рисуют. На одной была изображена женщина в узком черном платье, высоко подпоясанном под мышками, с пузырями, величиною с тыкву, на каждом рукаве, в большой черной шляпке с вуалью и белыми худыми руками,— она задумчиво облокотилась на могильный памятник, под плакучей ивой, а другая ее рука, свесившаяся вдоль бедра, держала носовой платок и ридикюль; под картиной была надпись: «Увы, неужели я тебя больше не увижу?!» Другая картина изображала молодую особу с волосами, зачесанными кверху на самую макушку и свитыми в узел гребенкой, величиною чуть не со спинку стула,— она плакала и вытиралась носовым платком, а на руке ее лежала мертвая птичка с задранными кверху лапками; внизу было подписано: «Не услышу я больше твоего сладкого чириканья, увы!» А еще была такая картинка: молодая особа стояла у окна и глядела на луну, а слезы так и катились по ее щекам; в одной руке у нее было письмо с черной сургучной печатью, а в другой — медальон, который она прижимала к губам; внизу была надпись: «Неужели тебя уже нет, увы!» Все это — довольно милые картинки, не спорю, только, признаюсь, они всегда наводили на меня тоску. Все домашние очень жалели, что она умерла, так как она намеревалась нарисовать еще пропасть других картин, а по тому, что она уже сделала, они могли судить, как много они потеряли. Но мне кажется, что при подобном складе ума ей, право, веселее на кладбище. Говорят, в то время, когда она заболела, она начала лучшую свою картинку, день и ночь молясь, чтобы Бог сподобил ее докончить это великое произведение, да так ей и не удалось! Это было изображение молодой девушки в длинном белом балахоне, стоящей на перилах моста, словно она собирается спрыгнуть в воду; волосы у нее распущены по плечам, глаза устремлены на луну, а из глаз струятся слезы; две руки у нее сложены на груди, две другие воздеты кверху, к месяцу, а еще две опущены по бокам — все это для того, чтобы увидеть, как будет лучше, а потом вымарать остальные две пары рук Но, как я уже сказал, она умерла, прежде чем кончила работу, а эту картину так и повесили в ее комнате, над кроватью, и каждый год, в день ее рождения, украшали цветами. В остальное время картина завешивалась маленькой занавеской. У молодой девушки на картине было кроткое, милое лицо, но обилие рук делало ее похожей на паука,— так, по крайней мере, мне казалось.

Эммелина вела дневник, куда она имела привычку вносить разные происшествия, вклеивать некрологи, сообщения о несчастных случаях и примеры терпеливого перенесения страданий, заимствованные из газеты «Пресвитерианский наблюдатель», а после сочиняла на них стихи. Стихи были очень хорошие. Например, она написала оду про одного мальчика,— звали его Стефан Доулинг-Ботс,— который упал в колодец и утонул.

ОДА НА СМЕРТЬ СТЕФАНА ДОУЛИНГА-БОТСА

Хворал ли молодой Стефан
Перед своей кончиной?
О нет! Он был всегда румян,
Как зрелый плод калины!
Нет! Нашего Стефана Ботса
Смерть поджидала у колодца!!!
Не от коклюша сгинул он,
И не погиб от кори,
Не скарлатиною сражен,
Он умер всем на горе.
Хоть мать о нем и голосила,
Все ж не болезнь его скосила!
Малютку не могли прельстить
Кокеток наглые уловки,
Не удалось бы им вскружить
Его кудрявенькой головки!
Не хлад отвергнутой любви
Сковал волну его крови!
Увы! Увы! Не холерина,
Не резь в желудке и понос
У матери отняли сына,
И не от них скончался Ботс!
Желудком редко он страдал
И тем родных всех утешал!
Вы начали уже рыдать,
Глаза платочком утирая,—
Наверное, хотите знать,
Как Ботса смерть постигла злая?
В колодец с головой он окунулся.
Малютку вытащили из колодца.
Но он, бедняжка, захлебнулся.
Пресеклись дни Стефана Ботса.
Его душа из уз земной юдоли
Через колодец вырвалась на волю!

Если уже в четырнадцать лет Эммелина Грэнджерфорд умела сочинять такие стихотворения — то можно себе представить, что она сочинила бы впоследствии! Бек рассказывал, что ей валять стихи было нипочем. Она даже не задумывалась. Напишет, бывало, одну строчку, а если не найдет сейчас же рифмы, зачеркивает первую, пишет вместо нее другую и ну строчит дальше. Ей было все равно о чем писать, что ни дадите — обо всем напишет, лишь бы грустное было. Каждый раз, как кто умрет — мужчина ли, женщина или ребенок,— сейчас у нее и готов «вклад», не успеет еще остыть покойник Она называла это «вкладами». Соседи так и говорили — сперва является доктор, потом Эммелина, а вслед за ней уже гробовщик Один только раз гробовщик поспел раньше Эммелины: тогда она никак не могла придумать рифмы к имени покойника, которого звали Уистлер. После этого она была сама не своя; не жаловалась никогда, но захирела и недолго протянула, бедняжка!

Часто я заходил в ее бывшую комнату, вынимал ее бедную, старую записную книжку, читал и немножко грустил по умершей девушке. Вообще я любил все это семейство — даже умерших. Бедная Эммелина при жизни сочиняла стихи про всех покойников, и мне казалось несправедливым, чтобы так-таки никто не написал про нее ни строчки, когда ее не стало. Я хотел было выдавить из своей головы два-три стишка, да ничего не выходило. Домашние держали комнатку Эммелины в чистоте и опрятности; все вещи оставались на тех же местах, как бывало при ней. Старушка сама прибирала комнату, хотя негров было вдоволь; там она постоянно шила и читала свою Библию.

Продолжаю про залу: на окнах висели красивые занавески — белые, с картинками, изображавшими замки, обвитые виноградом, и стада, спускающиеся к ручью на водопой. В углу стояло старое маленькое фортепиано; внутри были устроены, кажется, жестяные сковородки. Ужасно я любил слушать, как барышни играли на нем и пели. Стены в комнатах были оклеены обоями, на полах разостланы ковры, а снаружи весь дом был чисто выбелен.

Дом был в два этажа. На высоте первого этажа проходила большая открытая галерея, снабженная навесом; иной раз днем во время жары туда выставляли стол,— хорошее прохладное местечко! Лучше этого дома себе и представить нельзя. А обеды какие вкусные! Славное было житье!

Глава XVIII. Полковник Грэнджерфорд — Родовая распря — Завещание,— Плот найден,— Шефердсоны.— Несчастье.

Как видите, полковник Грэнджерфорд был настоящий джентльмен, джентльмен с ног до головы, и вся его семья была ему под стать. Он был благородного происхождения, а это, говорят, так же важно в человеке, как порода в лошади, так мне говорила вдова Дуглас, а про нее уж никто не скажет, что она не первая аристократка в нашем городе. Мой старик тоже всегда признавал важность благородного происхождения, хотя сам он был не более аристократом, нежели какой-нибудь бродячий уличный кот. Полковник был очень высок ростом и худощав; цвет лица у него был смугло-бледный, без малейших признаков румянца. Каждое утро он аккуратно брил свои худые щеки; губы у него были тонкие-претонкие, ноздри тоже; нос — орлиный, при этом нависшие брови и черные глаза, глубоко засевшие во впадинах. Лоб у него был высокий, волосы черные, прямые и длинные, рассыпавшиеся по плечам, а руки тонкие, нежные; каждый день он надевал чистую рубашку и парусиновый костюм, такой белый, что смотреть было больно. По воскресеньям он носил синий фрак с медными пуговицами. У него была трость красного дерева с серебряным набалдашником. Легкомыслия и веселости в нем не было ни на каплю, и он никогда не говорил громко. Но он был человек доброй души — об этом всякий мог сейчас догадаться,— и он внушал к себе доверие. Иногда он улыбался — это была такая добрая улыбка!

Но когда он выпрямлялся, словно шест, и из-под нависших бровей сверкала молния гнева, то всякий готов был провалиться сквозь землю! Ему никогда не приходилось делать кому-нибудь замечание — при нем все вели себя прилично. Вдобавок все любили его общество — он был точно красное солнышко или хорошая погода. Когда же он гневался и становился похож на мрачную тучу,— все, казалось, темнело вокруг, но одного грозного взгляда было довольно; все знали, что, по крайней мере, с неделю после этого никто уж не провинится.

Поутру, когда он и старая леди сходили вниз, все семейство сейчас же вскакивало с мест, чтобы здороваться с ними, и не садилось, пока не сядут старики. Затем Том и Боб подходили к буфету, где стояли графины, наполняли рюмку горькой настойкой и подавали старику; он держал ее в руках и ждал, чтобы Боб и Том наполнили свои стаканы; тогда молодые люди кланялись со словами: «за ваше здоровье, сэр и мэм!», те тоже кланялись, благодарили, и все трое пили; часто Боб и Том подливали ложку воды на сахаре в остатки виски или яблочной водки и давали выпить мне с Беком, и мы тоже пили за здоровье стариков.

Боб был старший, а Том помоложе — рослые красивые мужчины, широкоплечие, со смуглыми лицами, длинными черными кудрями и черными глазами. Они одевались в белую парусину, как и старик, а на головах носили широкополые панамы.

Следующая по старшинству была мисс Шарлотта, двадцати пяти лет: это была высокая, гордая, величественная девушка, добрая как ангел, пока ее не рассердят; но, разгневавшись, она бросала такие взгляды, что становилось страшно,— точь-в-точь как ее папенька. Она была красавица.

Хороша была и другая сестра, мисс София, только совсем в другом роде: кроткая, тихая, как голубка; ей было всего двадцать лет.

Каждый член семьи имел своего негра для услуг, даже я и Бек У моего негра оставалось ужасно много свободного времени,— ведь я не привык, чтобы другие делали что-нибудь для меня; зато негр Бека был на побегушках почти весь день.

Из этих лиц и состояла теперь семья; но прежде их было больше — еще три сына были убиты, а дочь Эммелина умерла.

У старого джентльмена было несколько ферм и более ста человек негров.

Иногда приезжали к ним гости, верхом, за десять — пятнадцать миль и оставались гостить на целую неделю; тогда устраивались пирушки в окрестностях и на реке, танцы и пикники в лесу днем, а иногда и балы в доме по вечерам. Гости были по большей части родственники. Мужчины привозили с собой ружья. Красивый все был народец, доложу я вам!

В окрестностях жил еще другой аристократический клан — пять-шесть семейств, все по фамилии Шефердсоны. Они были такие же благородные, гордые, богатые и величавые, как и Грэнджерфорды. Шефердсоны и Грэнджерфорды пользовались одной и той же пароходной пристанью, в двух милях от нашего города, так что иногда, отправляясь туда с нашими, я имел случай видеть там многих Шефердсонов верхом на прекрасных конях.

Раз мы с Беком охотились в лесу; вдруг слышим лошадиный топот. В эту минуту мы переходили через дорогу.

— Скорее спрячемся в лесу! — шепнул мне Бек

Мы спрятались и выглядывали из-за кустов. Вскоре на дороге показался красивый молодой человек, скакавший галопом. Он сидел в седле свободно и имел статный, молодцеватый вид. Ружье его лежало поперек седла, на луке. Я видел его и раньше: это был молодой Гарней Шефердсон. Вдруг я услыхал над самым ухом выстрел — это Бек выпалил из ружья, и шляпа Гарнея свалилась у него с головы. Он схватил ружье и направил коня как раз в то место, где мы спрятались. Но мы, конечно, не стали дожидаться,— пустились бежать по лесу. Лес был не очень густой; я часто оглядывался через плечо, чтобы избежать пули, и два раза видел, как Гарней прицеливался из ружья прямо в Бека; потом он повернул назад — должно быть, поднять свою шляпу. А мы все бежали не останавливаясь, вплоть до самого дома. Когда мы рассказали об этом старику — глаза его сверкнули от удовольствия, затем лицо его смягчилось, и он молвил ласково:

— Мне не нравится эта манера стрелять из-за куста. Отчего ты не вышел на дорогу, дитя мое?

— Шефердсоны никогда этого не делают, отец! Они всегда стараются использовать все преимущества.

Мисс Шарлотта гордо подняла голову, как королева, когда Бек рассказывал свою историю; ноздри ее раздулись, глаза загорелись. Молодые люди сидели, сумрачно насупившись, но не сказали ни слова. Мисс София вся побледнела, но краска опять вернулась на ее щеки, когда она узнала, что молодой человек не был ранен.

Как только мы остались с Беком наедине в лесу, я спросил его:

— Ты хотел убить его, Бек?

— Разумеется, а то как же?

— Что же он тебе сделал?

— Он-то? Он ничего мне не сделал!

— За что же ты хотел пристрелить его?

— Так ни за что, просто из-за родовой распри!

— Что это за распря?

— Откуда ты свалился, что не знаешь, что такое родовая распря?

— Никогда не слыхивал, ты объясни мне.

— Ладно, вот что это такое: например, человек поссорился с другим человеком и убил его; тогда брат убитого, в свою очередь, убивает того; затем другие братья с обеих сторон мстят друг за друга; потом вмешиваются и двоюродные братья. Так, мало-помалу, все бывают убиты, и родовая распря кончается. Но это длится очень долго, на это нужно много времени.

— А у вас это долго продолжается, Бек?

— Порядочно! Началась вражда тридцать лет тому назад или даже больше. Завязалась ссора из-за чего-то, а потом тяжба; тот, кто проиграл тяжбу, и застрелил того, кто выиграл. Это понятно. Всякий сделал бы то же самое на его месте.

— Из-за чего же завязалась ссора, Бек? Из-за земли?

— Может быть; не знаю хорошенько.

— Ну а кто убил-то — Грэнджерфорд или Шефердсон?

— Вот вопрос! Почем же я знаю? Это так давно случилось.

— Так никто и не знает?

— Папа знает, да еще другие старые люди; но они не помнят, из-за чего в первый-то раз сыр-бор загорелся.

— И что ж, многие были убиты, Бек?

— Да, немало было похорон. Только ведь не всегда кончается смертью. Вон у папы засело несколько пуль в теле — да ему нипочем… Боба слегка поцарапали индейским ножом, да и Тому тоже досталось разочка два!..

— А в этом году убит кто-нибудь, Бек?

— Да, один с нашей стороны и один у них. Месяца три тому назад мой двоюродный брат, Бед, мальчик четырнадцати лет, ехал верхом по лесу, на том берегу реки, а оружия с ним не было — вот ведь эдакая глупость! И вот в глухом месте он слышит позади лошадиный топот; оборачивается и видит, что старик Бальди Шефердсон целит в него из ружья, а седые волосы у него так и развеваются по ветру! Вместо того чтобы броситься в сторону, в кусты, Бед вообразил, что тот его не нагонит, и пустился скакать по дороге; так они скакали друг за дружкой миль пять или больше, и старик все нагонял его. Наконец, Бед увидал, что нечего стараться,— все равно не убежишь,— повернулся к нему лицом, это знаешь для того, чтобы рана пришлась в лоб, старик подъехал к нему ближе и застрелил его наповал. Только не долго он радовался своей удаче: не прошло недели, как наши его самого убили.

— Мне кажется, этот старик был подлый трус, Бек!

— Вовсе не трус… даже ни капельки! Между Шефердсонами нет трусов,— ни одного! Да и между Грэнджерфордами — тоже. Знаешь ли, этот самый старик однажды держался целых полчаса против троих Грэнджерфордов и вышел победителем. Все были верхом; он соскочил с лошади, укрылся за маленькой кучкой дров и положил лошадь перед собой, чтобы защитить себя от пуль. А Грэнджерфорды оставались на конях, кружились вокруг старика и палили в него, а он палил в них. Он с лошадью вернулся домой порядочно-таки потрепанный и помятый, а Грэнджерфордов пришлось тащить домой — один был мертв, а другой умер на следующий день. Нет, сэр, между Шефердсонами не бывало трусов — не такого они десятка!

В следующее воскресенье мы все отправились в церковь, верхом, мили за три от дому. Мужчины взяли с собой ружья и все время держали их между колен или прислоняли к стенке, тут же под рукой. Шефердсоны делали то же самое. Проповедь была ужасно длинная; пастор все толковал о братской любви и тому подобных материях. Все нашли, что проповедь прекрасная, и на обратном пути у каждого нашлось что сказать о вере, добрых делах, благодати, предопределении и т. п. Мне кажется, что я никогда еще не переживал такого скучного и благочестивого воскресенья.

Через час после обеда все домашние задремали — кто в креслах, кто в своей спальне, и мне стало довольно тоскливо. Бек и его собака растянулись на траве на солнышке и крепко спали. Я пошел наверх в нашу комнату, намереваясь также заснуть. Там я застал хорошенькую мисс Софию стоящей в дверях своей комнаты,— ближайшей к нашей; она позвала меня к себе, тихонько притворила дверь и спросила — люблю ли я ее? Я отвечал, что люблю; тогда она спросила, согласен ли я оказать ей одну услугу, но так, чтобы никто не знал. Я сказал, что да. Она тогда призналась, что забыла свое Евангелие в церкви, на скамье между двух других книг,— так не могу ли я пробр!аться незаметно в церковь и принести ей книжку — только никому не говорить об этом. Я обещал все исполнить.

Я вышел из дому украдкой и пошел по дороге; в церкви не было ни души.

«Ну,— думаю я,— тут что-то неладно: с чего бы это барышне так волноваться из-за Евангелия?..» Я встряхнул книжку, и оттуда выпал клочок бумаги, а на нем было написано карандашом: «В половине третьего». Больше я ничего не нашел, как ни искал. Бумажка мне была без надобности, поэтому я вложил ее назад в книжку и вернулся домой; мисс София стояла на пороге своей комнаты и поджидала меня. Она втащила меня к себе и затворила дверь; потом стала перелистывать Евангелие, покуда не нашла клочка бумаги. Прочтя его, она казалась очень довольной; не успел я опомниться, как она обняла меня и назвала лучшим мальчиком в мире, прося, чтобы я никому ничего не рассказывал. Она вся зарделась, глаза ее блистали, она была прелесть какая хорошенькая в эту минуту! Я был ужасно удивлен и спросил, что это за бумажка. Она не отвечала и только пожелала узнать, читал ли я, что в ней написано. «Нет»,— говорю я. Она опять спросила — умею ли я читать по писаному, и, услыхав, что я умею читать только печатные буквы, она объяснила, что эта бумажка — просто закладка в книге, а теперь я могу идти играть.

Я пошел к реке, обдумывая, что бы это все значило; скоро я заметил, что мой негр идет за мной следом, на некотором отдалении. Когда мы отошли от дому, негр осторожно оглянулся, потом подбежал ко мне.

— Мастер Джордж,— сказал он,— пойдем со мной к болоту, я вам покажу пропасть водяных мокасинов!

«Странно,— подумал я,— об этом он говорил мне еще вчера. Ведь должен же он знать, что водяные мокасины вовсе не такая редкость, чтобы за ними ходить так далеко; уж не кроется ли тут что другое?»

— Хорошо,— говорю я,— ступай вперед.

Мы прошли с полмили, потом он вошел в болото по щиколотку, я за ним, и мы прошли еще около полумили.

Посреди болота лежал маленький сухой островок, густо заросший деревьями, кустарником и виноградом. Негр и говорит мне:

— Ступайте вон туда, вправо, мастер Джордж, там они и растут. А я уж видал их и раньше, нечего мне туда ходить.

Он убежал и скоро скрылся за деревьями. Я углубился в чащу и вышел на маленькую прогалину, величиной с комнату, всю обвешанную кругом диким виноградом; там лежал какой-то человек и спал — и кто же это был, как вы думаете? Клянусь честью! Мой старый Джим!

Я разбудил его, ожидая, что для него будет большим сюрпризом увидеть меня. Нисколько! Он чуть не плакал от радости, но вовсе не удивился. Он рассказал, что в ту памятную ночь, когда на нас наскочил пароход, он плыл сзади меня и слышал, как я кричал — звал его, но отвечать не смел,— ему не хотелось, чтобы кто-нибудь поймал его и снова обратил в невольника.

— Я немного ушибся,— продолжал он,— поэтому и не мог плыть скоро, так что порядочно отстал от вас, когда вы вышли на берег. Я надеялся, что догоню вас на суше, не имея надобности кричать и звать, но, увидев этот дом, приостановился… Я был слишком далеко, не мог расслышать, что такое они говорят,— собак боялся, но вот все утихло, я догадался, что вы вошли в дом; тогда я отправился в лес ждать рассвета. Рано поутру негры проходили мимо в поле; они-то и показали мне это местечко, где собаки не могут проследить меня, потому что кругом вода; они приносят мне поесть каждую ночь и рассказывают, как вы поживаете.

— Отчего же ты раньше не велел моему Джеку привести меня сюда, Джим?

— Зачем же? Я не хотел тревожить вас напрасно, Гек Ну, теперь все хорошо. Я покупал понемножку горшки, сковородки и кое-какую провизию, а ночью чинил плот…

— Какой плот, Джим?

— Да наш старый плот!

— Ведь наш старый плот разбит в щепки?

— То-то и есть, что не разбит! Его потрепало изрядно, но особенных повреждений не оказалось, только все наши пожитки пропали. Если бы мы тогда нырнули не так глубоко и не проплыли так далеко под водой, если б еще ночь не была такая темная, если б вдобавок мы не струсили так глупо — тогда мы тотчас же увидали бы плот. Впрочем, пожалуй, лучше, что этого не случилось, потому что теперь он починен, исправлен, совсем как новый, и у меня заготовлено пропасть всякой всячины взамен потерянного.

— Как же ты добыл плот, Джим, словил его, что ли?

— Мог ли я ловить его, когда я прятался в лесу? Нет, здешние негры нашли его зацепившимся за подводный пень и спрятали его в бухточке между верб; и такой у них вышел спор из-за того, кому принадлежит плот, что и я скоро об этом услышал и помирил их, сказав, что плот не принадлежит никому из них, а вам. Неужели, говорю я, вы хотите захватить собственность молодого белого джентльмена? Потом я дал им по десяти центов на брата; они остались ужасно довольны и выразили желание, чтобы к ним чаще попадали плоты, тогда они совсем разбогатеют. Славные малые эти негры, добрые,— все для меня готовы были сделать, что бы я ни попросил. Особенно этот Джек — добрейший парень, услужливый, только хитрый…

— Да, это правда. Знаешь, он даже не сказал мне, что ты тут, а привел сюда показывать мне мокасины. Если что и случится, он останется в стороне — по крайней мере, по совести может сказать, что не видал нас вдвоем, и это будет сущая правда!

Мне не хочется много распространяться о том, что случилось на следующий день,— расскажу как можно короче. Проснулся я на заре, хотел было повернуться на другой бок и заснуть опять, но вдруг заметил, что в доме стоит какая-то необыкновенная тишина, не как всегда, и вдобавок Бека нет в комнате. Я проворно вскочил с постели, сошел вниз, удивляясь, что бы это значило. Тихо как в могиле, никого не видно… На дворе то же самое. Что за оказия? У дровяного склада встретил я моего Джека.

— Что случилось, Джек?

— Разве вы не знаете, мастер Джордж?!

— Ровно ничего не знаю…

— Мисс София сбежала! Ей-богу! Ночью ли, днем ли — никто не знает,— сбежала с молодым Гарнеем Шефердсоном, чтобы выйти за него замуж, по крайней мере так думают. Домашние узнали всего с полчаса тому назад, и доложу вам, пошла такая суматоха, беда! Похватали ружья, да на коней! Сам старик с молодыми господами поскакали к реке, в погоню за Шефердсоном, чтобы поймать его и убить, прежде чем он успеет переправиться на ту сторону с мисс Софией. Да, признаюсь, славная пойдет перепалка!

— И Бек тоже ушел, не разбудив меня?..

— Еще бы! Да и зачем впутывать вас в эту историю? Мастер Бек зарядил ружье и сказал, что во что бы то ни стало укокошит кого-нибудь из Шефердсонов — или сам жив не останется. Там ведь их пропасть наберется, Шефердсонов-то. Бьюсь об заклад, что он непременно хоть на одного да наскочит!

Я пустился бежать во весь дух по дороге к реке. Мало-помалу до меня стали доноситься ружейные выстрелы. Завидев склад бревен и дров на пристани, я пробрался между деревьев и кустарника, отыскал удобное место, забрался на дерево и стал наблюдать. На небольшом расстоянии, впереди от дерева, была сложена поленница фута в четыре высотой,— сперва я хотел было спрятаться за дровами, да, к счастью, раздумал.

Четверо или пятеро всадников гарцевали на открытой площадке перед складом бревен с криками и ругательствами; они старались добраться до двух мальчуганов, прятавшихся за бревнами, но это им никак не удавалось. Каждый раз, когда кто-либо из всадников показывался сбоку, со стороны реки, мальчики стреляли — они стояли спиной друг к другу, так что могли наблюдать в обе стороны.

Вдруг всадники перестали кружить и кричать, а поскакали прямо к складу бревен; тогда один из мальчиков приподнялся, прицелился над поленницей, выстрелил и выбил одного всадника из седла. В один миг остальные соскочили с коней, схватили раненого и поволокли его к дровяному сараю. В ту же минуту оба мальчика пустились бежать из своей засады. Они были уже на полдороге к моему дереву, прежде чем враги успели это заметить. Они увидали бегущих, опять вскочили на седла, да за ними! Но мальчики уже были далеко впереди; они добрались до другого штабеля бревен, стоявшего перед деревом, на котором я сидел, спрятались позади, так что опять очутились на очень удобной позиции. Один из мальчиков был Бек, а другой какой-то незнакомый мне худенький юноша лет девятнадцати.

Всадники покружились еще немного и ускакали прочь. Как только они скрылись из виду, я окликнул Бека. Сперва он не мог догадаться, откуда раздается мой голос. Он был страшно удивлен. Он велел мне зорко караулить и дать ему знать, когда враги опять покажутся: он знал, что они непременно замышляют какую-нибудь чертовщину, не иначе, и ждать придется недолго. Я очень желал бы слезть со своего дерева, да не смел. Бек принялся плакать и горевать; он надеялся, впрочем, что он с двоюродным братом Джо (так звали другого мальчика) еще отплатят за сегодняшний день — ведь его отец и оба брата убиты!.. У неприятеля тоже было двое-трое убитых. Шефердсоны застрелили его родных, спрятавшись в засаде. Бек говорил, что его отцу и братьям следовало бы подождать, пока подоспеют другие родственники, а то Шефердсонов было уж чересчур много. Я спросил, что сталось с молодым Гарнеем и мисс Софией. Он отвечал, что они переправились через реку и теперь в безопасности. Я очень обрадовался; но Бек сердился и жалел, что ему не удалось убить молодого Гарнея в тот день, когда он стрелял по нему в лесу; тогда ничего бы этого не случилось!

Вдруг… паф, паф, паф! Раздаются выстрелы из трех-четырех ружей сразу,— враги прокрались лесом и зашли в тыл пешком! Мальчики бросились в реку — оба были ранены,— и поплыли по течению, а Шефердсоны бежали вдоль берега, все стреляя по ним, крича во все горло: «Бей их, бей их!» Мне стало так дурно, что я чуть не свалился с дерева… Не стану я рассказывать все подробно — мне опять сделается дурно. Я горько сожалел, зачем попал на берег в ту памятную ночь; уж лучше бы мне утонуть, чем видеть такие ужасы! Никогда в жизни я не отделаюсь от этих воспоминаний!..

Я просидел на дереве, покуда совсем не смерклось; страшно было слезать. Порою я слышал ружейные выстрелы в лесу; два раза я видал, как мимо проскакали небольшие группы всадников с ружьями,— значит, кутерьма еще продолжалась.

Грустно мне было на сердце; я дал себе слово никогда больше не подходить близко к роковому дому; мне казалось, что во всем отчасти я виноват: вероятно, на том клочке бумаги Гарней извещал мисс Софию, что они должны где-то встретиться в половине третьего и бежать вместе; мне следовало тогда же сказать ее отцу про эту записку, — быть может, он просто запер бы дочь и не случилось бы вовсе такой страшной резни.

Сойдя с дерева и пробираясь вдоль берега, я наткнулся на оба трупа, лежавшие на самом краю воды; я вытащил их на берег, прикрыл им лица и ушел как можно скорее. Я немного всплакнул, закрывая мертвое лицо Бека, — он всегда был так добр ко мне!

Между тем постепенно стемнело. Я так и не возвращался к дому, а забрался в лес и направился к болоту. Джима не было на островке; я стал торопливо пробираться к закрытой бухточке сквозь чащу ив. Я сгорал от нетерпения вскочить на плот, поскорее убраться из этого ужасного края, но плот исчез! Господи, как я перепугался! С минуту я не в состоянии был перевести дух. Потом как крикну изо всей мочи… Чей-то голос отозвался неподалеку, в нескольких шагах:

— Боже мой! Вы ли это, душенька? Потише, не шумите!

То был голос Джима — и как сладко звучал он для меня в эту минуту! Я пробежал еще небольшое расстояние по берегу и попал на плот; Джим подхватил меня в свои объятия и расцеловал, не помня себя от радости.

— Господь с вами, дитятко, а я уж, право, думал, что вы убиты!.. Джек прибегал сюда и сказал, что, кажется, вас тоже застрелили, так как вы больше не показывались дома. Как раз вот теперь я собирался провести плот к самому устью бухты, чтоб быть наготове отплыть тотчас же, как только Джек придет опять и скажет мне точно, что вас нет на свете. Уж как же я рад, что вижу вас целым и невредимым, душа моя!

— Значит, все обстоит благополучно, — сказал я, — теперь они меня не найдут, подумают, что я тоже убит, а тело мое поплыло по течению… Не будем терять времени, Джим, скорее выплывай на середину реки!

Я не мог успокоиться и прийти в себя, покуда плот не отплыл на две мили и не выбрался на самую середину Миссисипи. Тогда мы вывесили наш сигнальный фонарь и снова почувствовали себя свободными и в полной безопасности. Со вчерашнего дня я не ел ни крошки. Джим достал мне ржаную лепешку, свинины, капусты — нет ничего на свете вкуснее капусты! А покуда я ужинал, мы беседовали между собой и отводили душу. Я был ужасно доволен, что уехал подальше от всяких кровавых распрей, а Джим радовался, что выбрался наконец из своего болота. Мы оба согласились, что нет жилища лучше плота! В других местах все время чувствуешь себя как-то неловко, — то ли дело на плоту! Там живется так свободно, легко и привольно!

Глава XIX. Жизнь на плоту. — Астрономия. — Новое знакомство. — Лекция о трезвости. — Герцог Бриджуотер. — Тяготы королевского сана.

Прошло два-три дня; можно сказать, они проплыли мимо, проскользнули для нас тихо, ровно, приятно! Река в этом месте была чудовищно широкая — иногда в полторы мили шириной. По ночам мы плыли, а днем прятались на берегу. Чуть время близилось к рассвету, мы прекращали плавание, причаливали — почти всегда у какого-нибудь прибрежного острова, поросшего хлопчатником; нарезав веток, мы прикрывали ими плот. Потом забрасывали удочки. А сами соскакивали в воду и купались, чтобы освежиться и придать себе бодрости; затем, присев на песчаном краю берега, где вода по колено, мы наблюдали, как светает. Кругом тишина — ни звука, словно все вымерло, разве кое-где квакают лягушки. Сначала, если глядеть на воду, видна только какая-то темная линия; это леса на той стороне реки; ничего больше и не разберешь; потом появляется на небе белесоватое пятно; мало-помалу оно расплывается, растет, река тоже бледнеет, из черной превращается в сероватую. Вдали виднеются движущиеся темные точки; это — торговые барки-плоскодонки и тому подобные суда или длинные черные полоски: это плоты. Порою оттуда слышны царапанье метлы или смутные голоса — ведь в такой тишине звуки доносятся издалека. Туман клубится над водою, восток алеет и бросает розоватый отблеск на реку. Вон там, вдалеке, на другом берегу, у самой опушки леса виднеется бревенчатая избушка, должно быть дровяной склад… а вот подымается легкий утренний ветерок, такой свежий, прохладный, и тихо обдувает вас с ног до головы, ветерок благоуханный, душистый; от него веет лесом и цветами; наконец, настает день, все улыбается при ярком сиянии солнца; птички певчие встрепенулись и подняли гомон…

В такую пору никто не обратит внимания на легкий дымок; и вот мы снимали рыбу с крючков и начинали стряпать горячий завтрак Поев, мы опять принимались глядеть на тихую, безмятежную реку, пока нами не овладевала дремота. Иногда мимо проползет пароход, да так далеко, вдоль того берега, что ничего на нем не разберешь, даже не узнаешь, какой он — колесный или винтовой; а потом битый час ровно ничего не видно и не слышно — такая тишь да гладь. Вон опять скользит мимо плот, а на нем тешут доски — это почти всегда делают на плотах; вы ясно видите, как сверкает и опускается топор — в этот момент вы не слышите никакого звука, но вот топор подымается снова, и когда он уже над головою человека, тогда только вы явственно слышите удар: чек! Так-то мы проводили весь день, лениво слоняясь по лесу или наблюдая и прислушиваясь.

Один раз стоял густой туман; на всех плотах и судах, идущих мимо, били в жестяные сковороды, чтобы избежать столкновения с пароходами. Барка или плот проходили от нас совсем рядом — мы могли слышать, как люди разговаривали, бранились или смеялись; мы отчетливо слышали каждое слово, но людей не видели; даже жутко становилось, словно призраки или духи какие снуют по воздуху. Джим уверял, что это непременно духи.

— Нет,— возразил я,— духи не стали бы так выражаться: «черт побери этот проклятый туман».

Как только наступала ночь, мы собирались в путь; выбравшись на середину реки, мы пускали плот по течению, а сами, закурив трубки, болтали ногами в воде и разговаривали между собой про всякую всячину,— мы всегда ходили голые, и днем и ночью, когда только не мучили нас москиты: новое платье, которое сшили мне родители Бека, было слишком нарядно и стесняло меня, да и вообще я не нуждался в одежде.

Иной раз вся река была нашей собственностью на долгое время. Вдали виднелись мели и острова; только порою мелькнет огонек — это свеча в избушке, или на самой воде загорится огонек на плоту или барке; иногда донесется свист или песня матроса… Славно жить на плоту! Вверху расстилается небо, все усеянное звездами; мы любили лежать на спине, глядеть и рассуждать о звездах — что они, сделаны кем-нибудь или так, явились сами собой? Джим уверял, будто они сделаны, а я говорил, что они явились сами, потому что слишком было бы долго делать их поштучно — ведь такое их множество! Джим полагал, что, может быть, луна их вывела; ну, это еще похоже на истину, я против этого не стал спорить, потому что сам видал, как лягушка вывела пропасть детенышей. Особенно любили мы следить за падающими звездами, как они стремглав летят вниз! Джим думал, что они испорчены и поэтому их выбрасывают вон из гнезда.

Раз или два в течение ночи мы видели пароход, скользивший мимо в потемках; время от времени он выбрасывал из трубы целые снопы искр, и они сыпались дождем в реку — очень красиво было смотреть. Но вот пароход огибал мыс, огни его меркли и исчезали, шум колес замирал в отдалении, и опять на реке водворялась тишина; волны, поднятые пароходом, баюкали нас на плоту, как в люльке; затем опять бог весть сколько времени не слыхать ни звука, разве только кваканье лягушек

После полуночи прибрежные жители укладывались спать, и тогда часа на два — на три берега становились совсем черными — не видно было ни одного огонька в избушках. Эти-то огоньки и служили нам вместо часов — первый вновь загоревшийся огонек означал, что скоро утро, и тогда мы спешили отыскать себе местечко, где бы спрятаться и причалить к берегу.

Однажды утром, на рассвете, я взял лодку, сел в нее и переправился на берег, который отстоял всего на сто ярдов, там я причалил к маленькой бухте, окаймленной кипарисовой рощей; мне хотелось набрать немного ягод. Проплывая мимо полянки, по которой извивалась тропинка для скота, я вдруг увидал’двоих людей, бежавших со всех ног по дорожке. Ну, думаю, пропали наши головушки! Я был убежден, что если кто бежит, так уж не иначе как за мной, а может быть, за Джимом. Я хотел было поскорее убраться оттуда, но беглецы были уже совсем близко; они стали кричать и умолять, чтобы я спас им жизнь, уверяя, что они ничего не сделали худого, а их преследуют, за ними гонятся люди с собаками. Они хотели было прямо вскочить в лодку, да я отговорил:

— Не делайте этого! Пока я еще не слышу ни собак, ни лошадиного топота; погодите, еще успеете забиться в кусты и пробраться по берегу бухты немного подальше; потом войдете в воду и вброд приблизитесь к лодке — так, по крайней мере, собьете собак со следа.

Незнакомцы послушались меня; как только они вошли в лодку, я поплыл поскорее к нашему островку. Несколько минут спустя поднялся крик и лай собак Мы слышали, что они направляются к бухте, но не могли видеть их. Очевидно, они приостановились и долго шарили в кустах; тем временем мы успели отплыть на целую милю и выехать на середину реки; кругом все затихло; тогда мы спокойно направились к островку и спрятались в густом хлопчатнике.

Один из незнакомцев был старик лет семидесяти, если не больше,— лысый, с белой бородой. На нем была продавленная поярковая шляпа, засаленная синяя шерстяная рубаха, изодранные желтые тиковые штаны, заправленные в сапоги, и подтяжки домашнего вязанья,— впрочем, только одна подтяжка. Тиковый же камзол с длинными фалдами и вытертыми медными пуговицами болтался у него на руке; у обоих были большие потертые, засаленные ковровые мешки.

Другой незнакомец был лет тридцати, и одет он был так же неприглядно. После завтрака мы все прилегли отдохнуть; завязалась беседа; тут только оказалось, что эти люди даже не знают друг друга.

— Как же вы попади в беду? — спросил лысый другого, что помоложе,

— А вот как я продавал тут одно снадобье для уничтожения винного камня на зубах — оно действительно уничтожало винный камень, а заодно и эмаль… мне следовало бы раньше удрать, и только я собрался в путь, наткнулся на вас по эту сторону города; вы мне говорите, что за вами гонятся, и просите помочь вам спастись, а я отвечаю, что сам жду неприятностей и, пожалуй, согласен бежать вместе. Вот и вся недолга, — ну а с вами что приключилось?

— Видите ли, с неделю тому назад я устроил тут маленькие проповеди трезвости; все бабы были от меня без ума; уж и доставалось же от меня пьяницам, доложу вам! Я собирал до шести долларов за вечер — по десяти центов с души, — дети и негры допускались даром. Дело так и кипело; вдруг пронесся слух, вчера вечером, будто я сам втихомолку тяну водку. Один негр, спасибо ему, предупредил меня поутру и рассказал, что люди собираются верхом на конях, с собаками, и скоро все будут на ногах, мне остается только полчаса времени, чтоб удрать, а потом погонятся за мной, и если изловят, то вымажут в дегте, вываляют в перьях и так провезут верхом на шесте. Ну, конечно, я не стал дожидаться завтрака — у меня сразу аппетит пропал.

— А что, старина, — сказал молодой парень, — кажется, мы с вами столкуемся. Как вы полагаете?

— Я не прочь, пожалуй. А чем вы, собственно, занимаетесь?

— По ремеслу я наборщик; маракую кое-что и в медицине; могу быть и актером, знаете ли, трагиком. Когда нужно, показываю месмерические опыты; знаю и френологию; иногда, для перемены, даю уроки пения или географии в школах; а при случае лекции читаю — о, словом, я мастер на все руки. Все умею, что мне вздумается! А ваша профессия?

— Я много практиковал в свое время в качестве медика. Лечил от рака, от паралича и других болезней. Я умею также предсказывать будущее, когда у меня есть под рукой кто-нибудь, кто бы выведал всю подноготную. Читать проповеди, устраивать митинги — на этом я собаку съел; миссионерством тоже занимался на своем веку…

Оба замолчали на минуту; потом молодой глубоко вздохнул и проговорил: «увы!»

— Ну, чего же вы сокрушаетесь? — спросил лысый.

— Горько мне подумать, до чего я дожил! Принужден вести такую жизнь! Унизился до такого общества!..— Он принялся утирать глаза какой-то тряпкой.

— Чтоб тебе провалиться! Чем тебе не по нутру наше общество? — крикнул лысый запальчиво.

— Положим, оно достаточно хорошо; лучшего я и не заслужил… Спрашивается, кто меня довел до такой низости, когда я стоял так высоко? Я же сам. Я не виню вас, джентльмены, нет! Никого я не виню. Я все это заслужил сам. Пусть холодный свет карает меня; одно я знаю: где-нибудь найдется для меня могила! Свет может поступать со мной по-прежнему, может отнять у меня все — любимых людей, богатство, счастье, но этого уж не отнимет! В один прекрасный день я лягу в могилу, позабуду все, и мое бедное, разбитое сердце наконец успокоится! — Говоря эту чувствительную речь, он продолжал хныкать.

— Черт побери ваше бедное, разбитое сердце! — отвечал лысый.— Чего вы с ним носитесь, какая нам нужда до вашего бедного сердца? Мы ведь ни в чем не повинны!

— Знаю, что неповинны. Да я и не виню вас, джентльмены. Я сам упал так низко. По справедливости я должен страдать — я и не ропщу.

— Откуда вы упали, с чего упали?

— Ах, вы мне не поверите! Свет никогда не верит, бог с ним! Тайна моего рождения…

— Тайна вашего рождения? Вы хотите сказать, что…

— Джентльмены,— начал молодой торжественно,— я открою вам эту тайну; я чувствую, что могу довериться вам… По рождению — я герцог!

Джим вытаращил глаза, да и я тоже. Но лысый возразил:

— Полно, какие враки!

— Однако это сущая правда. Мой дед, старший сын герцога Бриджуотерского, бежал в Америку в конце прошлого столетия, чтобы подышать чистым воздухом свободы; здесь он женился, потом вскоре умер, оставив сына. Около того же времени умер его собственный отец в Англии; второй сын герцога завладел титулом и поместьями, а малолетний настоящий герцог по закону остался в неведении. Я — прямой наследник этого ребенка,— я, по праву рождения, герцог Бриджуотер! И вот я здесь, покинутый, брошенный, оторванный от своих поместий, гонимый людьми, презираемый холодным светом, оборванный, усталый, с истерзанным сердцем, униженный до того, что попал в общество бродяг на каком-то плоту!..

Джим очень жалел его, и я тоже. Мы старались как-нибудь утешить бедняжку; но он отвечал, что это бесполезно — ничто уже не утешит его в мире! А вот если бы мы согласились признать его титул, то это было бы ему приятнее всего. Мы отвечали, что готовы признать, если он нам скажет как Он объяснил, что мы должны ему кланяться, когда он заговорит с нами, называть его «ваша милость», «милорд»; он не прочь даже, чтобы его называли просто «Бриджуотер» — это уже есть титул, а не фамилия. Один из нас должен прислуживать ему за обедом и делать для него все, что он прикажет.

Ну, что ж, все это было нетрудно, и мы в точности исполняли, что он просил. В течение всего обеда Джим стоял возле, прислуживал ему и говорил: «ваша милость, не угодно ли того или этого?..» и тому подобное, и он был ужасно доволен.

А старик совсем притих, не говорил ни слова и, казалось, был не очень-то доволен ухаживаньем за герцогом. Он как будто что-то обдумывал. И вот после обеда он и говорит:

— А знаете ли что, Бриджуотер, я очень скорблю о вас, но не вы один скрываете такое горе в душе…

— В самом деле?

— Право, вас не одного свергли незаконно и лишили высокого положения!

— Увы!..

— Не у вас одного есть тайна…

При этом старик принялся плакать и рыдать.

— Постойте! Что вы хотите сказать?

— Бриджуотер, могу я довериться вам? — продолжал старик, не переставая всхлипывать.

— Положитесь на меня как на каменную гору! — Герцог схватил его за руку и стал трясти ее.— Откройте мне тайну вашего рождения: говорите!

— Бриджуотер, я — покойный дофин!..

На этот раз Джим и я еще пуще вытаращили глаза.

— Кто такой?! — переспросил герцог.

— Да, друг мой, это святая истина — вы видите перед собой в эту самую минуту бедного пропавшего дофина, Людовика Семнадцатого, сына Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты!

— Вы?! В ваши годы?! Ну, уж нет, извините! Скорее, может быть, вы покойный Карл Великий; вам шестьсот или семьсот лет, по меньшей мере!

— А все горе сделало, Бриджуотер, все горе! От горя поседели эти волосы, от горя образовалась эта преждевременная лысина. Да, джентльмены, вы видите перед собой, в синей нанке и в нищете, странствующего, изгнанного, презираемого, страждущего, но законного короля Франции!

Ну и пошел реветь и убиваться; мы с Джимом не знали что и делать, до того он нас разжалобил, но вместе с тем мы были рады и гордились тем, что он попал к нам. И мы начали за ним ухаживать точь-в-точь как раньше за герцогом и старались всячески утешить его. Но он говорил, что это напрасно: одна смерть может успокоить его, хотя, прибавил он, временно он чувствует себя как будто легче и лучше, если видит, что люди оказывают ему почтение, сообразно с его высоким саном, например, преклоняют колено, говоря с ним, называют его «ваше величество», прислуживают ему за столом и не садятся в его присутствии, покуда он не разрешит. И вот мы с Джимом принялись величать его, всячески угождать ему и стояли перед ним навытяжку, покуда он не пригласит сесть. Все это доставляло ему громадное удовольствие, он опять повеселел и ободрился. Но герцог дулся на него и, по-видимому, был вовсе не доволен тем, как все устроилось. А король обращался с ним по-дружески и уверял, что прадед герцога и все вообще герцоги Бриджуотеры всегда пользовались благоволением его отца и он частенько допускал их к себе во дворец. Несмотря на это, герцог продолжал сидеть насупившись; наконец король говорит:

— Весьма вероятно, что нам придется черт знает сколько времени сидеть на этом плоту, Бриджуотер, так какая польза вам строить кислые рожи? Это только тоску наводит. Ведь не моя вина, что я родился королем, а вы только герцогом, чего же тут дуться? Надо всегда стараться приспособиться к существующему положению — такое у меня правило! Право, недурно, что мы очутились здесь: пищи вдоволь, ешь себе да спи. Ну-ка, давайте руку, герцог, будем друзьями!

Герцог протянул руку, а мы с Джимом от души порадовались, глядя на их примирение. Неловкость сразу пропала; слава богу, что все так устроилось, а то ведь каково было бы, если б на плоту загорелась вражда! На плоту важнее всего, чтобы все были довольны, дружны и чтобы никто не чувствовал себя обиженным.

Разумеется, я скоро догадался, что эти лгуны — вовсе не герцог и не король, а просто-напросто прогоревшие шарлатаны и мошенники. Но я не сказал ни слова, скрыл свои мысли: это самое лучшее; по крайней мере, избегнешь ссор и хлопот. Если им хочется, чтобы мы величали их одного королем, а другого герцогом,— пусть! Я не стану спорить, лишь бы не нарушать мира в семье; да и Джиму не стоит об этом говорить — я так и не сказал. Если я не научился ничему хорошему от отца, то, по крайней мере, постиг в его обществе одно правило: с людьми такого сорта самое лучшее давать им волю, пусть делают как знают, бесполезно противоречить им.

Глава XX. Гек рассказывает свою историю. — План кампании. — Пират на митинге. — Герцог-типографщик

Наши попутчики закидали нас вопросами: им непременно хотелось допытаться, почему это мы прячем плот днем, вместо того чтобы плыть дальше, и уж не беглый ли Джим?

— Господь с вами! — возразил я. — Станет ли беглый негр плыть на юг?

Они согласились, что, действительно, не станет. Пришлось и мне рассказывать о себе. Вот какую я им сочинил историю.

— Мои родители жили в Пайкском округе, в штате Миссури, там я и родился; но все члены нашей семьи вымерли, — остался только я, папа, да маленький братишка, Айк Папа задумал бросить тот край и переселиться жить к дяде Бену, у которого есть маленькая плантация на реке, в сорока четырех милях под Орлеаном. Папа был очень беден, да и долгов у него накопилось так много, что, когда мы все распродали, у нас ничего не осталось за душой, кроме шестнадцати долларов да нашего негра, Джима. Этого было слишком мало, чтобы проехать тысячу четыреста миль на пароходной палубе. Ладно, когда настало половодье, папе однажды повезло, он поймал вот этот обломок плота, и мы порешили плыть на нем до Орлеана. Да недолго нам была удача: раз ночью пароход налетел на переднюю часть плота, мы все попадали в воду и нырнули под колеса; Джим и я спаслись кое-как, но папа был пьян, а братишке Айку было всего четыре года — так они и сгинули. Дня два-три после того у нас было немало хлопот; люди на яликах все подплывали к нам и хотели отобрать от меня Джима, уверяя, что он беглый. Теперь мы уже не плаваем днем; ночью нас, по крайней мере, не тревожат.

— Постойте, — сказал герцог, — дайте мне придумать способ, чтоб можно было плыть и днем, в случае надобности. Я это обдумаю на досуге и, может быть, сочиню кое-что. Только на сегодня мы это оставим, — разумеется, нам не следует плыть засветло мимо вон того города; пожалуй, нам не поздоровится.

К вечеру погода стала хмуриться словно к дождю: зарницы так и вспыхивали на небосклоне; зашумела листва; ясно было, что готовится ненастье. Герцог и король отправились в наш шалаш — попробовать, каковы постели. Моя постель была из соломы, лучше Джимовой, сделанной из мякины: в этой мякине постоянно попадаются колосья, которые больно врезаются в тело и, чуть пошевелишься, шуршат, словно сухие листья, и не дают спать. Ну, вот герцог и решил, что возьмет мою постель, но король этого не допустил.

— Неужели, — говорил он, — вы не понимаете, что мне по моему сану не подобает спать на мякинной постели? Нет, ваша милость, не угодно ли взять ее себе!

Мы с Джимом струсили не на шутку — уж не подымается ли опять между ними ссора?.. Но зато как же мы обрадовались, когда герцог сказал:

— Это мой всегдашний удел — быть угнетенным. Злая судьба сломила мой когда-то гордый дух… Уступаю, покоряюсь — такова моя доля… Я одинок на белом свете. Что же, буду страдать! Все вынесу!

Как только совсем смерклось, мы поплыли. Король приказал нам аккуратно держаться середины реки и совсем не зажигать огня, пока не очутимся на достаточном расстоянии от города. Вот скоро показалась группа огней на берегу; мы благополучно проскользнули мимо и, только очутившись в трех четвертях мили ниже, подняли наш сигнальный фонарь. Часов около десяти полил дождь, поднялась гроза. Король велел стоять на вахте, покуда погода не исправится, а он с герцогом забились в шалаш и расположились на ночлег.

Моя очередь была стоять на вахте до полуночи, но я, во всяком случае, не запрятался бы под навес, даже будь у меня постель; ведь не всякий день приходится видеть такую бурю. Сущее светопреставленье! Батюшки мои! Как страшно завывал и стонал ветер! Чуть не каждую секунду вспыхивала яркая молния, озаряя реку на полмили кругом; можно было видеть острова сквозь прозрачную дымку дождя, а деревья так и трещали от бурных порывов ветра. Вдруг как грянет гром: т-рах! бум! бум! бум!.. Так и раскатится по небу, покуда не замрет вдали, а потом тотчас же сверкнет другая молния, и посыплется другой залп орудий. Волны по временам чуть не смывали меня с плота, но мне и горя мало — я был без платья. Насчет подводных коряг нам нечего было беспокоиться; молния сверкала и светила так неустанно, что мы могли различать их без труда и направлять плот, чтобы миновать их.

Меня клонило ко сну, Джим предложил покараулить за меня. Этот негр всегда был очень добр ко мне. Я было забрался в шалаш, но король с герцогом так раскинулись, что мне уже не нашлось местечка,— и я устроился снаружи. Дождь был мне нипочем, ночь стояла теплая, а волны хлестали в ту пору невысоко. К двум часам, однако, они опять разбушевались; Джим хотел было разбудить меня, да одумался; ему показалось, что волны еще не настолько сильны, чтобы причинить нам вред. Но он ошибся — вдруг нагрянул огромный вал и смыл меня за борт. Джим чуть не помер со смеху. Я еще не видывал такого охотника посмеяться, как этот Джим!

Тогда я сменил его на вахте, а Джим улегся и захрапел; мало-помалу буря стала стихать и скоро совсем прекратилась. Когда показался в избушке первый огонек, я разбудил его, и мы убрали плот на дневную стоянку.

После завтрака король вытащил старую, засаленную колоду карт, и они с герцогом начали играть вдвоем по пяти центов партию. Потом им это надоело; они принялись обдумывать «план кампании», как они выражались. Герцог пошарил в своем ковровом саквояже, вынул оттуда пропасть печатных афиш и стал читать вслух.

На одной афише говорилось, что «знаменитый доктор Ар-ман де Монтальбан из Парижа» прочтет лекцию о науке френологии в таком-то и таком-то зале, в такой-то день; входные билеты по десять центов; при сем он будет «выдавать бюллетени о характерах данных лиц, по двадцати пяти центов с персоны». Герцог объяснил нам, что этот доктор Арман — он сам. На другой афише он же бьш назван «известным всему миру трагиком, исполнителем шекспировского репертуара, Гарриком Младшим из Друри-Лейнского театра в Лондоне». Словом, на каждой афише он назывался другим именем и похвалялся разными диковинными подвигами, вроде того, например, что «находил воду и золотую руду с помощью волшебного жезла» или рассеивал «чары колдунов» и тому подобное.

— Но трагическая муза — все-таки моя любимица! — воскликнул он, — Пробовали вы когда-нибудь играть на подмостках, ваше величество?

— Нет, — отвечал король.

— В таком случае, вы попробуете в скором времени, — решил герцог. — В первом же городе, куда мы пристанем, мы найдем зал и разыграем бой на шпагах из «Ричарда Третьего» или сцену на балконе из «Ромео и Джульетты». Что вы на это скажете?

— На все согласен, с великим удовольствием, если только это принесет нам деньги, Бриджуотер, но, видите ли, я не имею понятия, как представлять на театре, слишком мало мне довелось видеть представлений на своем веку. Я был еще слишком мал, когда отец мой приглашал актеров во дворец. Как вы думаете, можно будет научить меня?

— Нет ничего проще!

— Ну и отлично. Мне как раз хочется чего-нибудь новенького! Начнем сейчас же, чего долго думать?

Герцог рассказал ему историю Ромео, кто он такой был и кто была Джульетта, прибавив, что он сам всегда играет роль Ромео, так что королю придется представлять Джульетту

— Но если Джульетта была совсем молоденькая девушка, — ведь странно будет ее видеть с лысой головой и седой бородой…

— Нет, уж вы не беспокойтесь: здешние провинциальные неучи и не подумают об этом. Вдобавок, вы будете в костюме, а это большая разница. Джульетта на балконе любуется на луну, перед тем как ложиться спать; на ней надет шлафрок и ночной чепец с рюшами. Здесь у меня и костюмы для всех ролей.

Он вытащил два-три костюма из коленкора, наклеенного на картон. Это были, по его словам, средневековые доспехи для Ричарда III и для другого актера; потом длинный, белый ночной капот и чепец с рюшами. Король остался очень доволен. Герцог вынул книжку и принялся читать роли — и как великолепно, с каким жаром! Он метался как угорелый, махал руками, чтобы показать, как следует играть; потом он передал книжку королю и велел ему вызубрить свою роль наизусть.

Милях в трех, в излучине реки, лежал маленький городок; после обеда герцог объявил, что он уже обдумал средство плыть и днем без малейшей опасности для Джима, — теперь он намеревался пристать к этому городку и там устроить задуманное дело. Король сказал, что и он пойдет тоже посмотреть, нельзя ли и ему чем поживиться. У нас вышел весь запас кофе, и Джим посоветовал мне ехать с ними вместе на шлюпке и купить немного кофе.

Городок казался точно вымершим, на улицах не было ни души, тишина стояла мертвая, как в воскресный день. Какой-то больной негр, гревшийся на солнышке, рассказал нам, что все от мала до велика, исключая разве хворых да стариков, отправились в лес, мили за две, на митинг. Король разузнал хорошенько, где это место, и решил пойти туда, попробовать, нельзя ли там обделать какое-нибудь выгодное дельце; он предложил мне идти с ним.

Герцог сообщил нам, что ему хотелось бы отыскать типографию. Скоро мы нашли, что искали: жалкое подобие типографии, помещавшееся наверху, над столярной мастерской; и наборщики и столяры — все ушли на митинг, оставив двери незапертыми; это был грязный закоулок, заваленный хламом, закапанный чернилами, с разными объявлениями по стенам, изображающими лошадей и беглых негров. Герцог скинул с себя сюртук и принялся за свое дело, а мы с королем отправились на митинг.

Дошли мы туда в полчаса, обливаясь потом — день стоял страшно жаркий. Там собралось, по крайней мере, с тысячу человек отовсюду, на двадцать миль в окружности. Весь лес кишел фурами, лошадьми, которые ели из колод, отмахиваясь от мух; были кое-где устроены навесы на шестах, крытые ветвями; там продавали лимонад, пряники, арбузы, наваленные грудами, зеленую кукурузу и тому подобные гостинцы.

Под такими же навесами, только попросторнее, толпы народа слушали проповедников. Скамейки были сделаны из грубых досок, с пробуравленными дырками и продетыми в них палками вместо ножек. Спинок не полагалось. Проповедники громоздились на высоких кафедрах, в конце навеса. У женщин были надеты большие капоры, защищавшие от солнца; некоторые щеголяли в шерстяных домотканых фуфайках, и только немногие, помоложе, были одеты в ситец. Многие парни были просто босиком, а ребятишки бегали в одних рубашонках. Старушки вязали чулки, а молодежь украдкой любезничала между собой.

Под первым навесом, куда мы пришли, проповедник читал народу гимн. Прочтет строчки две — и все начинают петь; так величественно это выходило, столько их пело и с таким одушевлением! Народ постепенно увлекался и пел все громче и громче; наконец, дошло до того, что некоторые принялись завывать, а иные так просто орать изо всей мочи. Потом проповедник начал читать свою проповедь и принялся за это дело серьезно: он то метался по кафедре, то наклонялся вперед, вытянув руки; туловище его было все время в движении, и он выкрикивал слова во все горло. Время от времени он поднимал кверху свою Библию, раскрывал ее и показывал слушателям, восклицая: «Вот медный змий в пустыне. Взгляните на него и будете живы». И народ кричал: «Слава! А-а-минь!» Среди этих стонов, воплей и восклицаний проповедник продолжал: «Придите сюда на скамью кающихся! Придите, погрязшие во грехах! (Аминь!) Придите, больные и страждущие! (Аминь!) Придите, хромые, расслабленные и слепые! (Аминь!) Придите, бедные и нуждающиеся; погрязшие во стыде! (А-аминь!) Придите, все натруженные, обремененные и оскверненные, придите, сокрушенные духом, придите, скорбящие сердцем, придите в ваших лохмотьях, грехах и грязи. Вас ждут воды очищения! Двери Небес отверсты! Войдите туда и опочийте!» (А-аминь! Слава Господу! Аллилуйя!)

И так беспрерывно. Невозможно было разобрать, что говорит проповедник, за этим шумом и криком. Многие слушатели в толпе вскакивали с мест, силой проталкивались вперед, а слезы так и текли у них по щекам; когда же все грешники собрались в кучу перед скамейками, они стали петь, кричать и бросались на солому как бесноватые.

Однако я заметил, что мой король куда-то пробирается, потом голос его стал перекрывать все другие голоса; наконец, смотрю — он уже на кафедре: просит проповедника позволить ему сказать несколько слов народу. Тот согласился. Король рассказал, что был пиратом, целых тридцать лет, в Индийском океане и что прошлой весной его экипаж порядочно-таки сократился после жаркого боя, а теперь он вернулся домой набрать себе новую команду; но, слава богу, в прошлую ночь его ограбили дочиста и высадили с парохода без единого гроша за душой. Но он очень рад, ничего лучшего и не могло случиться с ним, теперь он совсем другой человек и счастлив впервые за всю жизнь. Бедный, обобранный кругом, он начнет все сызнова, вернется к Индийскому океану и посвятит остаток дней своих на то, чтобы обращать пиратов на путь истины и добродетели; лучше его никто не в состоянии этого сделать, потому что он знаком со всеми пиратами океана, и хотя много времени потребуется ему, чтобы добраться туда без гроша денег — все же он доберется во что бы то ни стало, и всякий раз, как ему удастся обратить пирата на путь истинный, он скажет ему: «Не благодари меня, не восхваляй,— все это дело тех добрых людей на поквилльском митинге, братьев во Христе и благодетелей, а также вот этого доброго проповедника, самого истинного друга всякого пирата!»

Вслед за тем он ударился в слезы, а за ним и вся публика. Кто-то крикнул:

— Складчину в его пользу, складчину!

С полдюжины слушателей вскочили с мест и кричали:

— Пусть он обойдет кругом с шапкой!

Все согласились, и проповедник тоже. И вот король обошел всю публику со шляпой в протянутой руке, поминутно вытирая себе глаза; он благодарил их и восхвалял за то, что они так милостивы к бедным пиратам. Многие хорошенькие девушки со слезами просили у него позволения расцеловать его на память; он охотно соглашался и даже некоторых обнимал и чмокал раз по пять-шесть. Все приглашали его остаться у них с недельку, каждому хотелось, чтобы он погостил у него в доме, считая это для себя особенной честью. Но он возражал, что так как это последний день митингов, то он мало принесет пользы, да и к тому же он торопится поскорее на Индийский океан, чтобы уже немедля начать обращение пиратов.

Когда мы вернулись на плот и он сосчитал свою выручку, оказалось, что он собрал восемьдесят семь долларов и семьдесят пять центов! Вдобавок он стащил три галлона водки в бутыли, которую нашел под одним фургоном, пробираясь назад лесом. Он признавался, что если все это принять в расчет, то, пожалуй, это самый прибыльный день для него во всей его миссионерской деятельности; нечего и говорить, что о язычниках не так выгодно проповедовать, как о пиратах, если кто хочет обработать публику на митинге.

Покуда король не вернулся, герцог тоже воображал, что ему необыкновенно повезло, но потом он уж перестал так важничать. Он набрал и отпечатал в типографии два объявления для фермеров насчет аукциона лошадей и взял с них за это четыре доллара. Затем он отпечатал объявления об издании им газеты и заполучил нескольких подписчиков, взяв с них уменьшенную цену, с условием, чтобы плата была внесена вперед; подписчики хотели было платить дровами и луком, по обыкновению, но он объявил, что недавно купил запас этих продуктов и потому теперь понижает плату за газету как только возможно, чтобы получить деньги чистоганом. Потом он набрал маленькое стихотворение, сочиненное им самим, из головы — всего три стишка, да такие нежные, грустные, под заглавием «Разбитое сердце» и оставил его совсем готовым для печати, ничего не взяв за это. Словом, всего-навсего он собрал девять с половиной долларов— проработав за них весь день!

Наконец, он показал нам еще одно маленькое объявление, которое он напечатал даром, потому что оно предназначалось собственно для нас. На нем было изображение беглого негра, с узелком на палке, перекинутой через плечо, и подписью внизу: «200 долларов награды». Тут же было приложено самое точное описание примет Джима. Говорилось, что он бежал с плантации Сент-Джек, в сорока милях за Орлеаном, еще в прошлую зиму и, вероятно, направился к северу; кто его поймает и приведет назад, тот получит награду и все путевые издержки.

— Ну, — сказал герцог, — завтра же мы можем спокойно плыть и днем, коли нам вздумается. Чуть увидим кого-нибудь, сейчас можем связать Джима по рукам и ногам, положить его в шалаш и показать объявление; скажем, что мы слишком бедны, чтобы ехать на пароходе, и вот мы взяли на время маленький плот у своих друзей и плывем за наградой. Цепи и наручники были бы еще эффектнее на Джиме, но это не вяжется с рассказом о нашей бедности. Железо слишком дорого, надо довольствоваться веревками.

Мы все восхитились смелостью герцога; теперь можно будет плыть днем без хлопот. Мы рассчитали, что надо убраться за несколько миль в эту ночь, на случай, если подымут переполох, узнав о подвигах герцога в типографии. Мы все легли и притаились, не показываясь до десяти часов вечера; потом неслышно проскользнули мимо городишка и не подымали фонаря, покуда город не скрылся из виду.

Когда Джим позвал меня на вахту, часа в четыре утра, он сказал мне:

— А как ты полагаешь, Гек, встретим мы еще какого-нибудь короля в нашем путешествии?

— Нет, — говорю я, — не думаю.

— Ну, тогда еще ничего. Одного короля с нас за глаза довольно. Наш-то ведь пьян в стельку, да и герцог не лучше!

Утром Джим попробовал заставить короля говорить по-французски, чтобы послушать, на что это похоже; но он отвечал, что уже так давно уехал из отечества и столько вынес горя, что позабыл родной язык.

Глава XXI. Упражнение в фехтовании. — Монолог Гамлета. — Ленивый город. — Старик Боггс. — Смерть Боггса.

Солнце давно взошло, но мы продолжали плыть, не думая приставать к берегу. Король с герцогом скоро выползли из шалаша с очень кислыми рожами, но потом они соскочили с плота, окунулись в воду, и это их немножко подбодрило. После завтрака король уселся на углу плота, стащил с себя сапоги, засучил штаны, опустил ноги в воду, закурил трубочку и принялся долбить на память своего «Ромео и Джульетту». Когда он почти выучил роль, они с герцогом стали репетировать вместе. Герцог заставил его твердить одно и то же сто раз, показывая, как произносить каждую строку; он учил его вздыхать, прикладывать руку к сердцу и, наконец, объявил, что дело идет на лад, только, говорит, ты не должен вопить «Ромео!» так громко, словно из бочки, а надо произносить это имя нежно, мягко, томно,— вот так «Р-о-о-мео!..» Ведь Джульетта — нежная, милая девушка, невинный ребенок, и ей не подобает реветь, как вьючному ослу.

Потом они притащили пару длинных мечей, которые герцог сделал из дубовых досок, и начали упражняться в фехтовании для сцены боя из «Ричарда III»; герцог сказал, что он берет на себя роль Ричарда; любо было смотреть, как они фехтовали и метались по плоту.

Вдруг король споткнулся и упал за борт; после этого они сделали перерыв и принялись болтать между собой про разные приключения, случавшиеся с ними когда-то на реке. Когда оба они пообедали, герцог и говорит:

— Слушайте, Капет, ведь нам надо дать спектакль блистательный! Придется еще кое-что добавить — так, сущую безделицу. Вот что: я, пожалуй, изображу шотландского волынщика, а вы, постойте… дайте подумать… вы можете прочесть монолог Гамлета.

— Гамлета… что это такое?

— Разве не знаете, монолог… знаменитейшая вещь у Шекспира. Ах, это божественно, неподражаемо! Весь театр дрожит от рукоплесканий! У меня его нет в книге, этого монолога, да не беда, я могу его припомнить на память. Дайте подумать, я попробую.

Он заходил взад и вперед по плоту, погруженный в думы, страшно хмуря брови от напряжения. То он сжимал рукой лоб, испуская стоны, то охал, то ронял слезы. Забавно было смотреть на него. Наконец, мало-помалу он все вспомнил и велел нам слушать внимательно. Он встал в благородную позу, выставив одну ногу и простирая руки, голову откинув назад, а глаза устремил в небо; потом принялся вопить, стонать и скрежетать зубами; во все время речи он взвизгивал, метался, бил себя кулаками в грудь — словом, неистовствовал, как я еще никогда не видывал в жизни. Вот эта речь — я выучил ее наизусть без труда, покуда он вдалбливал ее королю:

Быть или не быть:
вот в чем загвоздка,
Что делает из жизни долгое мученье,
И кто бы перенес обиды, злобу света
И стал бы ждать, пока
Бирнамский лес пойдет на Дунсинан?
Уснуть, быть может, грезить?
Вот и затрудненье…
Но этот страх: что будет там, там после смерти —
Вот остановка, вот для чего хотим мы
Влачиться лучше в долгой жизни…
Вот это тяжко заставляет нас страдать,
Но не бежать к тому, что так безвестно.
Ужасное сознанье робкой думы!
А стоит ведь себя лишь по лбу треснуть —
И кончены расчеты с тяжкой жизнью!
Офелия, прелестнейшая нимфа,
Зачем так грозно разеваешь
Свою ты беломраморную пасть?
Иди-ка лучше в монастырь
И помяни меня в твоих святых молитвах!

Старику ужасно понравилась эта речь, он скоро так выучил ее, что мог проговорить без запинки, словно создан был для театра; когда он входил в роль и горячился, любо было глядеть, как великолепно он размахивал руками, рычал и бесновался!

Мы воспользовались первым удобным случаем, и герцог отпечатал несколько афиш; после этого два-три дня на нашем плоту шел дым коромыслом; только и дела было что фехтование на шпагах и репетиции, как выражался герцог. Раз утром — мы уже порядочно далеко заплыли в пределы штата Арканзас — вдали показался городок, расположенный на широкой излучине реки; мы причалили в полумиле от него в маленькой бухте, крытой, наподобие туннеля, кипарисами; все мы, за исключением Джима, сели в лодку и поплыли в город в надежде устроить там спектакль.

Мы попали удивительно удачно: в тот день готовилось представление цирка, и народ уже начал съезжаться отовсюду в старых, громыхающих бричках, фургонах и верхом на лошадях. Цирк должен был к вечеру уехать, так что наше представление могло удаться на славу. Герцог тут же нанял балаган, а мы расхаживали по городу и наклеивали афиши. Вот что на них было напечатано:

ВОЗРОЖДЕНИЕ ШЕКСПИРОВСКИХ ВРЕМЕН
Редкостное зрелище! Один только раз!
Знаменитые во всем мире трагики
ДАВИД ГАРРИК МЛАДШИЙ из Лондонского Друри-Лейнского театра и
ЭДМУНД КИН СТАРШИЙ из Лондонского Королевского театра Хеймаркета,
Уайтчепела, Пуддинг-Лена, Пикадилли в Лондоне
и различных европейских королевских театров будут иметь честь
представить бессмертную сцену на балконе из РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТЫ!
Ромео — м-р Гаррик Джульетта — м-р Кин
С участием всей труппы!
Новые костюмы, новые декорации!
А также будет представлена потрясающая, неподражаемая, леденящая кровь сцена боя из РИЧАРДА III!
Ричард III — м-р Гаррик Ричмонд — м-р Кин.
А также
(по особому требованию публики) будет прочтен бессмертный монолог Гамлета!!!
Знаменитым Кином!
(Был декламирован им в Париже 300 вечеров подряд).
Только один раз!
По причине срочных ангажементов в Европе!
Входная плата 25 центов; дети и слуги 10 центов.

А пока мы отправились бродить по городу. Почти все домишки и лавки были ветхие, покосившиеся деревянные лачуги, никогда даже не видавшие краски; они сидели на три-четыре фута над землею, на сваях, чтобы избежать наводнения во время разлива реки. При каждом домике был садик, но, очевидно, там не произрастало ничего путного, кроме крапивы, подсолнечников, куч золы, старых подошв от сапог, осколков бутылок, тряпок и обломков старой жестяной посуды. Заборы были сделаны из разнокалиберных досок, кое-где сколоченных гвоздями; местами эти жалкие ограды покосились, а в калитках не водилось никаких запоров. Некоторые заборы были когда-то выбелены, но уж очень давно, должно быть, во времена Колумба, как выразился герцог. В садах разгуливали свиньи, а жители усердно гнали их вон.

Все лавки помещались на одной улице. Перед каждой находился белый парусиновый навес, и проезжие привязывали лошадей к столбам тентов. Под навесами стояли порожние ящики из-под товара; на них день-деньской торчали зеваки, от нечего делать ковыряя дерево своими карманными ножами; они беспрестанно жевали табак, позевывали, потягивались — целая куча праздношатающихся оборванцев. Почти на всех были желтые соломенные шляпы, похожие на зонтики; ни сюртуков, ни жилетов они не носили; они называли друг друга Биллом, Беком, Ганком или Джо и Энди, говорили лениво, словно нехотя, но зато здорово ругались. Стоит какой-нибудь зевака, прислонившись к столбу навеса, засунув руки в карманы штанов, и вынимает их лишь для того, чтобы почесаться или одолжиться щепоткой табаку. Только и слышны разговоры вроде следующего:

— Дай-ка табачку пожевать, Ганк!

— Не могу, у самого одна щепотка осталась. Попроси у Билла!

Может быть, Билл и даст ему, а может быть, соврет и скажет, что весь табак вышел. Некоторые из подобных бродяг никогда не Имеют ни гроша за душой и ни щепотки табаку. Они перебиваются, занимая табак у других:

— Дай,— говорит,— табачку пожевать, Джек, я только что отдал Бену свою последнюю щепотку.

И почти всегда это явная ложь, и никого этим не надуешь, разве постороннего; но Джек не посторонний, он непременно ответит:

— Ты-то дал Бену? В самом деле? После дождичка в четверг? Отдай-ка мне лучше за все разы, что брал у меня, Бенкер, тогда я, пожалуй, одолжу тебе еще и не возьму с тебя процентов!

Все улицы и переулки городишка затоплены грязью, да если бы это еще была простая грязь, а то какая-то особенная: липкая, черная как смола, сплошь в дюйм глубиной, а местами по колено. Куда ни взглянешь, везде, похрюкивая, бродят свиньи. Вот грязная свинья лениво плетется по улице с целой оравой поросят, растянется прямо посреди дороги, так что прохожим надо обходить ее кругом, блаженно щурит глаза, хлопает ушами, а поросята примутся сосать ее, и она так счастлива, словно королева. Вдруг какой-нибудь бродяга крикнет: «Эй! Куси ее! Ату ее!» Свинья вскочит со страшным визгом, а на ушах у нее по обе стороны повисло по собаке или по две, да еще три-четыре десятка псов бегут вдогонку. И вот все зеваки встают с мест, следят за интересным зрелищем, хохочут и рады, что поднялась такая возня. Потом опять садятся и успокаиваются, покуда не приключится собачья драка. Ничто на свете не может их так оживить и осчастливить, как собачья грызня. А то еще забава: облить скипидаром бродячего пса и зажечь его или привязать ему к хвосту жестяную сковородку и любоваться, как он бесится.

У реки некоторые домишки совсем накренились над берегом; так и кажется — вот-вот сейчас свалятся вниз. Жильцы оттуда уже выбрались. В других местах берег размыт под лачугами и навис острым углом. Там еще живут люди, но это очень опасно, потому что почва может обвалиться сразу на большом пространстве. Иной раз кусок земли в четверть мили вдруг начнет трескаться и ползет все дальше и дальше, покуда не свалится в реку,— и все это в одно лето. Такие города должны постоянно отодвигаться назад и назад, потому что река безостановочно гложет и подмывает их.

Чем ближе время подходило к полудню, тем больше теснилось фургонов и лошадей по улицам; прибывали все новые и новые. Приезжие семейства привозили с собой обед и закусывали в своих телегах. Немало было выпито водки, и я уже видел три драки. Кто-то вдруг крикнул:

— А вон и старик Боггс едет покутить — вон, глядите, ребята!

Все зеваки, казалось, очень обрадовались,— должно быть, они привыкли потешаться на счет Боггса.

— Интересно, к кому-то он будет приставать нынче? — сказал один из них,— Если б он взаправду уничтожил всех, кому грозился за эти двадцать лет, хорошую бы он себе нажил славу!

Другой заметил:

— Желал бы я, чтоб старик Боггс нынче пригрозил мне — по крайней мере, я знал бы, что проживу лет сто!

Боггс скакал на своей лошадке во весь опор, с криками и гиканьем, точно краснокожий:

— Эй, вы, прочь с дороги! Всех разнесу!

Он был совсем пьян, едва держался в седле. На вид ему казалось лет около пятидесяти; лицо у него было очень красное. Все задирали его, хохотали над ним, а он отругивался.

— Погодите,— говорит,— я ужо примусь за вас и отделаю по-своему, да теперь недосуг мне, приехал убить старого полковника Шерборна, дайте с ним сначала покончить, а вас уж я оставляю на закуску!

Увидев меня, он сказал:

— А ты чего сюда попал, мальчонок? Жить тебе надоело, что ли? — И проехал мимо.

Я перепутался; но какой-то человек успокоил меня:

— Ничего, это он только так стращает,— он всегда беснуется, когда пьян. Это добрейший старый дурак во всем Арканзасе — пальцем никого не тронет, ни пьяный, ни трезвый.

Боггс подъехал к самой большой лавке в городе, нагнулся, заглядывая под парусиновый навес, и закричал:

— Ну-ка, выходи сюда, Шерборн! Выходи-ка посмотреть на человека, которого ты надул! Тебя-то я и ищу, собака, и доберусь до тебя, ей-ей!

Он принялся осыпать Шерборна разными ругательными словами, какие только попадали ему на язык.

Вся улица кишела народом; все слушали и хохотали. Вдруг из лавки выходит человек лет пятидесяти пяти, с важной, гордой осанкой, одетый гораздо лучше всех городских жителей,— и толпа расступилась в обе стороны, чтобы дать ему дорогу. Он обратился к Боггсу тихо так, спокойно:

— Мне это, наконец, надоело; но я буду терпеть до часа. Заметьте, только до часа — не дольше. Если вы хоть раз раскроете рот и оскорбите меня после этого срока, то берегитесь!

Повернулся и вошел в лавку. Толпа присмирела; никто не шевельнулся, смех замолк Боггс отъехал и поскакал по улице, не переставая бранить Шерборна и крича во все горло.

Скоро он опять очутился возле лавки, остановился перед ней и продолжал свое. Вокруг столпились люди, стараясь унять его. Но не тут-то было! Ему сказали наконец, что через четверть часа пробьет час, значит, он должен убираться домой. Ничто не помогало. Он все ругался, сыпал проклятиями, бросил свою шапку в грязь, переехал ее и опять помчался во всю прыть по улице, с развевающимися седыми волосами. Многие пробовали стащить его с лошади, чтобы запереть и дать ему протрезвиться; но все напрасно — вот он опять несется мимо, посылая ругательства Шерборну.

— Ступайте за его дочерью! — предложил кто-то,— Живей, приведите дочь; иногда он слушается ее. Если кто может его урезонить, так это она — и никто другой!

Побежали за дочерью. Я прошелся немного по улице и остановился. Минут через пять или десять опять появился Боггс, только уже не на лошади. Он шел, ковыляя по улице, прямо ко мне, без шапки, с двумя приятелями; они тащили его под руки и старались увести поскорее. Он притих и казался смущенным, он уже не отбивался, а сам как будто спешил. Кто-то вдруг крикнул:

— Боггс!

Я обернулся — гляжу: полковник Шерборн. Он стоял неподвижно среди улицы и держал в руке пистолет, не прицеливаясь, а направив дуло кверху. В ту же секунду я увидел молодую девушку, бегущую к нам, а с нею еще двоих людей. Боггс и его приятели оглянулись посмотреть, кто окликнул его, и когда увидали пистолет, оба приятеля отскочили в стороны, а дуло пистолета тихо опустилось и замерло. Оба курка были взведены. Боггс вскинул обе руки кверху и проговорил:

— О господи! Не стреляйте!

— Паф! — раздался первый выстрел…

Боггс отшатнулся назад, судорожно махая руками по воздуху. Паф! — другой выстрел, и несчастный тяжело грохнулся наземь, раскинув руки. Молодая девушка дико вскрикнула, бросилась к отцу, вся в слезах, восклицая:

— Он убил его, он убил его!

Толпа окружила лежащего тесным кружком, люди толкали, давили друг друга, вытягивали шеи, чтобы лучше видеть, а другие, стоявшие подальше, старались оттеснить их, крича:

— Назад, назад, вы его задавите!

Полковник Шерборн швырнул пистолет на землю, повернулся и ушел прочь.

Боггса втащили в москательную лавчонку; толпа все теснилась вокруг него; весь городок всполошился и следовал по пятам. А я побежал и занял удобное место у окна, откуда мог все видеть. Беднягу положили на пол, под голову ему сунули большую Библию, а другую Библию раскрыли у него на груди, сперва разорвав рубашку, так что я увидел, куда попала одна из пуль. Он глубоко вздохнул раз десять,— причем Библия высоко подымалась у него на груди — потом затих: он умер.

Его дочку едва оттащили от него; она плакала и кричала; ее увели прочь. Ей было лет шестнадцать, не больше — тихая такая с виду, скромная, но страшно бледная, испуганная.

Скоро весь город очутился на месте катастрофы; огромная толпа бушевала, волновалась и лезла к окну, стараясь заглянуть в дом; но люди, запасшиеся местами, не хотели их уступать, а другие, те, что позади, твердили:

— Полно, будет вам, уже насмотрелись, дайте и нам взглянуть! Так не годится — ведь и другие имеют такое же право!

Немало было пинков и потасовок; я поскорее удрал от греха. Улицы были полны народу; все казались возбужденными. Всякий, кто видел, как стреляли в старика, рассказывал, как это случилось, и вокруг каждого из рассказчиков собиралась целая толпа, жадно прислушиваясь. Какой-то долговязый, худощавый мужчина, с длинными волосами, в высокой белой шляпе набекрень и с тростью в руках, отмечал на земле место, где стоял Боггс и где стоял Шерборн, а народ следил за ним внимательно, качая головами, в знак того, что понимает в чем дело; потом человек в белой шляпе встал в неподвижной, величавой позе на том месте, где стоял Шерборн, нахмурил брови, надвинул шляпу на глаза и позвал: «Боггс!», затем поднял свою трость, прицелился, как пистолетом, крикнул «паф!», отшатнулся назад, вторично крикнул «паф!» и рухнул плашмя на спину. Люди, видевшие все это, уверяли, что он изображает эту сцену в совершенстве — точь-в-точь так происходило на самом деле. Человек десять вытащили бутылки с водкой и принялись угощать актера.

Вдруг в толпе кто-то заметил, что Шерборна надо казнить по закону Линча. В одну минуту эти слова подхватили, и все стали повторять то же самое; толпа шла, волнуясь, в исступлении, с дикими криками, срывая по дороге все веревки, которые попадались под руку, чтобы на них повесить Шерборна.

Глава XXII. Шерборн. — Представление в цирке. — Знаменитая трагедия. — В здании суда.

Народ двинулся густой толпой по улице к дому Шерборна, с криками и ревом, словно толпа краснокожих. Все, что попадалось навстречу, должно было убираться прочь с дороги, не то раздавят и сомнут как мошку,— глядеть было страшно! Впереди черни бежали с плачем перепуганные дети; все окна в домах были унизаны женскими головами, на каждом дереве громоздились мальчишки; из-за каждого забора выглядывали негритянки, но как только толпа приближалась, они сейчас же прятались в страхе, чтобы их не тронули. Многие женщины и девушки ревели и вопили, перепуганные до смерти.

Толпа остановилась у палисадника Шерборна. Она кишела, точно муравейник. От шума и гула можно было оглохнуть. Это был маленький дворик футов в двадцать.

— Снести забор! Снести забор! — крикнул кто-то.

Раздался треск, крики, забор упал,— и толпа хлынула за ограду, словно морская волна.

В эту минуту Шерборн показался на крыльце своего дома, с двустволкой в руках, и остановился неподвижно, совершенно спокойно и хладнокровно, не говоря ни слова. Шум умолк, и живая волна подалась назад.

Шерборн не раскрывал рта, стоял тихо и смотрел вниз. Тишина была такая страшная, что становилось жутко. Шерборн окинул толпу взглядом; встречаясь с этим взглядом, люди старались выдержать его, но не могли: все потупляли глаза в смущении. Но вот Шерборн усмехнулся, — не веселым смехом, а таким мрачным, от которого становится не по себе, — точь-в-точь как будто ешь хлеб с песком.

Потом он сказал тихо и гневно:

— И будто бы вы можете казнить кого-нибудь! Право, смешно подумать, что у вас найдется смелости казнить самосудом мужчину! Если вы настолько храбры, чтобы обмазать дегтем и вывалять в перьях какую-нибудь бедную, беспомощную женщину, которая попадется вам в лапы, то напрасно воображаете, что у вас хватит удали наложить руки на мужчину! Нет, мужчина не подвергнется никакой опасности во власти хоть десяти тысяч людей вашего сорта, покуда светит дневной свет и покуда вам не удалось обойти его сзади.

Разве я вас не знаю? Я достаточно изучил вас. Я родился и вырос на Юге, жил и на Севере; так что я знаю народ во всей стране. Средний человек непременно трус. На Севере он позволит кому угодно наступить себе на ногу, а потом идет домой и молит Бога даровать ему смирение, чтобы снести обиду. На Юге один человек, сам, без всякой помощи, остановил среди бела дня дилижанс, полный людей, и ограбил их. Ваши газеты величают вас храбрым народом, вот вы и вообразили, будто вы храбрее всякого другого народа, а на деле вы ничуть не храбрее других.

Почему присяжные не приговаривают убийцу к повешению? Они боятся, чтобы друзья казненного не застрелили их сзади, из-за угла, в потемках. Ведь сами они поступили бы точно так же.

И вот ваши судьи всегда оправдывают; а потом какой-нибудь смельчак, настоящий мужчина, идет ночью с сотней замаскированных трусов позади себя и творит самосуд над негодяем… Ваша ошибка в том, что вы не привели с собой настоящего мужчину,— это одна ошибка, а другая — та, что вы пришли не ночью и не надели масок.Вы привели с собой только полумужчину — Бека Гаркнесса; и если бы он не подзадорил вас, ничего бы и не было. Вам вовсе не хотелось идти сюда. Средний человек не любит ни волнения, ни опасности. Вы не любите волнений и опасностей. Но если такой полумужчина, как вон этот Бек, крикнет: «Казнить, казнить его!», то вы уже боитесь отступить, вы боитесь, что вас назовут настоящим вашим именем — трусами,— и вот вы начинаете горланить, хватаетесь за полы этого полумужчины и несетесь как исступленные, грозя наделать бог весть каких великих подвигов! Самая жалкая вещь — это чернь; войско — та же чернь, оно сражается не с природной храбростью, а с той храбростью, которую придает им сознание их численности и которую они заимствуют у своих офицеров. Но чернь, не имеющая мужественного предводителя во главе, совершенно ничего не стоит. Ну а теперь вам остается одно: поджать хвосты и забраться в свои норы. Если мне суждено быть казненным судом Линча, то это произойдет ночью, по обычаю южан, и когда придут палачи, они наденут маски и приведут с собой настоящего мужчину. Теперь отправляйтесь-ка восвояси и захватите с собой своего полумужчину!..

С этими словами Шерборн перебросил ружье через левую руку и взвел курки.

Толпа сразу отхлынула назад и рассыпалась в разные стороны, а Бек Гаркнесс улепетывал за другими, с жалким, униженным видом. Я бы мог остаться, если б захотел. Но я не захотел.

Я отправился к цирку и бродил у задней стороны палатки, покуда не ушел сторож, а потом без церемоний нырнул под парусину.

Положим, у меня была золотая монета в двадцать долларов и еще кое-какая мелочь, но я решил лучше сберечь их на черный день: кто знает, что может со мной случиться — так далеко от дома, между чужих людей? Надо быть очень осторожным. Я не прочь просадить деньги на цирк, когда нет другого способа туда попасть, но я не вижу надобности тратить их попусту.

Это был настоящий, чудеснейший цирк Более великолепного зрелища себе и представить нельзя: все ездили на конях попарно — кавалер с дамой; мужчины, в одном нижнем белье и фуфайках, без башмаков и без стремян, сидели на седлах подбоченясь, удивительно ловко и непринужденно — их было человек двадцать,— а все леди были писаные красавицы, настоящие королевы, и разодеты в костюмы, сплошь усыпанные алмазами, которые должны стоить, по крайней мере, миллион долларов. Поразительное зрелище! Я отроду не видывал ничего подобного. А потом все они по очереди встали на седлах и поехали по кругу, грациозно покачиваясь: мужчины казались такими статными, стройными, а розовые юбочки дам развевались у них вокруг бедер, делая их самих похожими на красивые зонтики.

Но вот они начали скакать все быстрее и быстрее; потом заплясали, стоя на одной ноге, а другой дрыгая в воздухе; на бегу лошади наклонялись все больше и больше, а берейтор все ходил кругом, хлопая бичом, и покрикивал: «ги! ги!», между тем как клоун отпускал уморительные шутки. Наконец, все наездники выпустили из рук поводья, дамы подбоченились, джентльмены сложили руки на груди, а лошади поскакали еще быстрее. Тогда каждый по очереди стал соскакивать вниз на арену и раскланиваться так любезно, как я еще не видывал, а потом все скрылись за занавеской, один за другим. Публика стала бить в ладоши, кричать и бесноваться.

Во все время представления артисты показывали самые удивительные фокусы, а клоун так кривлялся, что чуть не уморил всех со смеху. Хозяин цирка не мог открыть рта, чтобы тот сейчас же не поднял его на смех с самыми забавными прибаутками. И как это ему удавалось придумывать столько шуток зараз, да так быстро, неожиданно,— просто понять не могу! Я бы не придумал столько за целый год.

Вдруг какой-то пьяный стал пробираться на арену, хвастаясь, что он умеет ездить не хуже всякого другого. Все его уговаривали, старались удержать, но он и слушать не хотел; между тем все представление остановилось. Публика кричала и поддразнивала удальца, это подзадорило его еще пуще, и он окончательно пришел в азарт; народ тоже расходился, многие бросились со скамеек вниз на арену, приговаривая: «Долой его! Вон!» Две-три женщины принялись даже голосить. Тогда хозяин цирка произнес вроде маленького спича: «дескать, он надеется, что дело обойдется благополучно, беспорядков не будет, и если этот господин обещает не шуметь больше, то он, пожалуй, позволит ему поездить верхом, только бы он сумел удержаться на лошади». Все рассмеялись и согласились, а пьяный полез на лошадь. Только успел он усесться, как в ту же минуту лошадь под ним стала беситься, метаться во все стороны, скакать и кружиться; двое из рабочих цирка так и повисли на уздечке, стараясь удержать ее, а пьяный уцепился за гриву и при каждом прыжке ноги его взлетали в воздух. Толпа повскакала с мест, кричала, хохотала до слез. Наконец, как ни старались рабочие цирка, лошадь таки вырвалась и понеслась вокруг арены, словно вихрь, а этот дурак лежал ничком на седле, цеплялся за гриву и свешивал до земли то одну ногу, то другую. Народ так и покатывался со смеху! Но, на мой взгляд, это вовсе не казалось забавным. Я весь дрожал, видя, в какой он опасности. Но скоро он вскарабкался на седло как следует, ухватил кое-как уздечку, пошатываясь из стороны в сторону; не прошло минуты, как он уже вскочил на ноги, выронил уздечку и встал как вкопанный! А лошадь продолжала скакать во весь опор. Он стоял на коне, покачиваясь так непринужденно и ловко, словно никогда в жизни и не бывал пьян,— и вдруг принялся сбрасывать с себя платье! Сюртуки, жилетки так и летали по воздуху; представьте, он сбросил их семнадцать штук! И вот очутился он перед нами, стройный, красивый, разодетый так нарядно и прелестно, как я еще отроду не видывал; он помахивал над лошадью хлыстиком, наконец, соскочил с нее на полном скаку, ловко раскланялся и вприпрыжку побежал в уборную. А публика-то так и ревела от удовольствия и удивления!

Тогда хозяин цирка догадался, что его надули, и скорчил кислую рожу. Оказалось, что это один из его же собственных наездников. Он сам выдумал эту шутку и никому не сказал ни слова. Ну-с, доложу вам, я немного опешил, узнав, что меня так искусно провели, быть на месте этого хозяина я не согласился бы и за тысячу долларов! Уж не знаю, бывают ли цирки лучше этого! Во всяком случае, для меня это было великолепно!

В тот же вечер состоялось и наше представление, только на нем присутствовало всего человек двенадцать публики — ровно столько, чтоб покрыть издержки. Да и те зрители все время хохотали, и это ужасно злило герцога. Все разошлись еще до конца представления, кроме одного мальчика, который заснул. Герцог уверял, что эти арканзасские болваны ничего не смыслят в Шекспире: им нужно что-нибудь попроще: комедию, фарс, а может быть, и того хуже. Теперь уж он сумеет угодить их вкусу. И вот на следующее утро он достал большие листы оберточной бумаги и черную краску, состряпал несколько афиш и расклеил их по городку. В афишах говорилось:

В здании суда
Всего три вечера!
Известные всему миру трагики
ДАВИД ГАРРИК МЛАДШИЙ! и ЭДМУНД КИН СТАРШИЙ!
Из Лондонского и других европейских театров Исполнят потрясающую трагедию
КОРОЛЕВСКИЙ КАМЕЛЕОПАРД, или ЦАРСТВЕННОЕ ДИВО!
Цена за вход 50 центов.

Наверху самым крупным шрифтом было изображено:

ДАМЫ И ДЕТИ НЕ ДОПУСКАЮТСЯ.

— Ну вот! — сказал он, — Если уж эта строчка не заманит их к нам, значит, я плохо знаю Арканзас!

Глава XXIII. «Королевский камелеопард». — Джим стосковался по своей семье.

Весь следующий день король с герцогом провозились над театром: устраивали сцену, прилаживали занавес, устанавливали ряд свечей у рампы; вечером зал был набит битком. Когда уже не оставалось ни одного свободного места, герцог оставил свой пост у входа, прошел кругом на сцену, вышел перед занавесом и произнес маленькую речь: он расхваливал эту трагедию, говоря, что это одна из самых потрясающих, какие только существуют на свете, и пошел болтать разные небылицы про трагедию и про Эдмунда Кина Старшего, который должен играть в ней главную роль. Наконец, достаточно раззадорив любопытство публики, он поднял занавес; в тот же миг король выскочил на сцену на четвереньках, совсем голый… он был весь размалеван с ног до головы поперечными полосами разных цветов, пестрый и великолепный, точно радуга! Что там ни говори — выдумка дикая, но ужасно смешная! Публика помирала от хохота, и когда король кончил ломаться и скрылся за кулисами, зрители принялись хлопать, кричать, стучать ногами, пока он не вышел опять; то же самое повторилось еще раз. По правде сказать, мертвый развеселился бы, глядя на прыжки и ломанье старого дурака!

Потом герцог опустил занавес, раскланялся перед публикой и объявил, что трагедия будет исполняться еще всего два раза, вследствие ангажемента в Лондон, где места в Друри-Лейнском театре уже распроданы заранее. С этими словами он вторично раскланялся и сказал, что если ему удалось показать зрителям занятное и поучительное зрелище, то он будет глубоко обязан, если они рекомендуют этот спектакль своим друзьям и уговорят их тоже прийти посмотреть на него.

Голосов двадцать закричало:

— Как! Уже кончено? Разве это все?

Герцог отвечал:

— Да, все!

Тут-то и началась потеха. Все заорали:

— Обман! Нас надули!

Вскочили, в бешенстве устремились было на сцену проучить трагиков; но какой-то высокий, представительный мужчина вскакивает на скамейку и кричит:

— Постойте! Одно слово, джентльмены!

Все остановились и стали слушать.

— Нас надули, и надули довольно подло; но нам вовсе не хочется стать посмешищем всего города и слушать издевательства до конца своих дней. Не так ли? Вот что надо сделать — выйти отсюда смирно, как ни в чем не бывало, расхвалить это представление и надуть всех остальных жителей города! Тогда мы все очутимся в одинаковом положении. Разве это не благоразумно? («Правда! Правда!» — кричала публика.) Чудесно. Итак, ни слова про надувательство. Разойдемся по домам и будем советовать всем и каждому пойти посмотреть на трагедию.

На другой день по всему городу только и было разговоров, что о великолепном представлении. Театр был опять битком набит, и мы таким же манером второй раз надули публику. Когда мы с королем и герцогом вернулись домой, на плот, нас ожидал хороший ужин. Около полуночи они заставили меня с Джимом отплыть сначала на середину реки, а уже потом спрятать плот на ночлег, в двух милях ниже города.

В третий вечер театр был опять переполнен, только публика была уже не новая, а все та же, что присутствовала на первых двух представлениях. Я стоял возле герцога у входа и заметил, что у всех входивших или карманы оттопыривались, или они держали что-то завернутое под полой. Сразу можно было понять, что это не духи и не косметика. Так и разило тухлыми яйцами, гнилой капустой и тому подобными прелестями, и если я могу различить запах дохлой кошки — а я готов держать пари, что могу,— то там их было шестьдесят четыре штуки. Я вошел было на минутку, но аромат был слишком силен для меня. Когда зала наполнилась, герцог дал какому-то малому четверть доллара и попросил его на минутку постоять за него у входа, а сам пошел кругом на сцену; я за ним. Но как только мы повернули за угол и очутились в потемках, он говорит:

— Иди потихоньку, пока не выберешься из города, а потом удирай к плоту так, словно за тобой гонятся черти.

Я так и сделал, и он последовал моему примеру. Мы добрались до плота одновременно, и не прошло двух секунд, как мы уже плыли среди тишины и мрака, держась середины реки; никто из нас не говорил ни слова. Я думал про себя: «Как, должно быть, жутко приходится бедному королю отбиваться от публики!» Ничуть не бывало: вдруг он выползает из-под шалаша и говорит:

— Ну, рассказывайте, как сегодня обошлось дело, герцог?

Оказывается, он вовсе и не был в городе. Мы не зажигали

огня, пока не отплыли миль на десять от городка. Потом мы при свете фонаря поужинали; король с герцогом хохотали как сумасшедшие, припоминая, как они обобрали честную публику.

— Дураки безмозглые! — говорил герцог, — Я знал наперед, что они смолчат в первый вечер и заманят в ловушку остальных горожан; я знал, что они приготовятся к третьему вечеру, полагая, что это будет их черед позабавиться! Я бы дорого дал, чтобы посмотреть, чем у них все кончилось и как они там распорядятся. Что ж, могут устроить пикник — провизии натащили вдоволь.

Наши мошенники собрали четыреста шестьдесят пять долларов в эти три вечера. Я никогда прежде не видал столько денег, собранных в одну кучу.

Скоро оба улеглись спать и захрапели.

— Вас не удивляет, Гек, — обратился ко мне Джим, — что короли поступают таким образом?

— Нет, нисколько.

— Почему же, Гек?

— Потому что это у них зависит от воспитания. Они все одинаковы.

— Но, Гек, ведь наш король настоящий прохвост, вот что он такое, настоящий прохвост!

— Это я и говорю. Все короли ужасные прохвосты, насколько я могу судить.

— Неужто так?

— Почитай о них и увидишь. Возьми-ка для примера Генриха Восьмого. Уж на попечителя воскресной школы он не был похож Или возьми Карла Второго, Людовика Четырнадцатого и Людовика Пятнадцатого, Якова Второго и Эдуарда Второго, Ричарда Третьего и Четвертого. Но достаточно поглядеть на Генриха Восьмого, когда он был в полном расцвете сил. Вот был цветочек! Он имел обыкновение брать новую жену каждый день и оттяпывать ей голову на следующее утро. И при этом оставался так равнодушен, словно заказывал себе яйца всмятку. «Приведите-ка сюда Нелл Гвинн», — говорит он. Ему приводят. На следующее утро: «Оттяпайте ей голову». И оттяпывают. «Приведите Джен Грей», — говорит он, и она является. Наутро: «Оттяпайте ей голову». Опять оттяпывают. «Позовите Фею Розамунду». Фея Розамунда спешит на звонок На следующее утро: «Оттяпайте ей голову». Каждую из них он заставлял рассказывать себе ночью какую-нибудь сказку. И продолжал таким манером, пока не набрал тысячу и одну сказку. Тогда он составил из всех этих сказок книгу и назвал ее «Книга Страшного Суда» [Domesday-Book — первая поземельная перепись в Англии, составленная при норманнских королях. Вообще, надо заметить, что исторические сведения, которые Гек сообщает Джиму, довольно фантастичны. (Примеч. авт.)], как нельзя более подходящее заглавие для такого случая. Ты не знаешь королей, Джим, а я знаю. Так что этот наш старый жулик один из лучших, каких я только встречал в истории. Вот, например, Генрих решает, что ему надо поднять кутерьму в нашей стране. Что же он делает, как ты думаешь? Устраивает театральное представление? Нет! Он просто-напросто приказывает выбросить за борт весь чай, находящийся на кораблях в Бостонской гавани. Затем издает Декларацию о независимости и говорит, что, если угодно, они могут прийти и повидаться с ним. Такая уж была у него манера, и он никому не давал поблажки. Однажды он стал подозревать своего отца, герцога Веллингтона. Что же он делает? Дает ему возможность оправдаться? Нет, приказывает утопить его в бочке мальвазии, словно кошку. Предположим, что кто-нибудь оставил деньги валяться без присмотра там, где он находится. Что он сделает? Он их прикарманит. Предположим, что он взялся исполнить какую-нибудь работу, и ты заплатил ему за это, но не сидишь рядом и не смотришь, что он делает. Он непременно сделает что-нибудь другое. Если он раскрывает рот, то для того только, чтобы здорово выругаться или соврать. И если бы он был здесь, с нами, на плоту, вместо нашего короля, он нагрел бы этот городишко еще хуже. Я не говорю, будто наш король невинный ягненок, потому что таких королей не бывает, этому порукой факты. Но в нем нет ничего особенного. Я говорю только, что короли всегда остаются королями, и с этим приходится мириться. Так уж они воспитаны.

— Но неужели от них всех также пахнет водкой, Гек?

— Да, от всех, Джим. Тут ничего нельзя поделать. История говорит, что нельзя.

— Но герцог все-таки больше похож на человека.

— Да, герцог в другом роде. Но не слишком. Когда он бывает пьян, близорукий ни за что не отличит его от короля.

— Ну, во всяком случае, я не хотел бы связываться с другими подобными вельможами. Будет с нас и этих двух, больше я бы не вынес.

— Я и сам так полагаю, Джим. Но поскольку они у нас на руках, мы должны помнить, кто они такие, и быть снисходительны. Хотя, конечно, приятнее было бы, если бы вовсе не приходилось иметь дела с королями.

Стоило ли объяснять Джиму, что это не настоящие король и герцог? Это не привело бы ни к чему хорошему.

К тому же разве нельзя было с полным основанием сказать то же самое и про настоящих герцогов и королей?

Я улегся спать, и Джим не будил меня, когда пришло время моей вахты. Он часто это делал. Когда я проснулся на рассвете, он сидел, понурив голову, и охал про себя. Я не обратил на это внимания и не прерывал его,- Я знал, о чем он грустит. Он вспоминал жену и детей, которые остались там, далеко. Еще никогда в жизни он не отлучался из дому, а я уверен, что он любил свою семью не меньше, чем белые люди любят свою. Это, пожалуй, покажется неестественным, но я убежден, что это так. Он часто плакал и горевал по ночам, когда думал, что я сплю, и все приговаривал: «Бедная маленькая Лиза, бедный Джонни! Не видать мне вас больше — никогда, никогда!»

Славный был негр этот Джим, добрый!

На этот раз я сам заговорил с ним про его жену и ребятишек

— Что-то особенно тяжело мне на сердце сегодня, — сказал он, — потому что я услыхал там, на берегу, детский крик, потом удары, и мне припомнилось, как я однажды дурно обошелся с моей маленькой Лизой. Ей было тогда всего года четыре, у нее сделалась скарлатина, и она чуть не умерла. Но вот мало-помалу девочка поправилась. Стоит она раз возле меня, а я говорю ей:

— Затвори дверь.

Она не послушалась — стоит себе и улыбается, посматривая на меня. Это меня разозлило. Я опять повторяю, громко:

— Не слышишь разве, что я сказал? Затвори дверь.

Она стоит не двигаясь и продолжает улыбаться. Я вышел из себя:

— Ладно! Так вот же, на тебе!

И с размаху ударил ее, так что она покатилась на пол. Потом я ушел в другую комнату и не возвращался минут десять. Прихожу назад — дверь все еще отворена, а девочка стоит возле, потупила глазки и потихоньку плачет — слезы так и катятся градом. Я рассердился еще пуще и хотел было опять ударить ребенка, но в эту минуту ветер захлопнул дверь — она затворялась снаружи, — захлопнул с шумом над самым ухом ребенка. Господи помилуй! Ребенок не пошевельнулся. Сердце у меня так и упало — я почувствовал себя так скверно, так скверно, что и сказать не могу! Я вышел из комнаты, весь дрожа, потом потихоньку отворил дверь, просунул голову над плечом ребенка и вдруг крикнул «у-у!» во все горло, как только мог громче. Девочка не двинулась! О Гек, я залился слезами, схватил ее на руки. «Бедная крошка! — говорю. — Господь милосердный да простит старому Джиму, а уж он сам не простит себе вовек!» О боже! Она стала глухонемой, Гек, а я-то, глупый, еще бил ее!..

Глава XXIV. Джим, в новом костюме.— Еще пассажир. — Король собирает справки.— Семейное горе.

На другой день к вечеру мы пристали к небольшому, заросшему ивами островку, лежащему посреди реки. На обоих берегах было по селению. Король с герцогом принялись обсуждать между собой план, как бы повыгоднее обработать оба эти городка. Джим выразил надежду, что эта операция займет всего несколько часов, потому что ему, связанному веревками, становится ужасно тяжело и утомительно лежать целый день под навесом. Дело в том, что, когда мы оставляли его одного, нам приходилось связывать его, потому что, видите ли, если б кто застал его несвязанным, то не было бы похоже, что он — беглый негр. Герцог согласился, что в самом деле неприятно лежать весь день связанным, и обещал придумать средство, как этого избежать.

Необыкновенно находчивый малый был этот герцог! Ему ничего не стоило изобрести новую штуку. Он нарядил Джима в костюм короля Лира — в длинный саржевый балахон, надел ему на голову белый парик из конского волоса и такую же накладную бороду; потом достал краски для гримировки и вымазал ему лицо, руки, уши и шею густой синей краской мертвенного оттенка, точно у утопленника, пробывшего под водой дней десять. Настоящее пугало! Наконец, герцог сделал на дощечке следующую надпись: «Больной Араб; в спокойном состоянии безвреден!»

Эту дощечку он прибил к жерди, а жердь вколотил на расстоянии четырех-пяти футов перед шалашом. Джим остался очень доволен этой выдумкой. Конечно, так гораздо лучше, чем лежать связанным целый день и все время дрожать, чуть послышится какой-либо шорох. Герцог велел ему не стесняться, держать себя свободно, а если кто сунется близко,— выскочить из шалаша, побесноваться немножко, да рявкнуть пару разочков наподобие дикого зверя, тогда, наверное, любопытные живо разбегутся и оставят его в покое. Совершенно справедливая мысль. Но мне кажется, что средний человек вообще не стал бы ожидать, пока Джим заревет. Потому что Джим был не только похож на покойника — он выглядел страшнее, чем любой покойник

Наши плуты собирались было опять пустить в ход свое «Царственное диво», очень уж много доставило оно денег, да решили, что опасно, так как очень вероятно, что весть о надувательстве уже успела распространиться далеко. Сразу они не могли придумать никакого нового плана; герцог обещал поразмыслить — авось и сочинит что-нибудь новенькое для одного из селений. А король, тот решил отправиться в другое селение — так, без всякого плана,— надеясь, что Провидение направит его на выгодный путь. Провидением называл он, вероятно, самого черта. Все мы купили себе по паре запасного платья в том городе, где останавливались в последний раз; король принарядился и велел мне тоже одеться прилично. Костюм короля был весь черный, и, право, он показался мне настоящим франтом. Я и не подозревал, до какой степени платье может изменить человека. Прежде он смахивал на подозрительного старого бродягу, а теперь, снимая свою новую поярковую шляпу, раскланиваясь и любезно улыбаясь, он казался таким важным, добрым и благочестивым, словно сам старик Ной, только что вышедший из ковчега. Джим вычистил лодку, а я приготовил весло. У берега возле мыса стоял большой пароход, милях в трех выше городка; уже часа два как он грузился.

— Принимая во внимание, как я одет,— сказал мне король,— лучше всего сделать вид, будто я приехал из Сент-Луиса, или Цинциннати, или другого какого большого города. Правь к пароходу, Гекльберри, на нем мы и приедем в город.

Я не заставил повторять это приказание. Я был рад проехаться на пароходе. Мы подплыли к берегу в полумиле выше городка, а потом направились вдоль крутого берега по фарватеру. Скоро мы заметили молодого деревенского парня, весьма простодушного и наивного с виду; он сидел на бревне, вытирая с лица пот — погода была жаркая; возле него лежало два чемодана.

— Держи к берегу, — распорядился король.

Я повиновался.

— Куда вы направляетесь, молодой человек?

— На пароход, еду в Орлеан.

— Садитесь к нам. Постойте, мой слуга поможет вам справиться с чемоданами. Выйди на берег и помоги этому джентльмену, Адольф! (Это я.)

Я сделал, как он велел, и мы все трое поплыли дальше. Парень был очень благодарен: легко ли тащить багаж в такую жару! Он спросил короля, куда он едет, и тот объяснил ему, что приплыл в эту деревню только нынче утром, а теперь отправляется за несколько миль в гости, на ферму к одному знакомому.

— С первого взгляда, как я вас увидел, — говорит парень, — я сейчас же подумал: «Это непременно мистер Уилкс — жалко, не поспел сюда вовремя!» А потом думаю: «Нет, не он, тот не ехал бы в лодке вверх по реке». Вы ведь не Уилкс?

— Нет, мое имя Блоджет, преподобный Александр Блоджет, я один из скромных служителей алтаря. Тем не менее я сожалею, что мистер Уилкс опоздал сюда, особенно если он что-нибудь потеряет вследствие этого. Надеюсь, однако, этого не случится.

— Убытка-то он не потерпел никакого: все равно ему достанется его часть, а вот беда, не успел он повидаться со своим братом Питером, прежде чем тот умер. Желал ли он этого, нет ли, никто сказать не может, а уж что касается покойника, то он отдал бы все на свете, лишь бы повидать его перед кончиной,— только и говорил об этом последние три недели. Ведь они не видались с тех пор, как еще были мальчиками, а другого своего брата, глухонемого Вильяма, покойник не видал отроду — глухонемому-то теперь всего тридцать или тридцать пять лет, не больше. Только Питер да Джордж жили в наших краях; Джордж из всех братьев один был женатый; и он, и жена его — оба умерли в прошлом году. Теперь осталось в живых только двое — Гарвей и Вильям,— и, как я уже сказал вам, ни тот ни другой не поспели сюда вовремя.

— Что же, предупредил их кто-нибудь?

— Как же, еще месяц или два тому назад, когда Питер только что захворал, потому что он сам твердил, что ему не поправиться на этот раз. Видите ли, он был староват, а дочки покойного Джорджа чересчур молоды, чтобы водить с ним компанию, кроме Мэри Джен, рыженькой. Он все скучал и тосковал с тех пор, как умерли Джордж и его жена, видно, ему опостылело жить на белом свете. Он страстно желал видеть Гарвея да и Вильяма тоже. Видите ли, он был из того сорта людей, которые терпеть не могут делать завещаний. Вот он и оставил письмо для Гарвея и в нем написал, где спрятаны его деньги и как он желает разделить остальное свое состояние между девочками, чтобы те не нуждались, потому что отец их, Джордж, не скопил им ни гроша. А кроме этого письма, он других распоряжений не оставил.

— Почему же Гарвей не приезжает так долго? Где он живет?

— О, живет он далеко, в Англии, в Шеффилде; он священник и здесь никогда не бывал. До сих пор не мог собраться — да и, кто знает? — может быть, письмо не дошло до него вовсе.

— Бедняга! Жалко, жалко, что не удалось покойнику повидаться с братьями! Вы едете в Орлеан, не так ли?

— Да, но недолго там пробуду. В среду я сяду на корабль и отправлюсь в Рио-де-Жанейро; там у меня дядя живет.

— Далекий путь. Но это чудесно, хотел бы я быть на вашем месте. Итак Мэри Джен — старшая, вы говорите? Сколько лет остальным?

— Мэри Джен девятнадцать, Сюзанне — пятнадцать, а Джоан около четырнадцати — это та, у которой заячья губа.

— Бедные девочки! Каково остаться одинокими на белом свете!

— Что ж, им могло быть и хуже. У старого Питера были преданные друзья — те не дадут сироток в обиду. Возьмем Гобсона, баптистского проповедника, дьякона Лота Гави, Бена Рекера, Абнера Шеклфорда, Леви Белла, адвоката, потом доктора Робинсона; а тут еще их жены, вдова Бартлет, да мало ли их там! Но с этими Питер был ближе всего и частенько про них писал домой, так что Гарвей уж будет знать, где найти друзей, когда приедет.

Старик продолжал задавать вопросы, покуда не заставил парня выболтать всю подноготную. О чем он только ни любопытствовал — обо всех и обо всем в этом благословенном городке, особенно про этих Уилксов. Все-то ему нужно было знать: и чем занимался Питер (кожевенным ремеслом), и чем занимался Джордж (он был столяр), и кто такой Гарвей (диссидентский пастор) — и так далее, и так далее. Наконец, он спросил:

— Зачем это вам понадобилось идти в такую даль до парохода?

— Потому что этот пароход из больших и я боялся, что он не остановится там вовсе. Эти большие ни за что не остановятся, если их окликнуть. Пароход из Цинциннати — тот остановится, а этот из Сент-Луиса.

— А что, этот Питер Уилкс был зажиточный человек?

— О да, довольно богатый! У него были дома, земли, и думают, что он оставил тысячи три-четыре капиталу, спрятанных где-то в доме.

— А когда, бишь, он умер — вы сказали?

— Я не говорил когда, но это было вчера вечером.

— Значит, завтра похороны?

— Да, около полудня.

— Ну, все это очень, очень грустно, да что делать… все мы должны умереть рано или поздно. Главное, надо хорошо приготовиться — тогда мы можем быть спокойны.

— Да, сэр, это главное. Маменька, бывало, всегда говаривала то же самое.

Когда мы пристали к пароходу, он почти окончил грузиться и скоро отчалил. Король не сказал ни слова про то, чтобы сесть на пароход, так что я остался без катанья. Едва успел пароход отвалить, король заставил меня проплыть еще с милю к пустынному месту, сошел там на берег и говорит:

— Теперь слетай назад живым манером, привези сюда герцога, да захвати новые чемоданы. А если он уже переправился на ту сторону, то съезди за ним и туда. Скажи ему, чтобы явился во что бы то ни стало. Ну, отправляйся!

Я догадывался, что он затевает, но, разумеется, не подал виду. Когда я вернулся с герцогом, они спрятали лодку, уселись на бревно, и король повторил ему все, что рассказал молодой парень,— все до единого словечка. И в то же время он старался говорить таким выговором, как англичанин, — у него выходило очень недурно. Я не сумею подражать ему, поэтому не стану и пробовать, но, право, он делал это довольно искусно.

— А как вы насчет того, чтобы изобразить глухонемого, Бриджуотер? — спросил он герцога.

Герцог ответил, об этом нечего беспокоиться, ему уже случалось не раз исполнять роли глухонемых на театральных подмостках.

Оба стали поджидать парохода. Около полудня прошло два маленьких пароходика, но оказалось, что они шли не издалека; вот, наконец, появился большой пароход, и они окликнули его. За нами прислали ялик, и мы переправились на борт. Пароход шел из Цинциннати; но когда на нем узнали, что нам нужно проехать всего четыре-пять миль, пароходное начальство рассвирепело и принялось ругаться, говоря, что не высадит нас. Но король был спокоен.

— Если джентльмен имеет возможность, — сказал он, — заплатить по доллару за милю, с тем чтобы его доставили до места и свезли на берег в ялике, то и пароход не останется внакладе, не так ли?

Пароходное начальство тотчас же смягчилось и объявило, что теперь все уладилось; когда мы доехали до городка, нас туда доставили на ялике. Человек двадцать сбежалось поглазеть, заметив подплывающий ялик. Король обратился к ним:

— Не можете ли вы, джентльмены, указать мне, где живет мистер Питер Уилкс?

Те переглянулись и покачали головами, словно хотели сказать: «Ну вот, что я вам говорил?» Один из них промолвил тихо и осторожно:

— Очень сожалею, сэр, но мы можем только сообщить вам, где он жил до вчерашнего вечера…

Не успел я оглянуться, как старый мошенник с размаху так и кинулся на шею этому человеку, уперся подбородком в его плечо и захныкал:

— Увы! Наш бедный брат умер! Не суждено нам свидеться с ним… Ох! Какое ужасное несчастье!

Потом он обернулся, продолжая хныкать, и стал делать руками какие-то идиотские знаки герцогу, а тот, черт возьми! выронил из рук саквояж и заревел благим матом. Право, я еще не видывал таких ловких мазуриков, как эта парочка!

Ну, конечно, люди обступили их, соболезнуя им,— утешали их всякими добрыми словами: кто тащил за ними саквояжи на гору, кто поддерживал их под руки, когда они шли и плакали, кто рассказывал королю про последние минуты его брата, а король все это передавал герцогу знаками,— оба так убивались об умершем кожевнике, словно то были все двенадцать апостолов. Назовите меня негром, если когда-нибудь прежде мне приходилось видеть что-либо подобное.

Право, даже стыдно становилось за человеческую породу!

Глава XXV. Они! — Притворство. — Поминки. — Наследство Уилкса. — Плохое помещение денег.

В одну минуту новость облетела весь город; куда ни глянь — отовсюду народ бежал бегом, иные даже надевали камзолы и куртки уже на ходу. Скоро мы очутились среди целой толпы, шум и топот был такой, словно марширует целый полк. Во всех дверях и окнах торчали любопытные головы. Поминутно кто-нибудь спрашивал, выглянув из-за забора:

— Что? Приехали?..

А бежавшие с толпой отвечали:

— Можете биться об заклад, что приехали!

Когда мы дошли до дому, вся улица была запружена народом, и все три девушки стояли в дверях. Мэри Джен была рыжеволосая, но прехорошенькая — таких я еще не видывал. Ее лицо и глаза сияли от восторга — так она обрадовалась приезду дядюшек Король раскрыл объятия, Мэри Джен кинулась ему на шею, а Заячья Губа подбежала к герцогу — и пошла потеха! Почти все, по крайней мере все женщины, плакали от умиления, глядя, как родственники, наконец, свиделись и как теперь счастливы вместе.

Король украдкой подтолкнул герцога локтем, потом оглянулся, увидал гроб, стоявший в углу на двух стульях, — и тогда оба, обнявшись и прижав одну руку к глазам, направились туда торжественным шагом. Все расступились, чтобы дать им дорогу; говор и шум сразу утихли, послышалось: «шш!..» Мужчины все поснимали шапки и стояли, потупив головы. Можно было даже услышать полет мухи. Дойдя до гроба, они нагнулись, заглянули туда и так заревели, что их можно было услышать и в Орлеане; они обнимались, упираясь подбородками друг другу в плечи, это продолжалось минуты три-четыре. Я еще не видывал, чтобы кто-нибудь так заливался слезами, как эти двое плутов. И представьте: все следовали их примеру — столько тут было воды пролито, я и не знаю! Потом один встал по одну сторону гроба, другой по другую, оба опустились на колени, склонили головы на край гроба и погрузились в тихую молитву. Ну, когда дошло до этого, толпа так растрогалась, что вы и представить себе не можете! Все кинулись на колени и зарыдали громко, в голос; бедные девочки тоже; каждая женщина подходила к сиротам, не говоря ни слова, целовала их в лоб так торжественно, клала им руку на голову и устремляла глаза в небо, между тем как слезы ручьем текли у нее по щекам, наконец, уходила, рыдая и всхлипывая, и уступала свое место другой женщине. В жизнь свою я не видывал ничего противнее!

Но вот король поднялся, выступил немного вперед и, сделав над собой усилие, прошамкал сквозь слезы трогательную речь о том, какое тяжелое испытание для него и его бедного брата потерять покойника и не увидеть его в живых после долгого путешествия в четыре с лишним тысячи миль, но это испытание смягчено для них этим милым сочувственным приемом и этими святыми слезами, — за это он их всех благодарит от всего сердца и от имени брата; словами этого не выскажешь, слова холодны и бессильны… и разный подобный вздор и чепуху, так что слушать было тошно. Под конец он наскоро пробормотал какие-то молитвенные слова, отвернулся и пошел рюмить пуще прежнего.

Едва успел он это выговорить, как кто-то в толпе подхватил молитву, все к нему присоединились, запели во весь голос псалом, и это дружное пение согрело сердце и стало так приятно, как бывает, когда выйдешь наконец из церкви. Музыка — вещь хорошая, особенно же после всего этого обмана и притворства она подействовала на меня таким освежающим образом и звучала так честно, отрадно!

Король объявил, что он и его племянницы будут очень рады, если некоторые из присутствующих, ближайшие друзья дома, останутся здесь отужинать нынче вечером, помянуть покойника; если бы бедный брат, лежащий бездыханным, мог говорить, он назвал бы имена этих друзей, потому что это имена дорогие его сердцу, он частенько упоминал их в письмах; все равно, он назовет их сам: это преподобный мистер Гобсон, дьякон Лот Гови, мистер Бен Реккер, Абнер Шекл-форд, Леви Белл, и доктор Робинсон с их супругами, и вдова Бартлет.

Пастор Гобсон и доктор Робинсон оказались вместе где-то на другом конце города: доктор спроваживал на тот свет одного больного, а священник снабжал его последними утешениями. Адвокат Белл уехал в Луисвилл по делам. Остальные же приятели были все налицо, подходили к королю, пожимали ему руку, благодарили его. Точно так же трясли руку и герцога, но не говорили с ним ни слова, только улыбались, бессмысленно качая головами, а он делал разные знаки руками, лепеча все время: «Гоо-гоо-гоо-гоо», словно младенец, который не умеет говорить.

Король долго еще болтал, ухитряясь разведывать чуть ли не про каждую собаку в городе, а сам в разговоре нарочно упоминал разные мелочи, пустячные случаи, тогда-то и тогда-то происходившие либо в городе, либо в семействах Джорджа и Питера. Он объяснял, что все это Питер писал ему в письмах, но это ложь: всякую безделицу он выведал от того глупого парня, которого довез в лодке к пароходу.

Между тем Мэри Джен принесла письмо, оставленное покойным дядей; король прочел его вслух, утирая слезы. По этому письму дом и три тысячи золотом предназначались девушкам, а кожевенная мастерская (работавшая очень хорошо), вместе с другими домами и землей (стоимостью около семи тысяч долларов), да еще остальные три тысячи золотом доставались Гарвею с братом; тут же было указано, где спрятан капитал в шесть тысяч долларов: внизу, в погребе. Оба мошенника вызвались принести оттуда казну, чтобы все поделить, как следует; меня заставили идти вперед со свечой. Мы затворили за собой дверь подвала и, когда нашли мешок, высыпали деньги на пол. Любо-дорого было смотреть на всю эту кучу золота! А у короля глаза так и разгорелись! Он хлопнул герцога по плечу:

— Глянь-ка! Ведь все настоящие, не фальшивые! Ну, Бриджи, перед этим наш недавний заработок с «Камелеопардом» — сущие пустяки, правда?

Герцог с этим согласился. Они запустили лапы в груду денег, пересыпали их между пальцами, так что монеты со звоном катились на пол.

— Что и говорить, Бриджи, видно, нам на роду написано быть братьями богатого человека и его наследниками. Вот что значит уповать на Провидение! Это самый лучший путь, как ни верти… Я уж все пути перепробовал — нет лучше этого.

Всякий другой остался бы доволен такой пропастью золота и принял бы ее на веру — так нет же, они взялись пересчитывать деньги. Пересчитали и не досчитались четырехсот пятнадцати долларов.

— Черт его подери, — сказал король, — и куда это он мог девать четыреста пятнадцать долларов!

Они обыскали весь погреб, но ничего не нашли.

— Ну, что ж, — возразил герцог, — покойник был человек больной, мог и обсчитаться — вот я как об этом полагаю. Самое лучшее, мне кажется, оставить это как есть и промолчать. Можем обойтись и без этих денег.

— Ну, конечно, это сущий вздор, мы можем и без них обойтись. Об этом я не забочусь, а вот я думал про верность счета. Здесь, знаете ли, нам надо быть ужасно честными, благородными, прямодушными. Следовало бы стащить мешок наверх, да там и пересчитать деньги перед всеми, тогда не было бы подозрений. Но если покойник сказал, что там полных шесть тысяч, то не хотелось бы…

— Постойте, — молвил герцог, — Пополним дефицит своими деньгами! — И он начал вытаскивать доллары из своего собственного кармана.

— Удивительная идея, чудесная идея! — воскликнул король, — Умная же у вас башка! Гляди-ка, опять нас выручает наш «Камелеопард»!

Старик тоже принялся вываливать из кармана монеты и складывать их кучкой.

Как ни жалко было, а пополнили шесть тысяч долларов до последнего гроша.

— Знаете ли,— заметил герцог,— мне пришла в голову еще одна мысль: пойдем наверх, пересчитаем деньги при всех и отдадим их девочкам.

— Создатель мой! Герцог, позвольте обнять вас! Это блестящая мысль! У вас действительно гениальная голова! Да, это мастерская проделка, или я ничего не смыслю… Пусть-ка попробуют заподозрить нас в обмане. После этого мы их обезоружим!

Когда мы поднялись наверх, все столпились вокруг стола, король пересчитал деньги и сложил их в кучки, по триста долларов в каждой,— получилось двадцать аккуратных маленьких стопок Все смотрели с жадностью, облизываясь. Потом свалили золото назад в мешок Смотрю, а король опять собирается говорить речь.

— Друзья мои, — начал он, — мой бедный покойный брат поступил великодушно с теми, кто остался в сей юдоли скорби. Он поступил великодушно и с этими бедненькими овечками, которых любил и лелеял, — несчастные сиротки, без отца и матери! Конечно, он оставил бы им еще больше, если б не боялся обидеть своего дорогого Вильяма и меня. Но, спрашивается, обидело бы это нас? Мне кажется, тут не может быть сомнений. Какие бы мы были братья, если б не поняли его намерений в такую минуту? Какие мы были бы дяди, если б согласились ограбить — да, ограбить этих кротких, бедных овечек, которых он так любил? Насколько я знаю Вильяма, а, мне кажется, я знаю его хорошо, то думаю, что и он… впрочем, погодите, я спрошу его.

Он повернулся и стал делать герцогу какие-то знаки руками. Герцог сначала бессмысленно выпучил на него глаза, потом вдруг словно понял его мысль, да как бросится к королю, мыча от радости, и как начнет его тискать в объятиях — кажется, и конца этому не будет!

— Я так и знал,— продолжал король,— надеюсь, это убедит всех присутствующих, каковы его чувства. Итак, Мэри Джен, Сюзанна, Джоан, вот возьмите деньги, возьмите их все! Это дар покойного, лежащего там, внизу, хладным трупом, но, наверное, его душа ликует в настоящую минуту!

Мэри Джен бросилась ему на шею, Сюзанна и Заячья Губа кинулись к герцогу; таких поцелуев и объятий я еще отроду не видывал. Все облепили мошенников со слезами на глазах, пожимали им руки, приговаривая:

— Какой благородный поступок! Добрые души! И как они могли!..

Но скоро опять заговорили о покойнике, какой он был добрый и какая потеря, что он умер, и все такое. Между тем вошел какой-то высокий мужчина с выдающимися челюстями, протискался сквозь толпу и остановился, не говоря ни слова. Никто с ним не заговаривал: в это время разглагольствовал король, и все развесили уши, слушая его. А король-то и рад, мелет да мелет без устали.

— Вот вы — ближайшие друзья покойника,— говорил он,— поэтому вас и приглашают сюда нынче вечером. Но завтра должны прийти все без исключения. Ведь он всех любил, всех уважал, поэтому подобает, чтобы его похоронная оргия была публичной…

Свою речь он прерывал охами, вздохами; он явно упивался своим красноречием — раза два-три он проронил опять слово — «оргия», покуда, наконец, герцог не потерял терпения: он написал на клочке бумаги: «не оргия, а погребение, старый дурак», и передал ему бумажку через головы толпы. Король прочел, сунул бумажку в карман и проговорил:

— Бедный Вильям! Хоть он и убогий, а сердце у него золотое: просит меня всех пригласить на похороны, всех приветствовать и обласкать. Но напрасно он хлопочет — я уже сам об этом подумал.

Речь полилась снова спокойно и плавно, изредка оратор опять упоминал свою «похоронную оргию». Наконец, произнеся это слово в третий раз, он пояснил:

— Я говорю «оргия» не потому, чтобы это было общеупотребительное выражение — обыкновенно здесь говорится «погребение», но потому, что оргия, в сущности, вернее. Слово «погребение» уже не употребляется в Англии — вышло из обихода. Теперь у нас говорится — оргия. Оргия лучше, потому что ближе выражает мысль: это слово, состоящее из греческого orgo — то есть открытый, наружный, и еврейского jeesum — означающего зарыть, скрыть. Итак, вы видите, похоронная оргия есть публичное погребение…

Ведь эдакий плут! Человек с выдающимися челюстями так прямо и расхохотался ему в лицо. Все были возмущены.

— Что это с вами, доктор?

А Абнер Шеклфорд сказал ему:

— Послушайте, Робинсон, вы еще не слыхали новости? Ведь это Гарвей Уилкс!

Король ласково улыбнулся и протянул свою лапу со словами:

— Так вот, дорогой друг и врач моего бедного брата! Я…

— Прочь руки! — крикнул доктор, — Это вы-то говорите как англичанин, вы!.. Более жалкой подделки я и не слыхивал. И вы выдаете себя за брата Питера Уилкса! Плут и обманщик — вот вы кто!

И как же все тут переполошились! Окружили доктора, старались его урезонить, объясняя ему, как Гарвей уже доказал, что он действительно Гарвей, а не самозванец, — всех знает по имени, даже собак Доктора слезно умоляли не оскорблять чувств Гарвея, не оскорблять чувств бедных девочек и тому подобное. Но все напрасно — он продолжал бушевать, доказывая, что если человек выдает себя за англичанина, а сам даже не умеет как следует подражать английскому говору, то он просто лгун и обманщик. Бедные девочки вешались на шею королю, заливаясь слезами. Вдруг доктор обращается к ним:

— Я был другом вашего отца, и я ваш друг. Предостерегаю вас в качестве друга, истинного честного друга, который хочет охранить вас и избавить от беды,— оставьте вы этого мошенника, не имейте ничего общего с этим бродягой и его идиотскими цитатами, греческими и еврейскими, как он их величает! Это обманщик самого низшего разбора! Явился он сюда с целым запасом имен и пустых фактов, подобранных где-то случайно, а вы принимаете это за доказательства, и эти безрассудные друзья помогают вас дурачить! Мэри Джен Уилкс, вы знаете меня как друга, бескорыстного друга. Послушайтесь же меня, прогоните этого плута — прошу вас, сделайте это. Согласны?

Мэри Джен гордо выпрямилась — и как она была хороша в эту минуту!

— Вот мой ответ! — сказала она, передавая королю мешок с деньгами. — Возьмите, дядя, эти шесть тысяч долларов, поместите их куда вам заблагорассудится для меня и сестер, а расписки мне не надо!..

Она обняла короля, а Сюзанна и Заячья Губа обняли его с другой стороны. Все захлопали в ладоши, затопали ногами, поднялась целая буря. А король гордо поднял голову и улыбнулся.

— Ладно, — промолвил доктор, — я умываю руки!.. Но предупреждаю вас: скоро настанет время, когда вам будет делаться дурно при одном воспоминании об этом дне!

С этими словами он вышел из комнаты.

— Ладно, ладно, доктор, — проговорил король насмешливо, — когда сделается дурно, мы пришлем за вами!

Все расхохотались, находя шутку удивительно остроумной.

Глава XXVI. Ужин. — Гек проговаривается. — Заячья Губа просит у Гека прощения. — Гек похищает деньги.

Когда все ушли, король спросил Мэри Джен, есть ли у них свободные комнаты. Она отвечала, что есть одна — для дяди Вильяма; что касается дяди Гарвея, то она может уступить ему свою собственную комнату, а сама устроится у сестер. Кроме того, вверху, на чердаке, есть еще чуланчик с постелью. Король объявил, что чуланчик пригодится для его лакея, то есть для меня.

Мэри Джен повела нас наверх, показала комнаты, простые, но уютные. Она было хотела вынести из своей комнаты свои юбки, платья и много разных мелочей, но дядя Гарвей сказал, что они ему не мешают. Юбки висели по стене, а над ними была протянута ситцевая занавеска, спускавшаяся до самого пола. В углу стоял старый волосяной чемодан, в другом углу ящик с гитарой; повсюду виднелись разные безделушки и мелкие вещицы, которыми девушки любят украшать свои комнаты. Король заметил, что с ними даже веселее и уютнее, и просил ничего не убирать. Комната герцога была довольно маленькая, но достаточно хороша для него, точно так же и моя каморка.

Вечером у нас был большой ужин, собралось много гостей, мужчин и дам. Я стоял за стульями короля и герцога, прислуживая им, а негры прислуживали остальным гостям. Мэри Джен сидела на конце стола, рядом с Сюзанной, и все говорила: «Ах, какие плохие гренки», или: «Как не удались консервы», или: «Как жестки жареные цыплята» — и тому подобный вздор, известно, что обыкновенно говорят хозяйки, напрашиваясь на комплименты; а гости, понимая в чем дело, беспрестанно возражали: «Как это вам удается так аппетитно поджаривать гренки?» Или: «Скажите, ради бога, где это вы достаете такие удивительные пикули?» И все в таком роде, пустая болтовня, словом, что всегда говорится на званых ужинах.

Когда пиршество окончилось, я и Заячья Губа сели вместе ужинать на кухне объедками, в то время как остальные помогали неграм мыть посуду. Заячья Губа все выведывала у меня про Англию, и, черт побери, минутами мне казалось, что лед готов подо мной подломиться.

— Видали вы когда-нибудь короля? — спрашивала она.

— Кого это? Вильгельма Четвертого? Как же, он постоянно ходит в нашу церковь. (Я вспомнил потом, что он давно умер, однако и глазом не моргнул.)

— Как? Аккуратно ходит в церковь? — удивлялась она.

— Да каждый раз. Его скамья против нашей, по ту сторону от кафедры.

— А я думала, он живет в Лондоне.

— Разумеется, в Лондоне, а где же еще?

— Да ведь вы-то жили в Шеффилде?..

«Ну, — думаю, — попался я!» Пришлось притвориться, будто я подавился косточкой от цыпленка, а тем временем успел сообразить, как мне выпутаться.

— Я хотел сказать, что он аккуратно посещает нашу церковь, когда бывает в Шеффилде. Это случается каждое лето, когда он приезжает на морские купанья.

— Что вы! Ведь Шеффилд вовсе не на морском берегу…

— А кто же говорит, что он на морском берегу?

— Да вы же сами сказали.

— Вовсе я этого не говорил.

— Говорили.

— Неправда, ничего подобного не говорил.

— Что же вы сказали в таком случае?

— Я сказал, что он приезжает брать морские ванны — вот что!

— Странно… Как же он может брать морские ванны, коли там и моря-то нет?

— Ничего вы не понимаете…— сказал я,— видели вы когда-нибудь конгрессовскую воду?

— Да.

— Разве нужно отправляться в Конгресс, чтобы получить ее?

— Нет, конечно.

— Ну вот, и Вильгельму Четвертому тоже не надо ездить на море, чтобы брать морские ванны…

— Как же он берет их?

— Точно так же, как люди получают конгрессовскую воду, — в бочках. Там во дворце в Шеффилде устроены печи, и он велит нагревать воду. На море это сделать неудобно.

— А, теперь понимаю! Чего же вы не сказали раньше, только время тратили попусту.

Слава богу, опять я выпутался, — мне стало весело и спокойно на душе. Она продолжала расспрашивать:

— И вы тоже ходите в церковь?

— Да, очень аккуратно.

— Где же вы сидите?

— Как где? На нашей скамье.

— На чьей скамье?

— На скамье вашего дядюшки Гарвея.

— На что же ему скамья?

— Странно! Чтобы сидеть на ней! А вы думали на что?

— Я думала, у него кафедра.

Черт его побери, я и позабыл, что он священник! Опять я попал впросак: вторично пришлось подавиться косточкой; оправившись, я сказал:

— Так вы воображаете, что в церкви всего один священник!

— На что же их больше?!

— Как! Чтобы говорить проповеди перед королем! Экая бестолковая девочка! Да там их ни больше ни меньше как семнадцать человек!

— Семнадцать! Господи! Да я бы ни за что не выдержала такого ряда проповедей, хотя бы мне пришлось лишиться вечного спасения. Должно быть, как начнут говорить, так и не перестают целую неделю!

— Вздор! Разве они говорят проповеди все зараз в один день? Говорит всего один из них.

— А что же остальные-то делают?

— Так себе, ничего особенного. Шляются вокруг, передают тарелку, или там что придется. Но большею частью ничего не делают.

— На что же их держат?

— Так, для пущей важности. Ничего-то вы не знаете!

— Мне и не нужно знать таких глупостей. А как со слугами обращаются в Англии? Лучше, чем у нас с неграми?

— Ну нет! Там слуги хуже собак

— Дают им отпуск на праздники, как у нас на Рождество, на Новый год или в день Четвертого июля?

— Как бы не так! Тем-то и худо в Англии. Поверите ли, Заячья… Джоан, бишь, слуги никогда не видят праздника, круглый год не ходят ни в цирк, ни в театр, ни на представления для негров, словом, никуда.

— Ни даже в церковь?

— Ни даже в церковь.

— Но ведь вы же всегда ходите в церковь?

Ну, опять проврался — позабыл, что я слуга старика! Однако я тотчас же вывернулся, объяснив с грехом пополам, что лакей другое дело, это не простой слуга — тот обязан ходить в церковь хочешь не хочешь и сидеть на фамильной скамье, такой уж закон. Должно быть, мое объяснение вышло очень нескладно, потому что девочка осталась недовольна.

— Дайте мне слово, как честный индеец, что вы не лжете!

— Как честный индеец, — пробормотал я.

— Так ничего не солгали?

— Ничего, ни единого слова.

— Положите руку на эту книгу и повторите, что не лгали.

Я заметил, что это только словарь, и смело положил на него руку. Она немного успокоилась.

— Хорошо, кое-чему я поверю, но остальным вашим россказням — боже сохрани!

— Чему это ты не поверишь, Джо? — спросила Мэри Джен, входя в комнату вместе с Сюзанной. — Нехорошо и несправедливо так обижать мальчика, он на чужой стороне, в чужом доме! Каково бы тебе было, если б с тобой так поступили?

— У тебя вечно такая манера: бросаться защищать всякого, прежде чем его даже обидят. Я ничего ему не сделала дурного! Он наговорил мне вздору, и я только объявила, что не намерена верить всему — больше ничего. Надеюсь, он может снести такую безделицу, не так ли?

— Мне все равно, безделица это или что-нибудь важное, но он здесь у нас в доме, он приезжий, и с твоей стороны нехорошо было так говорить. Будь ты на его месте, ведь ты бы обиделась?

— Но, Мэри, он говорил…

— Это все равно, что бы он ни сказал, не в этом дело. Главное то, что ты должна обходиться с ним ласково и не говорить ему обидных вещей, не давать чувствовать, что он не дома, а у чужих людей.

«Какова! — подумал я, — И такую-то девушку я позволю ограбить этой старой гадине!»

Потом пришла очередь Сюзанны, и она дала Заячьей Губе порядочный нагоняй.

Опять мне подумалось: «А вот и другая, которую я помогаю обобрать!»

Тогда Мэри Джен снова принялась журить сестру, но так мило, кротко — иначе она не умела, — что, когда кончила, бедная Заячья Губа была совсем пристыжена.

— Ну, теперь, Джоан, — сказали обе девушки, — попроси у него прощенья.

Она и попросила. Да так мило, что любо было слушать; право, я пожалел, что не могу еще налгать ей с три короба, лишь бы услышать еще раз, как она просит прощенья.

Все три девушки сейчас же принялись стараться изо всех сил, чтобы я почувствовал себя как дома и знал, что меня окружают друзья. У меня стало так скверно на душе, я почувствовал себя таким низким подлецом, что тут же сразу принял решение: во что бы то ни стало спасу для них деньги или сам пропаду!

Я ушел, как будто чтобы лечь спать, а на уме у меня было другое. Оставшись один, я начал обдумывать, как бы это устроить. Не пойти ли к доктору потихоньку и выдать ему мошенников? Нет, это не годится. Пожалуй, он скажет, кто донес, и тогда мне жестоко достанется от короля и от герцога. Или сказать по секрету Мэри Джен? Нет, и это не годится. По ее лицу они сейчас же догадаются; а деньги-то у них в руках, они могут улизнуть, и тогда все пропало. Если же она призовет кого-нибудь на помощь, меня замешают в дело. Нет, есть только одно хорошее средство. Я как-нибудь изловчусь украсть деньги, украсть так, чтобы плуты даже и заподозрить меня не могли. Им здесь хорошо; они отсюда не уберутся, покуда не выжмут все, что можно, из этого семейства и не обморочат весь город основательно, так что времени у меня довольно. Украду деньги и спрячу их; а потом, очутившись далеко, напишу Мэри Джен, куда я спрятал ее капитал. Лучше стащить деньги нынче же ночью, а то, пожалуй, доктор только притворяется, что ему все равно. Чего доброго, спугнет их отсюда раньше, чем я думаю.

Итак, я решил обыскать комнаты. Наверху в зале было темно, однако я быстро нашел спальню герцога и стал прокрадываться по стенке; но вдруг сообразил, что вряд ли король доверит кому-нибудь деньги, кроме своей собственной персоны; и вот я пробрался в его комнату и стал шарить кругом. Но я ничего не мог сделать в потемках, а зажечь свечу, разумеется, было опасно. Удобнее подстеречь их и подслушать. Вскоре я услышал приближающиеся шаги и хотел было спрятаться под кровать, однако она оказалась не там, где я думал, зато я наткнулся на занавеску, скрывавшую юбки Мэри Джен; живо юркнул туда, спрятался между платьев и притаился не шевелясь.

Негодяи вошли и затворили дверь; герцог первым делом заглянул под кровать. Как хорошо, что меня там не было! А между тем известно — всего удобнее прятаться под кровать, когда хочешь подслушать чужие секреты.

— Ну, в чем дело? — начал король, — Да смотрите, не размазывайте, потому что нам приличнее сидеть внизу и оплакивать покойника, чем торчать здесь и дать им случай пересуживать нас.

— Ваша правда, Капет. Видите ли, у меня из головы не выходит этот доктор. Я хотел бы знать ваши планы. По-моему, лучше всего нам удрать отсюда к трем часам утра и пуститься плыть по реке, забрав с собой все, что у нас есть. Особенно если принять во внимание, что нам все досталось так легко, — так сказать, прямо далось в руки; не будь этого случая, нам пришлось бы красть деньги. Я стою на том, чтобы захватить мешок, да и убраться подобру-поздорову.

У меня сердце упало от страха. Часа два тому назад мне было бы почти все равно, но теперь это встревожило и огорчило меня. Король всполошился.

— Как! Уйти, не продав остального имущества? Удрать сдуру и оставить всякого добра на восемь или на девять тысяч долларов? Ведь оно все тут налицо!

Герцог разворчался: будет с нас, говорит, и мешка с деньгами, нечего точить зубы на остальное, да и неблагородно ограбить дочиста бедных сирот, отнять у них все до последней нитки.

— Вот ведь как вы рассуждаете! — возразил король, — Мы ничего у них не отнимаем, кроме этих денег. Пострадают лишь покупатели: как только обнаружится, что мы не были законными собственниками, — а это откроется вскоре, — тогда продажа окажется недействительной, и все будет возвращено назад. Сироты опять получат свой дом, — довольно с них и этого: они молоды и здоровы, могут себе заработать кусок хлеба. И страдать-то им не придется. Подумайте только: есть на свете тысячи и тысячи людей, которым гораздо хуже живется. Полно, нечего их жалеть!

Словом, король убеждал его так, что он, наконец, уступил. «Хорошо, я согласен, но, по-моему, страшная глупость оставаться здесь, когда этот проклятый доктор сидит у нас на шее».

— Черт побери доктора! — воскликнул король, — Плюньте вы на него! Ведь все здешние простофили на нашей стороне!

Тут оба собрались идти вниз.

— Мне кажется, — заметил герцог, — мы плохо спрятали деньги.

Я почувствовал облегчение, — вот теперь узнаю, где они спрятаны!

— Почему? — спросил король.

— Потому что с нынешнего дня Мэри Джен будет носить траур; и первым делом, разумеется, негр, который убирает комнаты, получит приказание вынести отсюда все это тряпье,— а неужели вы думаете, что негр не воспользуется случаем поживиться?

— Чудесно! Ваша голова опять в порядке, герцог, — сказал король и отправился шарить под занавеской, всего в нескольких шагах от того места, где я притаился.

Я плотно прижался к стенке, боясь шевельнуться; я весь дрожал… Хотелось бы мне знать, что сказали бы эти молодцы, если б поймали меня! При этой мысли мне сделалось так жутко, что я попробовал лучше думать о том, что я сам сделал бы, если б меня накрыли. Но король вытащил мешок, прежде чем я успел что-нибудь сообразить. Они так-таки и не догадались, что я тут сижу. Они взяли мешок, сунули его сквозь прореху в соломенный матрац под периной, зарыли его хорошенько в солому и решили, что теперь бояться нечего, потому что негр, когда стелет постель, только взбивает слегка перину, а соломенного матраца никогда не перевертывает — разве один-два раза в год,— следовательно, нет опасности, что деньги могут быть украдены.

Но я-то знал, что мне делать! Не успели они спуститься до половины лестницы, как уже мешок был в моих руках. Я потащил его наверх, на свой чердак, и покуда спрятал у себя; конечно, лучше всего было бы припрятать деньги где-нибудь вне дома, а то, если наши аферисты их хватятся, они обыщут все закоулки. Я улегся совсем одетый, но заснуть не мог, мне не терпелось поскорее довести дело до конца. Вскоре я услышал, как король с герцогом вернулись к себе наверх; живо соскочил я со своей койки, приложился лицом к верхушке своей лесенки и стал ждать, не случится ли чего. Но ничего не случилось.

Я выждал, пока все замолкнет в доме, и потихоньку спустился с лесенки.

Глава XXVII. Похороны. — Гробовщик. — Гека берет сомнение. — Скорая распродажа и малые барыши.

Бесшумно подполз я к дверям их спален и стал прислушиваться: храпят; я отошел прочь на цыпочках и спустился в нижний этаж. Нигде ни звука. Заглянув в щелку двери в столовую, я увидел, что люди, оставшиеся бодрствовать возле покойника, крепко заснули, сидя на стульях. Дверь была отворена в залу, где лежало тело,— в обеих комнатах горело по свече. Прошел я дальше в залу: там ни души, кроме покойного Питера. Но входная дверь была заперта и ключа в замке не оказалось. Как раз в эту минуту я услышал шаги позади — кто-то спускался с лестницы. Я вбежал в зал, проворно оглянулся — единственное место, куда можно было спрятать мешок, — это гроб. Крышка была немного сдвинута, так что видно было лицо покойника, прикрытое мокрым полотенцем, и его саван. Я сунул мешок с деньгами под крышку, как раз за сложенные руки мертвеца, — коснувшись их, я вздрогнул, так они были холодны, потом бросился вон и спрятался за дверью. Вошла Мэри Джен. Она тихо приблизилась к гробу, опустилась на колени и прижала носовой платок к лицу. Я знал, что она плачет, хотя она стояла ко мне спиной. Я юркнул вон из комнаты, но, проходя мимо столовой, захотел удостовериться, что никто меня не видел: заглянул в щелочку: все благополучно, сторожа даже не шевельнулись.

Осторожно пробрался я в постель, раздосадованный, что дело разыгралось так глупо, — а я-то так старался и подвергал себя такому риску! Если б только деньги могли там остаться — тогда еще все ничего; когда мы уедем далеко, миль за сто или за двести вниз по реке, я могу написать Мэри Джен, а она выкопает деньги и получит их.

Но, вероятнее всего, случится вот что: деньги будут найдены, когда станут завинчивать крышку. Тогда король опять заберет их себе, и, уж конечно, не представится больше случая оттягать их. Разумеется, мне хотелось спуститься вниз и взять мешок из гроба, да я не смел и пробовать. Теперь время близилось к рассвету; скоро кто-нибудь из караульщиков проснется, меня могут изловить, да еще с шестью тысячами долларов в руках! Нет, не хочу путаться в такое опасное дело!

Когда я сошел вниз утром, зала была заперта, караульные все разошлись. Кругом покойника никого не было, кроме членов семьи, вдовы Бартлет и нашей шайки. Я следил за их лицами, стараясь угадать, не случилось ли чего особенного, но не мог ничего заметить.

К обеденному времени явился хозяин похоронного бюро с помощником; они поставили гроб на два стула посередине комнаты, потом установили наши стулья кругом рядами; когда не хватило стульев, заняли еще у соседей, пока не наполнилась вся зала, прихожая и столовая.

Я заметил, что крышка гроба лежит в прежнем положении, но не посмел заглянуть под нее,— кругом были люди.

Затем начал стекаться народ; наши мошенники и все три девушки сидели в первом ряду стульев, у изголовья гроба; целых полчаса знакомые медленно подходили по очереди к гробу, заглядывали в лицо покойнику, иные роняли слезу; было очень тихо и торжественно; только девушки подносили носовые платки к глазам и тихонько всхлипывали. Слышалось шарканье ног по полу и сморканье — известно, люди обычно больше всего сморкаются на похоронах, да еще в церкви.

Когда комнаты стали битком набиты публикой, погребальных дел мастер в черных перчатках стал обходить кругом — наводить порядок и все устраивать, как следует; манеры у него были мягкие, вкрадчивые, он ступал неслышно, как кошка, и не говорил ни слова: кого усадит, кого переместит, втискивая запоздавших, открывая лазейки в толпе; все это он проделывал безмолвно, только кивая головой. Уладив все, он занял свое место у стенки. Я никогда не видывал такого ласкового, вкрадчивого человека. На его лице никогда не было ни тени улыбки.

Для случая взяли напрокат фисгармонию,— признаться, довольно разбитую, и когда все было готово, одна молодая женщина села и заиграла, так жалобно, заунывно; все запели хором. Затем преподобный Гобсон выступил вперед тихим, торжественным шагом и начал говорить. Вдруг из подвала раздался отчаянный лай — такого я, кажется, отроду не слыхивал: лаяла всего одна собака, но тем не менее подняла страшный содом, лаяла без устали, без перерыва. Пастор должен был стоять над гробом и ждать — мысли путались в голове от шума. Очень странно это вышло, все были в недоумении, не знали что и делать. Но вот долговязый гробовщик подал знак проповеднику: «Не беспокойтесь, дескать,— положитесь на меня, я все устрою!» Он согнулся и стал пробираться вдоль стены, скользя как тень,

только плечи его мелькали над головами толпы, а лай становился все громче, отчаяннее; наконец, гробовщик спустился вниз, в подвал. Прошло две секунды, мы услышали глухой удар, собака закончила свой концерт раздирающим воем, и затем водворилась гробовая тишина — пастор мог продолжать с того, на чем остановился. Минуты две спустя, смотрим: плечи и спина гробовщика опять скользят вдоль стены, обошли одну стену, другую, третью, наконец, он выпрямился, сложил руки у рта в виде воронки, вытянул шею по направлению к проповеднику и проговорил громким шепотом: «Она крысу поймала!» Опять он согнулся и пробрался по стенке к своему месту. Тотчас же можно было заметить в толпе движение удовольствия — разумеется, им хотелось знать, в чем дело и отчего это лает собака? Такая безделица ничего не стоит человеку, а между тем такими-то мелкими услугами он может заставить себя полюбить. Во всем городе не было человека популярнее этого гробовщика!

Надгробное слово было очень красноречиво, но чертовски длинно и скучно; потом опять вмешался король и наговорил, по своей привычке, кучу вздора,— наконец, все было проделано, как подобает, и гробовщик начал пробираться к гробу со своей отверткой. Меня бросило в пот, я не спускал с него глаз… Но он недолго возился, надвинул крышку на место тихо и мягко, как по маслу, потом быстро и плотно завинтил ее. Славно же я попался! Как теперь узнать, там ли деньги или нет? А вдруг кто-нибудь исподтишка стащил мешок? Как тут быть: писать письмо к Мэри Джен или нет? Положим, она заставит вырыть тело и ничего не найдет в гробу. Что она обо мне подумает? Черт возьми, еще, пожалуй, в тюрьму запрячут, лучше уж промолчу, не напишу ей вовсе. Теперь дело страшно запуталось; стараясь поправить его, я его ухудшил во сто раз. Как я жалел, что впутался, непрошеный, в эту проклятую историю.

Покойника закопали, мы вернулись домой, и я опять занялся наблюдениями — но напрасно, на лицах домашних я ничего не мог, прочесть.

Вечером король отправился по гостям, всех подмаслил и, между прочим, внушил, что там, в Англии, его приход обойтись без него не может, так что он должен торопиться покончить скорее с делами по наследству и ехать домой. Он очень жалел, что ему приходится так спешить, да и все жалели — но что же делать, все понимали, что он никак не может остаться дольше. Он объявил, что они с Вильямом, разумеется, возьмут девушек с собой; всем это очень понравилось, по крайней мере, сиротки будут хорошо пристроены и останутся в родной семье. Девушки были в восторге и даже позабыли о своем горе; они сами советовали старику все поскорее распродать, а уж они-то будут готовы! Бедняжки были так рады и счастливы; при взгляде на них у меня ныло сердце, что их так дурачат и обманывают, но вмешаться я не мог.

И в самом деле, король немедленно расклеил объявление о продаже с аукциона и дома, и негров, и всего имущества. Аукцион должен был состояться через два дня после похорон, но каждый мог покупать и раньше частным образом, коли пожелает.

На другой же день после похорон, около полудня, радость девочек несколько омрачилась: пришли работорговцы, и король благоразумно сбыл им негров с трехдневным переводом на банк, как они это называли,— и вот негры уехали,— оба сына вверх по реке в Мемфис, а мать их вниз, в Орлеан. И негры, и бедные девочки плакали навзрыд и убивались так, что, глядя на них, у меня сердце разрывалось. Девушки говорили, что им никогда и во сне не снилось, чтобы семью негров разлучили или продали куда-нибудь на чужбину. Никогда не изгладится из моей памяти эта картина: бедные девушки повисли на шее у невольников, обливаясь слезами. Мне кажется, я не выдержал бы и тут же выдал мазуриков, если б не знал, что продажа будет объявлена недействительной и негры вернутся домой недели через две.

Все это наделало немало шуму в городе; многие пришли и так-таки напрямик объявили, что стыд и срам разлучать таким образом мать с ее детьми. Это несколько сконфузило обманщиков, но старик скоро оправился и продолжал орудовать как ни в чем не бывало, не обращая внимания на слова герцога, — а герцог чувствовал себя очень неловко.

На другой день был назначен аукцион. Утром, на рассвете король с герцогом оба пришли ко мне на чердак и разбудили меня: я тотчас же догадался по их физиономиям, что дело неладно.

— Входил ты ко мне в комнату третьего дня ночью? — спросил король.

— Нет, ваше величество (так я всегда называл его, когда тут не было никого постороннего).

— А вчера был?

— Не был, ваше величество.

— Смотри ты у меня, — не лгать, говори правду…

— Честное слово, ваше величество, я говорю сущую правду! Я и не подходил близко к вашей комнате с тех пор, как мисс Мэри Джен повела вас туда и показала вам вашу спальню.

Тут вмешался и герцог:

— А не видал ли ты, чтобы туда входил кто другой?

— Нет, ваша светлость, насколько мне помнится…

— Постой… подумай хорошенько.

Я задумался, потом и говорю:

— Да, правда, я несколько раз замечал, как туда входили негры.

Оба так и подскочили.

— Как? — переспросил герцог. — Неужели все входили?

— Нет, по крайней мере, не все разом… То есть, признаться, я всего один раз видел, как они выходили оттуда все вместе…

— Ага! Когда же это было?

— В день похорон. Утром. Было не особенно рано, потому что я проспал. Только стал я спускаться по своей лесенке — смотрю: они тут как тут…

— Хорошо, продолжай, продолжай! Что же они делали?

— Ничего они не делали, насколько я заметил: прокрадывались на цыпочках. Я подумал, разумеется, что они входили, чтобы убрать комнату вашего величества, предположив, что вы изволили уже встать, но потом, увидев, что вы еще спите, они старались как можно тише убраться прочь, чтобы не нажить себе неприятностей и не разбудить вас, если уже раньше не разбудили.

— Бомбы и картечи!.. Вот это ловко! — воскликнул король.

Оба состроили жалкие, сконфуженные рожи; они стояли задумавшись, почесывая себе затылки, наконец, герцог разразился хриплым хохотом:

— Нет, это превосходно! Как чисто эти молодцы-негры сыграли свои роли, притворившись, будто огорчены, что уезжают отсюда!.. Я и в самом деле поверил! Да и не я один — все поверили. После этого и толкуйте, что у негров нет прирожденных сценических способностей. И как ловко, подлецы, разыграли эту комедию — хоть кого бы надули. По-моему, у них удивительный талант. Будь у меня капитал и театр, я бы не желал лучших актеров! А мы-то взяли да и продали их за грош,— да еще и эти деньги не попали нам в руки. Скажите, где этот вексель?

— Разумеется, в банке для учета. Где же ему быть?

— Ну, тогда еще не все пропало, слава богу!

Тут я несмело вмешался в разговор:

— Разве что случилось худое?

Король так и накинулся на меня:

— Не твое дело! Смотри у меня, мальчишка, берегись, не суйся куда не спрашивают! Помни это, покуда ты здесь, слышишь? — Затем он обратился к герцогу: — Что делать, придется проглотить эту пилюлю и не проронить ни слова: молчок, да и все тут!

Сходя вниз с лесенки, герцог опять злобно захохотал.

— Скорый сбыт и малые барыши! Чудесная афера — нечего сказать!

Король сердито огрызнулся:

— Я старался сделать как можно лучше, потому и поспешил продать негров. Если же это оказалось невыгодным, то я в этом настолько же виноват, насколько и вы,— ничуть не больше.

— Во всяком случае, негры были бы еще здесь, в этом доме, а нас бы уже и след простыл, если б послушались моего совета.

Король проворчал что-то и сорвал свой гнев на мне. Я получил страшный нагоняй за то, что не пришел к нему тотчас же и не доложил, как негры выходили из его комнаты и вообще действовали подозрительно,— всякий дурак догадался бы, что дело нечисто. Наконец, принялся ругать самого себя: все это, дескать, случилось оттого, что он встал слишком рано в то утро, против обыкновения,— будь он проклят, если когда-нибудь это повторится. Так они продолжали грызться между собой. А я ликовал в душе, что догадался свалить все на негров, нимало им не навредив.

Глава XXVIII. Сборы в дорогу. — «Негодяй!» — «Королевский камелеопард». — Мэри Джен решилась уехать. — Оригинальная болезнь. — Новые наследники.

Между тем пришла пора вставать; я спустился со своего чердака; проходя мимо комнаты девушек, я увидел, что дверь приотворена и Мэри Джен сидит над открытым старым чемоданом — она укладывала свои вещи, собираясь ехать в Англию. Но в эту минуту она сидела со сложенным платьем на коленях и, закрыв лицо руками, горько плакала. Мне стало ужасно жаль ее — да и всякий на моем месте почувствовал бы сострадание. Я вошел к ней.

— Мисс Мэри Джен, вот вы не можете видеть людей в горе,— и я тоже не могу, право! Скажите, что с вами, почему вы плачете?

Она плакала о неграх. Так я и думал. Она говорила, что теперь чудное путешествие в Англию для нее отравлено — она не может быть там счастлива, зная, что бедная негритянка навеки разлучена с детьми! Тут она еще пуще залилась слезами.

— О боже мой, боже мой! — твердила она в отчаянии, — Подумать страшно — они никогда, никогда больше не увидятся!

— Увидятся непременно, — воскликнул я, — и не далее как через две недели — уж я знаю!

Вот и вырвалась у меня тайна нечаянно, не успел я опомниться! Девушка вдруг обвила мне шею руками, умоляя повторить это еще и еще раз!

Я спохватился, что сказал слишком много и чересчур неожиданно — вот и очутился припертым к стене. Я попросил ее дать мне срок подумать немного, собраться с мыслями. Она сидела взволнованная, прелестная, сгорая от нетерпения, но все-таки имела вид счастливый, довольный, точно человек, у которого выдернули больной зуб.

А я все размышлял: мне кажется, человек, говорящий правду, когда он попадет в затруднительное положение, подвергается большому риску (я этого не испытал, но мне так кажется), а между тем вот здесь вышел такой случай, что сказать правду — как будто и лучше и безопаснее, нежели солгать… Надо это запомнить и когда-нибудь основательно обдумать на досуге — так это странно и неестественно. Ничего подобного со мною до сих пор не бывало. Ну, ладно, попробую: возьму да и скажу на этот раз всю правду, хотя это все равно выходит, что сесть на пороховую бочку и взорвать ее с целью посмотреть, что из этого выйдет!

— Мисс Мэри Джен, — начал я, — есть у вас такое место недалеко, за городом, куда вы могли бы поехать погостить денька на три, на четыре?

— Как же, есть… к мистеру Лотропу. Зачем ты это спрашиваешь?

— Все равно зачем… Если я скажу вам, как я узнал, что негры увидят друг друга недели через две здесь, в этом самом доме, и притом докажу вам, что это сущая правда, — согласитесь ли вы уехать к мистеру Лотропу и остаться там четыре дня?

— Четыре дня! — воскликнула она. — Да я готова остаться там хоть целый год!

— Прекрасно, мне больше ничего не нужно, достаточно вам дать слово — оно для меня важнее, чем присяга на Библии со стороны кого-нибудь другого.

Она улыбнулась и покраснела.

— Позвольте, — сказал я, — затворить дверь и задвинуть засов.

Сделав это, я вернулся на место.

— Ради бога, не вскрикивайте, сидите смирно, будьте мужественны. Я скажу вам всю правду; вам надо приготовиться, мисс Мэри Джен, дело очень неприятное… тяжело вам будет, да делать нечего. Эти дяди ваши — вовсе не дяди, а мошенники, отчаянные плуты!.. Ну, теперь, мисс Мэри Джен, самое худшее сказано — остальное вы легко вынесете.

Разумеется, это страшно поразило ее, — но я уже миновал самое опасное место и летел вперед не останавливаясь. Ее глаза разгорались все ярче и ярче; я рассказал ей все до капельки, с той самой минуты, когда мы подвезли молодого простофилю на пароход, и вплоть до того момента, когда она кинулась на шею королю у крыльца, а он поцеловал ее раз шестнадцать-семнадцать. Тогда она вскочила в гневе, лицо ее зарделось как заря.

— Старый негодяй!.. — крикнула она, — Пойдем скорее, нельзя терять ни минуты, ни секунды: велим вывалять их в дегте и перьях и бросить в реку!

— Разумеется, так и нужно! — согласился я. — Но только не раньше, чем вы отправитесь к мистеру Лотропу.

— Ах, я и забыла! Не сердись на мои слова, прости меня! — проговорила она, положив на мою руку свою бархатистую ручку, да так ласково, что я отвечал, что скорей умру, чем рассержусь на нее.

— Я и позабыла свое обещание, — я была так поражена. Теперь продолжай, я больше не буду… Говори, что мне делать, я все исполню!

— Хорошо, — сказал я, — Плохая компания эти мошенники, но я нахожусь в таком положении, что волей-неволей, а должен с ними путешествовать еще некоторое время — почему именно, не скажу вам. Если вы подымете тревогу, здешние горожане, пожалуй, освободят меня из этих лап; мне-то будет хорошо, но есть еще другой человек, которого вы не знаете, и он попадет в большую беду. Ну а мы должны спасти его, не так ли? Разумеется, должны. В таком случае, не станем подымать шума.

Эти слова навели меня на хорошую мысль. У меня мелькнуло в голове средство избавить себя и Джима от этих плутов: сделать так, чтобы их засадили в тюрьму, а самим поскорее удрать. Но я не мог отплыть на плоту среди бела дня, поэтому мой план мог быть приведен в исполнение только поздно вечером.

— Мисс Мэри Джен, — сказал я, — вот что мы сделаем — тогда вам не придется так долго оставаться у мистера Лотропа. Как далеко он живет?

— Без малого в четырех милях отсюда.

— Прекрасно. Поезжайте туда сегодня же, останьтесь там до девяти часов или до половины десятого, а потом велите отвезти себя назад — скажите, будто вспомнили о чем-то нужном. Если приедете сюда раньше одиннадцати, поставьте свечку вот на это окно и ждите до одиннадцати, если же я и тогда не явлюсь, значит, я далеко, вне опасности. Тогда вы выйдете, расскажете всем, что знаете, и устроите так, чтобы мошенников засадили в тюрьму.

— Хорошо, так я и сделаю.

— А если случится, что я не успею скрыться и меня заберут вместе с ними, тогда вы должны вмешаться, заявить, что я все рассказал вам заранее, и вообще стараться выгородить меня.

— Вступиться за тебя? Разумеется, я это сделаю. Они не посмеют тронуть ни единого волоска на твоей голове!

Ноздри ее раздулись, и глаза сверкнули…

— Если я успею бежать, — продолжал я, — меня здесь не будет, чтобы доказать, что эти плуты вовсе не ваши дяди; да если б я и был здесь, я один все равно не в силах это доказать. Одно я могу: поклясться, что это негодяи, обманщики! Ведь и это чего-нибудь да стоит! Но другие могут их обличить лучше, чем я, им больше поверят. Я вам скажу, как их разыскать. Дайте мне карандаш и клочок бумаги. Ну вот и написал: «»Царственное диво», «Камелеопард» в Бриксвилле». Спрячьте это, да смотрите, не потеряйте. Когда суду понадобится разведать кое-что про этих мошенников, пусть пошлют в Бриксвилл и скажут, что поймали людей, игравших в театре «Царственное диво», да пусть, кстати, попросят прислать свидетелей. Вот увидите: стоит вам поманить, и сюда нахлынет весь городок Бриксвилл, мисс Мэри!

Теперь, кажется, все устроено.

— Аукцион должен идти своим чередом, вы не тревожьтесь. Никто не обязан платить за купленные вещи ранее чем сутки спустя после аукциона, а наши плуты не отвяжутся, пока не добудут всех денег, но ведь при теперешнем положении продажа не пойдет в счет, и они денег не получат. Точь-в-точь, как было с неграми: продажа не действительна, и негры скоро вернутся сюда. Негодяи до сих пор не могут получить деньги за негров — они попали в капкан, мисс Мэри…

— Хорошо, — сказала она, — теперь я побегу накрывать стол для завтрака, а потом сейчас же поеду к мистеру Лотропу.

— Ну нет, это не годится, мисс Мэри Джен! Ни под каким видом, — надо ехать до завтрака.

— Почему же?

— А как вы полагаете, почему я хотел, чтобы вы уехали отсюда, мисс Мэри?

— Право, я об этом раньше не думала… Почему же?

— А потому, что ваше лицо не из тех деревянных физиономий, по которым ничего не угадаешь, — у вас лицо как открытая книга, — на нем можно ясно читать ваши мысли. Неужели вы думаете, что можете встретиться с вашими дядюшками, когда они подойдут к вам здороваться и целоваться, и не…

— Полно, полно, перестань! Да, разумеется, я уеду сейчас же и буду очень рада. А как же мне сестер оставить одних?

— Уж об этом не беспокойтесь. Вашим сестрам придется еще немного потерпеть. Ведь мошенники заподозрят неладное, если вы все вдруг уедете. Мне не хочется, чтобы вы виделись ни с ними, ни с сестрами, ни с кем в городе. Спроси вас кто-нибудь из соседей, как здоровье ваших дядюшек, ваше лицо мигом все выдаст. Нет, поезжайте с богом, мисс Мэри Джен, я уж с ними справлюсь. Я скажу мисс Сюзанне, что вы поручаете ей передать ваш привет дядюшкам и сообщить им, что вы уехали на несколько часов — отдохнуть, что ли, или развлечься и навестить знакомых, а вернетесь сегодня же вечером или завтра поутру!..

— Можно просто сказать, что я поехала навестить знакомую, я вовсе не желаю, чтобы им передавали мой привет.

— Ну, хорошо, не будем спорить. А вот еще что: остается мешок с деньгами!..

— Ну, что делать, они его забрали! Какую же дуру я разыграла, и как ловко они выманили у меня эти деньги!

— Нет, ошибаетесь — деньги не у них.

— Как! У кого же они?

— Я сам желал бы знать, да не знаю. Мешок был у меня в руках, потому что я украл его, украл для того, чтоб отдать вам… И я знаю, куда спрятал его, но боюсь, что теперь его уже там нет. Я ужасно сожалею, мисс Мэри Джен, сожалею от всей души — но, ей-ей, я поступил как только мог лучше, честное слово! Меня чуть-чуть не поймали с деньгами в руках, мне оставалось только сунуть их в первое попавшееся место и бежать — а место-то оказалось нехорошее.

— О! Перестань бранить себя, я этого не позволю: значит, иначе поступить нельзя было, не твоя это вина. Куда же ты спрятал деньги?

Мне не хотелось опять наводить ее на грустные мысли о ее недавнем горе: язык у меня не поворачивался сказать ей такую ужасную вещь и воскресить в ее воображении это мертвое тело в гробу с мешком денег на животе! Целую минуту я не мог произнести ни слова. Наконец я решился:

— Если позволите, я лучше не скажу вам, куда я спрятал деньги, мисс Мэри Джен, но напишу на бумажке, и вы можете прочесть ее по дороге, отправляясь к мистеру Лотропу. Согласны?

— О да, конечно!

Вот что я написал: «Я положил мешок с деньгами в гроб. Случилось это, когда вы плакали возле покойника поздно ночью. Я стоял за дверью, и мне было очень жалко вас, мисс Мэри Джен».

Глаза мои опять налились слезами: я вспомнил, как она плакала там, одна-одинешенька, ночью, а эти дьяволы спали под ее кровом, позоря ее и обирая до нитки. Сложив бумажку, я подал ей и заметил, что ее глаза полны слез. Она крепко пожала мне руку, сказав:

— Прощай, я все исполню, как ты велел, и если мы никогда больше не увидимся, знай, что я век тебя не забуду, буду вспоминать о тебе часто-часто и молиться за тебя!..

С этими словами она ушла.

Молиться за меня! Если б она знала, то выбрала бы себе какую-нибудь более легкую работу. Впрочем, я готов поклясться, она все равно не отказалась бы — такой уж у нее кроткий нрав. У нее хватило бы духу молиться за самого Иуду-Предателя — чудесная девушка! Умная, а уж что касается красоты и доброты — она всех за пояс заткнет. Я уже больше не видал ее с той минуты, как она вышла из этой комнаты; нет, я никогда не видал ее с тех пор, но я думал о ней и миллион раз вспоминал про ее обещание молиться за меня.

Должно быть, Мэри Джен прошла черным ходом, потому что никто не видел, как она вышла из дому. Встретившись с Сюзанной и с Заячьей Губой, я спросил:

— Как фамилия тех ваших знакомых, что живут по ту сторону реки и куда вы часто ездите в гости?

— Там их много,— отвечали они,— но чаще всего мы ездим к Прокторам.

— Вот именно, как раз эта самая фамилия, — а я и позабыл ее. Мисс Мэри Джен велела мне передать вам, что она уехала туда второпях, — кто-то у них заболел…

— Кто же именно?

— Право, не знаю, по крайней мере, забыл; но, кажется, это…

— Господи, уж не Ханна ли?

— К сожалению, я должен сказать, что это именно Ханна.

— Да ведь она была совсем здорова на прошлой неделе! Что же, опасно она больна?

— Очень опасно! Всю ночь над ней провозились; не надеются, что она протянет дольше суток.

— Скажите, пожалуйста, какое горе!.. Да что с ней приключилось?

Сразу я не мог придумать ничего мало-мальски вероятного и брякнул:

— Свинка!

— Как! Только свинка? Да разве кто умирает от свинки?

— Вы бы не то заговорили, если б знали… Эта свинка совсем особенная, нового сорта… как сказала мисс Мэри Джен.

— Как же это нового сорта?

— Потому что к ней примешано многое другое.

— Что же такое?

— А вот что: корь, коклюш, рожа, чахотка, желтая лихорадка, воспаление мозга и еще не знаю что…

— Боже мой! И все это они называют свинкой?

— Мисс Мэри Джен так сказала…

— Хорошо, но почему, скажите на милость, это называют свинкой?

— Потому что это и есть свинка — с нее вся болезнь начинается.

— Но ведь тут смысла нет! Человек может ушибить себе палец, потом принять яду, упасть в колодец, сломать себе шею, пустить себе пулю в лоб, и если кто спросит — отчего он умер, какой-нибудь простофиля ответит: «Он ушиб себе палец». Разве тут есть какой-нибудь смысл? Нет. Ну и в твоей истории нет смысла. И это заразно?

— Разумеется! Какая вы смешная! И раз эта хворь пристанет, уж не скоро от нее отделаетесь.

— Но это ужасно! — молвила Заячья Губа с сокрушением.— Пойду сейчас же к дяде Гарвею и…

— О да, — прервал я, — Надо непременно сказать. Я бы, разумеется, сказал, и не теряя времени.

— Почему же?

— Сообразите сами и поймете. Ведь ваши дядюшки должны спешить как можно скорее в Англию. Неужто же вы думаете, что они будут настолько подлы, чтобы уехать, а вас пустить одних совершить такое далекое путешествие? Вы знаете, что они будут ждать вас. Отлично. Ваш дядя Гарвей — духовное лицо, не так ли? Прекрасно; разве духовное лицо захочет надуть пароходного шкипера и заставить его принять мисс Мэри Джен на пароход? Вы сами знаете, что нет. Что же он сделает тогда? Конечно, скажет: «Очень жалко, но надо оставить мои церковные дела на произвол судьбы, потому что моя племянница подвергалась опасности схватить свинку с такими ужасными осложнениями, так что мой прямой долг — остаться покуда здесь и выждать положенный срок — три месяца, в течение которых обнаружится, заразилась она или нет». Но все равно, если вы находите, что лучше пойти сказать дяде Гарвею…

— Пустяки! Какая радость сидеть здесь, когда так весело в Англии. Не говори глупостей!

— Все-таки, может быть, вам лучше сказать кому-нибудь из соседей…

— Послушай, мальчик, ты глуп как пробка… Неужели ты не можешь сообразить, что те сейчас же пойдут и разболтают! Одно средство — никому не говорить об этом ни слова.

— Может быть, вы и правы. Делайте как хотите!

— Во всяком случае, мне кажется, надо предупредить дядю Гарвея о том, что она уехала на время, чтобы он не беспокоился.

— Да, мисс Мэри Джен так и приказала: «Скажи, говорит, чтобы сестрицы передали мой сердечный привет и поцелуй дяде Гарвею и дяде Вильяму и сообщили, что я уехала за реку навестить мистера… мистера…», как, бишь, фамилия тех богатых знакомых, которых еще так любил ваш дядюшка Питер?..

— Вероятно, ты говоришь об Эпторпах, не правда ли?

— Ну да, конечно, они. Черт побери эти проклятые фамилии — вечно перезабудешь… Ну, вот она и велела сказать, будто поехала просить этих Эпторпов, чтобы они непременно пришли на аукцион и купили этот дом, по желанию дяди Питера. Затем, если она почувствует себя не слишком утомленной, то вернется домой вечером, а не то переночует там. Не говорите ни слова о Прокторах, а только упомяните Эпторпов,— это будет сущая правда, потому что она в самом деле хочет переговорить с ними о покупке дома — она сама мне сказала.

Девочки побежали к дядюшкам передавать им приветы, поцелуи и поручения сестры.

Теперь все улажено, девочки не проговорятся,— им хочется в Англию. Король с герцогом предпочтут, чтобы Мэри Джен похлопотала по делам аукциона, чем была бы тут, рядом с доктором Робинсоном. Я был очень доволен; дельце обделано чисто — сам Том Сойер не мог бы придумать лучше! Разумеется, он напустил бы больше шику, а я не умею — не так воспитан.

Аукцион устроили на городской площади, и тянулся он долго-предолго. Старик присутствовал тут же, скорчив умильную рожу: он стоял на возвышении возле аукциониста, время от времени вставляя словечко из Священного Писания или какую-нибудь прибаутку, а герцог расхаживал в толпе, мычал по-своему и старался всем понравиться.

Мало-помалу дело дошло до конца. Все распродано, решительно все, кроме маленького участка на кладбище. Принялись и за этот участок,— я не видывал такой жадной акулы, как этот король! Покуда они возились с этим участком, к пристани подошел пароход, а минуты через две показалась целая толпа, с криком, хохотом, шутками:

— Вот тебе раз! Еще одна пара наследников объявилась у старого Питера Уилкса — выбирайте кого угодно!

Глава XXIX. Спорное родство — Сличение почерков. — Татуировка. — Вскрытие могилы.— Гек убегает.

Толпа вела очень приличного старого джентльмена и другого, помоложе, такого же приличного,— с рукой на перевязи. И господи, как народ ревел, хохотал, балагурил! Но мне было не до смеху — ну, думаю, плохо придется нашим обманщикам! Я был уверен, что они, по крайней мере, побледнеют. Ничуть! Даже не смутились! Герцог не подавал виду, будто он что-нибудь подозревает, бродил себе и гугукал как ни в чем не бывало, счастливый и довольный,— а король, тот скорбно поглядывал на прибывших, словно у него вся утроба перевернулась при одной мысли, что могут же быть такие обманщики и негодяи на белом свете! О, он играл свою роль превосходно. Наиболее почтенные из горожан окружили короля, чтобы показать ему, что они на его стороне. А новоприбывший старый джентльмен совсем опешил. Как только он открыл рот, я сейчас же понял, что вот у этого произношение как у настоящего англичанина, хотя, признаться, и король довольно хорошо копировал этот выговор. Не могу передать в точности слова старого господина, не могу и подражать его произношению, но постараюсь пересказать приблизительно, что он говорил толпе:

— Для меня это сюрприз, которого я вовсе не ожидал, признаюсь откровенно и чистосердечно, так что я не способен теперь справиться с этим затруднением и отвечать, как следует; нам с братом не повезло в дороге: он сломал себе руку, а багаж наш по ошибке снят с парохода и оставлен в одном городе прошлой ночью. Я брат Питера Уилкса — Гарвей, а это его брат Вильям; он глухонемой и теперь почти не в состоянии даже и знаками объясняться — у него всего одна рука. Мы действительно те, за кого выдаем себя; а дня через два, когда придет багаж, можем доказать это документами. Но до тех пор я не скажу больше ни слова, отправлюсь в гостиницу и буду ждать.

Старый джентльмен и новый глухонемой повернулись и ушли, а король захохотал, приговаривая:

— Сломал себе руку — нечего сказать, правдоподобно! И чрезвычайно ловко! Небось не умеет объясняться знаками, вот и притворяется. Потеряли багаж! Это очень мило! И как остроумно при настоящих обстоятельствах!

Он снова рассмеялся; рассмеялись и все окружающие, кроме небольшой кучки из трех-четырех человек. Один из них был доктор, другой — какой-то смышленый на вид господин со старомодным ковровым саквояжем в руках — он только что сошел с парохода и разговаривал с доктором вполголоса; оба то и дело поглядывали на короля и кивали головами: это был адвокат Леви Белл, вернувшийся из Луисвилля. К ним подошел еще высокий, грубоватый парень с рябым лицом: он внимательно слушал, что говорил старый джентльмен, а теперь слушал» короля. Когда тот кончил, парень вдруг обратился к нему:

— Если вы Гарвей Уилкс — скажите, когда вы приехали сюда, в этот город?

— Накануне похорон, друг мой, — молвил король.

— Но в какое время дня?

— К вечеру — за час или за два до солнечного заката.

— Как вы приехали?

— На пароходе «Сусанна Поуэл» из Цинциннати…

— Хорошо, каким же образом вы могли очутиться у мыса, поутру — в ялике?

— Я вовсе и не был у мыса…

— Это ложь!

Многие кинулись к нему, умоляя его не говорить так непочтительно со стариком, да еще священником.

— Какой к черту он священник! Просто обманщик и лгун. Он был у мыса поутру. Я там живу, вы это знаете… Ну, я был там и видел его. Он плыл в лодке с Тимом Коллинсом и еще каким-то мальчиком.

Тут вмешался доктор:

— Могли бы вы узнать этого мальчика, если б увидели его, Гейне?

— Вероятно, мог бы, хотя не ручаюсь… Да вон он стоит, я сразу признал его!

Он прямо указал на меня.

— Соседи! — сказал доктор. — Я не знаю, обманщики ли эти новые наследники, но что эти двое — обманщики, в этом я вам поручусь смело. Я полагаю, наша обязанность постеречь, чтобы они отсюда не улизнули, пока все дело не разъяснится. Пойдем, Гейне, пойдемте и все остальные. Мы поведем этих людей в трактир и там сделаем им очную ставку с другой парой наследников — надеюсь, нам удастся хоть что-нибудь да выяснить.

Толпа охотно согласилась, хотя друзья короля казались не особенно довольными. Нечего делать, все отправились. День близился к закату. Доктор все время вел меня за руку — он был очень ласков со мной, но руки моей не выпускал ни на секунду.

Все вошли в большую комнату гостиницы; зажгли несколько свечей и призвали вновь прибывшую пару. Сначала заговорил доктор:

— Я не хочу быть чересчур суровым к этим двум людям, но я убежден, что они обманщики и, может быть, у них есть сообщники, о которых мы ничего не знаем. Если так, то эти сообщники могут бежать, захватив с собой мешок с золотом, оставленный Питером Уилксом. Это очень вероятно. Если же люди эти — не обманщики, то они ничего не будут иметь против того, если мы пошлем за этими деньгами и оставим их у себя на хранение, покуда они не удостоверят свою личность,— не так ли?

Все согласились, что это очень разумно. Я подумал про себя, что наши мошенники попали в славную ловушку. Но король с сожалением смотрел на всех.

— Джентльмены,— начал он,— я с радостью отдал бы деньги, потому что только и желаю поскорее покончить с этим несчастным делом, но, увы! Денег у нас нет… Можете послать и убедиться, что я говорю правду.

— Где же деньги?

— Когда моя племянница вручила их мне на хранение, я взял мешок и спрятал его внутрь соломенного матраца моей постели, не желая класть его в банк на несколько дней и считая постель местом надежным. Мы ведь не привыкли к неграм и думали, что они такие же честные, как наша прислуга в Англии. А негры-то и украли мешок, на другое же утро. Когда я их продал, я еще не успел хватиться денег, так они и утащили весь капитал с собой… Вот мой слуга может подтвердить это, джентльмены.

Доктор и некоторые другие крикнули: «Вздор!» Я видел, что ему не поверили. Кто-то спросил меня, видел ли я, как негры украли деньги? «Нет, — отвечал я, — но я видел, как они прокрадывались из спальни, однако не заподозрил ничего дурного; я думал, они просто боятся разбудить моего господина и уходят потихоньку, чтобы он не побранил их». Больше меня не расспрашивали. Только доктор вдруг обратился ко мне:

— Ты тоже англичанин?

— Да, — отвечал я.

Он рассмеялся, другие тоже засмеялись, промолвив:

— Какие пустяки!

Потом началось подробное расследование; тянулось оно без конца, час за часом — и никто не вспоминал об ужине, как будто и не думал о нем. Следствие все продолжалось. Я и не видывал такой путаницы! Они заставляли короля рассказывать свою историю, потом заставляли старого джентльмена рассказывать в свою очередь; и все, кроме кучки предубежденных дураков, могли ясно видеть, что старый джентльмен говорит правду, а другой все сочиняет. Заставили и меня рассказать, что я знаю. Король бросил мне украдкой многозначительный взгляд, как будто предупреждая меня, чтобы я говорил в его пользу. Я начал про Шеффилд, про то, как мы там жили, про английских Уилксов и так далее; но не успел я развернуться, как доктор рассмеялся, а Леви Белл, адвокат, сказал мне:

— Довольно, садись, мальчуган! На твоем месте я не стал бы так стараться! Видно, ты не привык лгать — тебе это не дается. Ты сочиняешь довольно неудачно.

Я не обратил никакого внимания на комплимент, но обрадовался, что меня, по крайней мере, оставили в покое.

Доктор обратился к адвокату:

— Если б вы с самого начала были в городе, Леви Белл…

Король прервал его и протянул руку адвокату.

— А! Так это вы — старый друг моего бедного покойного брата, тот самый, о котором он так часто писал?

Адвокат пожал ему руку и приветливо улыбнулся. Они отошли в сторону и пошептались о чем-то. Наконец, адвокат говорит:

— Это разрешит все сомнения. Я возьму свидетельство и пошлю его вместе с подписью вашего брата — тогда увидят, что все в порядке.

Достали бумаги и перо; король сел к столу, нагнул голову набок, повертел языком и нацарапал что-то. Потом вручили перо герцогу — тут впервые герцог казался сконфуженным. Однако он взял перо и принялся писать. Затем адвокат обратился к приезжему джентльмену:

— Не угодно ли и вам с вашим братом написать несколько строк и подписать свои имена?

Старый джентльмен написал, но никто не мог ничего разобрать. Адвокат удивился.

— Однако это ставит меня в тупик, — проговорил он и, достав из кармана связку старых писем, стал их сличать с почерком старого джентльмена. — Эти письма получены мной от Гарвея Уилкса; если сравнить их с почерком этих господ, то всякий может убедиться, что не они их писали. — Король и герцог оба скорчили жалкие, растерянные рожи, до того их озадачило, что адвокат так ловко поймал их,— Опять-таки, взглянув на почерк этого старого джентльмена, ясно, что и не он писал эти письма. Неоспоримо, что его каракули вовсе нельзя назвать писаньем. А между тем это письма от…

— Пожалуйста, позвольте мне объяснить в чем дело, — прервал его старый джентльмен, — никто не может разобрать мой почерк, кроме моего брата, — он и переписывает все мои бумаги. Эти письма, что вы показываете, написаны его рукой, а не моей.

— Прекрасно! — отвечал адвокат, — Теперь дело выясняется. У меня тоже есть несколько писем Вильяма, так что, если вы заставите его написать два слова, мы можем сличить…

— Он не в состоянии писать левой рукой, — возразил старый джентльмен, — Если б его правая рука была здорова, вы тотчас убедились бы, что это он писал и свои письма, и мои.

Взгляните на те и на другие, пожалуйста, — ведь они написаны одинаковым почерком.

Адвокат сличил письма.

— Я полагаю, что это верно, — сказал он, — по крайней мере, довольно вероятно. Однако досадно! Я был убежден, что мы уже напали на путь к решению, а между тем все опять рухнуло. Во всяком случае, одно доказано — что эти господа вовсе не Уилксы, — Он указал рукой на короля и на герцога.

Что же вы думаете? И тут старый упрямый дурак не сдался. Он стал уверять, будто его брат Вильям самый отъявленный шутник и нарочно не постарался написать как следует: он тотчас же догадался, что глухонемой хочет сыграть шутку, как только тот взял перо в руки. Воодушевившись, старик продолжал фантазировать и размазывать все в том же духе, до того, что наконец сам стал верить своим россказням. Но старый джентльмен остановил его:

— Я кое-что придумал. Есть тут кто-нибудь, помогавший класть в гроб моего брата, покойного Питера Уилкса?

— Как же, — отвечал какой-то человек, — я помогал и Аб Тернер тоже. Мы оба здесь налицо.

Старик обратился к королю:

— Не можете ли вы сказать мне, какие знаки были вытатуированы у него на груди?

На этот раз круто пришлось королю — он должен был найтись как можно быстрее, не то ему грозил полный провал. Заметьте, это было нарочно рассчитано, чтобы огорошить его, — ну как мог он знать, какая татуировка на груди у покойника? Король слегка побледнел, этого он не мог скрыть; вокруг стояла гробовая тишина — все смотрели на него, выпучив глаза и вытянув шеи. Ну, думаю я, теперь-то уж он спасует, — ничего не поделаешь. И что же? Поверить трудно, но он не спасовал. Мне кажется, он хотел затянуть дело до последней крайности, измучить всех, чтобы они наконец отступились, и тогда улизнуть с герцогом. Как бы то ни было, он сидел спокойно и проговорил даже с улыбкой:

— Еще бы! Вопрос замысловатый, не так ли? Да, сэр, я могу вам сообщить, что вытатуировано у него на груди: маленькая, тонкая синяя стрела; если не всмотреться пристально, то ее и не приметишь. Ну, что вы на это скажете, а?

Право, я отроду не видывал такого ловкого мошенника!

Старый джентльмен резко повернулся к Абу Тернеру и его товарищу; глаза его сверкнули радостью, он надеялся, что на этот раз поймал плута.

— Ну, вот, вы слышали! Был такой знак на груди у Питера Уилкса?

Оба отвечали в один голос:

— Нет, мы не видели такого знака.

— Прекрасно! — продолжал старый джентльмен. — А вот такой знак вы видели: небольшую, тусклую букву Р и другую, В, а между ними букву W(все это он изобразил на бумажке). Ну-с, что вы скажете, видели вы такой знак?

Оба отвечали в один голос:

— Нет, не видали. Никаких знаков не было!

Ну, тут пошла потеха! Поднялись крики:

— Все они обманщики! Давайте вымажем их дегтем! Топить их! Протащить по улицам на шесте!

Все орали разом — содом стоял оглушительный. Наконец адвокат вскочил на стол и крикнул:

— Джентльмены, джентльмены! Дайте мне сказать слово! Остается одно средство: вырыть тело и посмотреть самим…

Все встрепенулись, так это им понравилось.

— Ура! — пронеслось в толпе, и все двинулись было вон; но адвокат и доктор крикнули:

— Постойте, постойте! Заберите всех четырех молодцов, прихватите и мальчишку, пусть они идут с нами!

— Ладно, а если не найдем знаков, то расправимся по-свойски со всей шайкой!

Ну, тут я здорово перепугался, доложу вам. Да что делать, улизнуть не было никакой возможности. Нас всех забрали и повели прямо на кладбище, лежавшее в полутора милях; весь город шел за нами по пятам. А было еще не поздно — всего девять часов.

Когда мы проходили мимо нашего дома, я пожалел, что спровадил Мэри Джен из города; мне стоило бы только подать ей знак, она выручила бы меня из беды, а наших мошенников вывела бы на чистую воду.

Все двинулись густой толпой по дороге вдоль реки, беснуясь, словно дикие кошки; к довершению всего, небо заволокло тучами, молния вспыхивала поминутно, ветер мрачно шумел в листве. Такого страха и такой опасности мне еще не приходилось переживать в жизни. Я был поражен и уничтожен: все шло совершенно иначе, чем я ожидал; вместо того чтобы очутиться в таком положении, я думал, что буду спокойно любоваться на комедию, имея за спиной Мэри Джен, готовую спасти меня, когда настанет решительный момент, а теперь уже ничто не может спасти меня от лютой смерти, кроме каких-то татуированных знаков! Если их не найдут…

Я не мог вынести этой мысли, а между тем не в силах был думать ни о чем другом. Становилось все темнее и темнее — удобный случай дать тягу; но этот долговязый парень Гейне так крепко вцепился в мою руку — легче было бы вырваться у Голиафа. Он грубо тащил меня за собой, и я должен был бежать, чтобы поспевать за ним.

Дойдя до кладбища, толпа бурным потоком хлынула за ограду. Когда добрались до могилы, оказалось, по крайней мере, сто лишних заступов, но никто не подумал захватить с собой фонарь. Тем не менее принялись копать при свете молний, отправив человека в ближайший дом взять фонарь.

Начали разрывать могилу; стало страшно темно, полил дождь, ветер завывал между деревьев, молнии вспыхивали все чаще и ярче, загремел гром… Но никто не обращал на это внимания, так все были заняты своим делом. Были минуты, когда можно было разглядеть каждое лицо в громадной толпе, каждый комок грязи, выбрасываемый лопатами из ямы, потом в одну секунду все вдруг исчезало — не видно ни зги.

Наконец вытащили гроб, стали отвинчивать крышку; такой толкотни, такой давки я и не видывал: все проталкивались вперед, стараясь взглянуть хоть одним глазком, да еще в потемках — это было ужасно! Гейне пребольно сдавил мне руку, таща меня за собою; кажется, он совсем позабыл о моем существовании, у него дыхание сперлось от волнения и любопытства.

Вдруг молния озарила всю картину ярко-беловатым светом. Кто-то крикнул:

— Клянусь богом. Вон мешок с деньгами у него на животе!..

Гейне взвизгнул, как и все прочие, выпустил мою руку и бросился смотреть на диковинное зрелище, а я как вырвусь, да как припущу бежать без оглядки по темной дороге — поминай как звали!..

Дорога вся была в моем распоряжении, я мог бежать свободно — по крайней мере, насколько можно свободно бежать в густых потемках, при постоянных вспышках молнии, при шуме ливня; завывании ветра и раскатах грома… Я улепетывал сломя голову!

Добежав до города, я убедился, что на улицах нет ни души в такую бурю, так что мне нечего было пробираться закоулка ми, и я прямо побежал по главной улице. Приблизившись к нашему дому, я навострил глаза. Свету не видно, во всех окнах темно. Я почувствовал досаду и разочарование,— почему сам не знаю. Вдруг, смотрю, показался огонек в окне Мэри Джен.

Сердце мое забилось от радости; но в ту же минуту дом остался у меня позади в темноте, и больше не суждено мне было видеть его. Славная была девушка эта Мэри, лучше я и не встречал!

Очутившись достаточно далеко от города, я стал подумывать, как бы мне перебраться на наш островок. К счастью, при свете молнии я заметил лодку, прикрепленную не цепью, а только канатом,— я сел в нее и поплыл. Островок лежал чертовски далеко, чуть не посередине реки, но я не терял времени, и когда, наконец, причалил к плоту, я был так измучен, что готов был сейчас же лечь и перевести дух, если б была возможность. Но я этого не сделал. Прыгнув на плот, я крикнул:

— Выходи проворней, Джим, отчаливай! Слава богу, мы от них избавились!

Джим выскочил из шалаша и бросился ко мне с распростертыми объятиями, но, взглянув на него при свете молнии, я так и обмер: у меня из головы вылетело, что он изображает короля Лира и вместе с тем больного араба. Я отшатнулся с испуга и упал в воду. Но Джим меня тотчас же вытащил и принялся обнимать и целовать; уж очень он был рад, что я вернулся и что мы освободились от обоих плутов. Но я остановил его:

— После, после, Джим, еще успеем нацеловаться! Живей отчаливай и в путь!

Не прошло двух секунд, как мы уже скользили по течению. Как отрадно было чувствовать себя свободными, независимыми среди громадной реки и сознавать, что некому больше командовать нами. Я не мог удержаться, чтобы не подскочить несколько раз от восторга; но на третьем прыжке я услышал всплеск весел; я затаил дыхание и вдруг, при свете молнии, гляжу: наши злодеи тут как тут! Уже причаливают ялик! Оба: и король и герцог!

Я сразу перестал вертеться, да так и присел на доски, едва удерживаясь, чтоб не зареветь от огорченья!

Глава XXX. Король напал на меня. — Плуты ссорятся между собой. — Чем окончилась ссора.

Король подскочил ко мне и принялся трясти за шиворот.

— Ага! Ты хотел улизнуть от нас, щенок! Небось тебе надоело наше общество, а?

— Нет, ваше величество, — лепетал я, — вовсе не надоело! Отпустите, пожалуйста, ваше величество!..

— То-то! Говори сейчас же, что ты затеял, не то всю душу из тебя вытрясу!

— Честное слово, я все расскажу… как это случилось, ваше величество. Человек, который вел меня за руку, был очень ласков со мной, все говорил, что у него в прошлом году умер мальчишка приблизительно моих лет и что ему жалко меня видеть в такой передряге; а когда все переполошились, найдя золото, и кинулись к гробу, он выпустил мою руку: «Теперь, говорит, беги без оглядки, а то тебя повесят!» Я и побежал. Я рассудил, что мне нечего больше там оставаться — все равно помочь я не в силах, да и не хотелось мне быть повешенным, когда можно убежать!.. Вот я и летел со всех ног, пока не отыскал лодку, а добравшись сюда, велел Джиму спешить, не то меня поймают и повесят… Я боялся, что вас и герцога уже нет в живых, и ужасно огорчался, да и Джим тоже, а потом мы страшно обрадовались, как вас увидели, — вот спросите Джима!

Джим подтвердил мои слова. Но король велел ему замолчать.

— Очень правдоподобно, нечего сказать! — буркнул он и опять принялся трясти меня, говоря, что утопит. Но герцог остановил его:

— Оставьте мальчишку, старый идиот! Разве вы сами поступили бы иначе? Ведь вы же не справлялись о нем, когда вырвались от них? По крайней мере, я что-то не помню!

Король наконец выпустил меня и стал ругать городишко и всех его обитателей.

— Лучше бы вы сами себя хорошенько выругали,— возразил герцог,— вы больше всех этого заслуживаете. С самого начала вы не сделали ни одного поступка, в котором был бы человеческий смысл, кроме того разве, что так хладнокровно и так находчиво заявили про этот воображаемый знак в виде синей стрелы. Это была блестящая штука — чисто сделано! Она и спасла нас. Не будь этого, нас запрятали бы в тюрьму, покуда не прибудет багаж приезжих англичан,— и тогда марш в исправительный дом! Но ваша выдумка увлекла их на кладбище; а находка золота сослужила нам еще большую службу: если б эти полоумные дураки не ошалели и не кинулись все разом поглядеть из любопытства, уж нам бы спать сегодня в галстуках — да и каких еще галстуках! Патентованных, гораздо длиннее, чем нужно…

Наступило молчание. Все пригорюнились, потом король и говорит так задумчиво, словно про себя:

— Странно! А мы-то вообразили, что негры украли деньги!

Я так и обомлел.

— Да, — отвечал герцог тихо, с сарказмом, — это правда — «мы вообразили!..»

Прошло с полминуты молчания.

— По крайней мере, я так думал, — протянул король.

— Напротив, это я думал! — отвечал герцог таким же тоном.

Король сердито вскинулся на него:

— Послушайте, Бриджуотер, на что вы намекаете?

— А! Уж если на то пошло, — огрызнулся герцог, — то позвольте вас спросить, на что вы намекаете?

— Вздор! — проговорил король саркастически. — Не знаю, может быть, вы спали и сами не ведали, что творили!

На этот раз герцог совсем взбесился.

— Бросьте вы эти штуки — за кого вы меня принимаете, за дурака, что ли? Уж не воображаете ли вы, что я знаю, кто спрятал деньги в гроб?

— Да, сэр, я в этом уверен, потому что вы сами это сделали!

— Врешь!.. — И герцог бросился душить его.

— Прочь руки! Оставьте меня! Я беру свои слова назад…

— Сперва признавайся, что сам припрятал деньги, надеясь улизнуть от меня на этих днях, а потом вернуться и забрать весь мешок себе.

— Постойте минуточку, герцог, ответьте мне на один вопрос, честно и открыто: если вы не клали деньги в гроб, так прямо и говорите, я вам поверю и извинюсь…

— Ах ты, старый мошенник! Не думал я их прятать туда, ты это сам хорошо знаешь! Ну что, доволен?

— Ладно, я вам верю. Но ответьте мне еще на один вопрос — полно беситься! — не было ли у вас на уме стащить деньги и припрятать их?..

Герцог сперва ничего не отвечал, но немного погодя он сказал:

— Все равно, была у меня такая мысль или не была, во всяком случае, я этого не сделал. А вот ты не только это задумал, но и сделал…

— Умри я на месте, если это я! Честное слово! Не скажу, чтобы я не хотел этого сделать, потому что это была бы неправда, но вы, то есть я хочу сказать… кто-то опередил меня.

— Это ложь! Ты сам спрятал деньги и сейчас признаешься, или…

У короля забулькало в горле.

— Будет! Довольно! — прохрипел он, — Сознаюсь!

Я очень обрадовался, услышав это; у меня отлегло от сердца.

— Попробуй еще отнекиваться, — проговорил герцог, — утоплю, как собаку! Ладно, сиди и хныкай, как младенец, — так тебе и нужно после всего, что ты натворил. Я еще не видывал такой жадной акулы — все готов себе забрать, — а я-то все время доверял тебе, словно отцу родному! И как тебе не стыдно было стоять тут же, слушать, как обвиняют бедных негров, и не вымолвить ни слова в их защиту? Я чувствую, как я был глуп и смешон, поверив этому вздору. Черт тебя подери! Понимаю я теперь, зачем ты так настаивал на пополнении недостачи: ты хотел забрать даже и те деньги, которые я заработал спектаклем, — словом, одним духом проглотить все!

Король робко возразил, продолжая хныкать:

— Однако, герцог, ведь это вы сами захотели пополнить недостачу, а вовсе не я!

— Молчать! Я не желаю больше с тобой разговаривать! — крикнул герцог, — Теперь видишь, что из этого вышло? Свои деньги они вернули, да еще вдобавок и наши все прихватили, нам ничего не оставили, кроме двух-трех монет. Ступай, ложись спать и не смей мне заикаться про недостачу, пока жив!

Король смиренно юркнул в шалаш и ради утешения припал к своей бутылке; а вскоре и герцог принялся за свою; не прошло и получаса, как оба нализались в стельку; чем больше они хмелели, тем нежнее становились друг с другом и, наконец, захрапели, обнявшись. Оба были сильно пьяны, но, насколько я заметил, король все-таки твердо помнил, что нельзя отнекиваться насчет того, будто он спрятал мешок с деньгами. Эта мысль доставила мне большое удовольствие и облегчение. Разумеется, чуть только они захрапели, мы разговорились с Джимом, и я рассказал ему все.

Глава XXXI. Зловещие замыслы. — Джим исчез! — Воспоминания. — История об овцах. — Полезные справки. — В глубь страны.

Долго после этого мы не решались останавливаться ни в одном городке на своем пути. Теперь мы уже забрались далеко на юг, где стояла теплая погода, и очутились очень далеко от дома. Нам стали попадаться деревья, обросшие испанским мхом, свисавшим с веток, словно длинные седые бороды. Это был первый мох, что я видел; от него леса казались такими сумрачными и величавыми. Наши мошенники убедились, что опасность миновала, и опять принялись обчищать прибрежные селения. Сперва они прочли лекцию о трезвости, но эта афера принесла им очень мало барышей,— не на что даже было напиться. В другом селении они открыли школу танцев; но они умели танцевать не лучше кенгуру,— так что при первом же неуклюжем антраша публика возмутилась и вытурила их вон из городка. В другой раз они взялись давать уроки декламации — но недолго им пришлось декламировать: зрители повскакали с мест, здорово выругали декламаторов и прогнали их со срамом. Затем они пустились в месмеризм, в миссионерство, лечили, ворожили — словом, пробовали всего понемножку, но, должно быть, им крепко не везло. В конце концов они совсем упали духом, целые дни лежали на плоту и все думали, думали, не говоря ни слова между собой, страшно расстроенные и обескураженные.

Наконец, вдруг произошла в них перемена; они стали целыми часами лежать рядышком, в шалаше, близко сдвинув головы, и шептаться о чем-то. Мы с Джимом струсили не на шутку. Не понравились нам эти замашки — видно, они опять замышляют какую-нибудь дьявольскую проделку, пожалуй, еще похуже прежних. Стали мы гадать и так и сяк и решили, что, вероятно, они собираются либо забраться в чей-нибудь дом или магазин, либо заняться выпуском фальшивых денег, словом, затевают что-нибудь в этом роде. Тут мы совсем испугались и условились между собой, что ни за что на свете не станем путаться в подобные дела и чуть что-нибудь заметим, сейчас же бросим их на произвол судьбы, а сами удерем. Прекрасно. Однажды ранехонько поутру мы спрятали плот в удобное местечко, милях в двух ниже крошечного, убогого городка — Пайксвилла; король сошел на берег и велел нам сидеть спрятавшись, покуда он сбегает в город и проведает, не дошли ли туда слухи про «Королевского камелеопарда». «Ну, — думаю я про себя, — ты, наверное, собираешься ограбить чей-нибудь дом, а потом, когда кончишь свое дельце и прибежишь сюда, — нас и след простынет». Он прибавил, что если не вернется к полудню, то, значит, все обстоит благополучно, и тогда мы с герцогом можем сойти на берег.

Вот мы и ждали, не трогаясь с места. Герцог был сильно не в духе, ему не сиделось спокойно, он, видимо, был чем-то встревожен. Нам поминутно доставалось за каждый пустяк — ни в чем ему не угодишь! Наверное, что-нибудь да затевалось. Я был очень рад, когда настал полдень, а король не являлся. И вот мы с герцогом отправились в городок отыскивать короля; после долгих поисков мы наконец нашли его, хмельного, где-то в задней каморке маленького грязного кабачка; целая компания бродяг дразнила его ради потехи, а он ругался и угрожал изо всех сил, но до того был пьян, что не имел сил держаться на ногах и ничего не мог сделать своим обидчикам. Герцог выбранил его старым дурнем, король огрызнулся в ответ, и оба сцепились врукопашную, а я улизнул и стремглав полетел по берегу с быстротой лани — я смекнул, что надо воспользоваться случаем. Теперь уж не скоро они нас увидят — меня и Джима! Прибежал я к плоту, едва переводя дух, но радостный и счастливый.

— Джим, отчаливай, теперь мы в самом деле от них избавились!

Ответа не было — никто не вышел мне навстречу из шалаша. Джим исчез! Я крикнул во все горло — еще и еще раз… Побежал по лесу в одну сторону, потом в другую, крича и призывая его, но все напрасно — не было моего старого Джима! Тогда я сел и заплакал с горя. Но скоро я опять вышел на дорогу, стараясь сообразить, как лучше поступить; тут повстречал я какого-то мальчика и спросил его, не видал ли он такого странного на вид негра, при этом я описал его одежду.

— Как же, видел, — отвечал он.

— Где?

— Вон там, возле фермы Сайласа Фелпса, в двух милях отсюда. Это беглый негр, они его задержали. А что, разве ты ищешь его?

— Эка что выдумал! Я наскочил на него в лесу, часа два тому назад, и он пригрозил мне, что если я крикну, то он мне брюхо распорет, велел мне лечь и не двигаться с места. Я послушался, да с тех пор все и оставался там, боялся выйти.

— Ну, тебе больше нечего бояться, — заметил мальчик, — его поймали. Верно, бежал откуда-нибудь с дальнего Юга.

— Выгодное дельце для того, кто поймал его!..

— Еще бы! За него обещано двести долларов награды. Ведь это все равно что поднять деньги на улице.

— Конечно, и я бы мог его словить, кабы был побольше; ведь я первый увидел его. Кто же его захватил?

— Какой-то старик — не наш, а чужой, и продал свое право за сорок долларов, потому что ему надо было скорей уходить отсюда и он ждать не мог. Подумайте только! Уж я бы подождал сколько угодно, хоть семь лет!

— И я тоже! Но, может быть, его право больше и не стоит, коли он так дешево его продал. Верно, тут что-нибудь криво…

— Нет, все прямо, как струна! Я сам видел афишку. Там негр описан как на портрете; и плантация обозначена, откуда он бежал, где-то возле Нового Орлеана. Нет, уж извините — тут дело чистое, никому хлопот не может быть, я готов поручиться. Послушай-ка, дай мне табачку пожевать…

Табачку у меня не оказалось, и мы расстались. Я вернулся к плоту, залез в шалаш и призадумался. Но ничего у меня не выходило путного. Думал я, думал, до того, что голова даже разболелась, а все не мог сообразить, как выпутаться из беды. После такого долгого путешествия, после всего, что мы сделали для этих мошенников, теперь все пропало, все рухнуло, — они имели наглость сыграть с Джимом такую гнусную штуку и закабалить его в рабство на всю жизнь, да еще на чужбине,— за каких-нибудь подлых сорок долларов! Сперва мне пришло в голову, что в тысячу раз было бы лучше для Джима остаться невольником дома, где вся его семья, коли уж суждено ему быть в неволе! Не написать ли мне письмо Тому Сойеру и просить его сказать мисс Уотсон, где скрывается Джим? Но тотчас же я оставил эту мысль по двум причинам: во-первых, хозяйка будет возмущена его неблагодарностью — как он посмел сбежать от нее, и в наказанье продаст его куда-нибудь далеко, а если даже и не продаст, то всякий, разумеется, будет презирать неблагодарного, провинившегося негра; все время они будут давать это чувствовать Джиму, и бедняга очутится в жалком, угнетенном положении. Да и кроме того, подумайте только, что станется со мною! Всюду разнесут, что Гек Финн помогал негру бежать на волю; и если б мне пришлось потом встретить кого-нибудь из того города, я готов был бы сгореть со стыда. И так всегда: человек совершит низкий поступок, а потом не хочет отвечать за последствия; думает, что покуда все шито-крыто, так и не стыдно. Так точно и я. Чем больше я это обдумывал, тем сильнее грызла меня совесть и тем больше я сознавал себя низким, скверным и жалким мальчишкой!.. Но когда я вдруг понял, что это рука самого Провидения карает меня за мой дурной поступок и что сам Бог видел, как я похитил негра у бедной старухи, никогда не сделавшей мне ни малейшего зла, я так и обмер от страха! Уж я всячески старался смягчить свою вину в своих же собственных глазах, уверяя себя, что я дурно воспитан и потому нечего от меня и ждать хорошего; но внутренний голос говорил мне: «А зачем ты не посещал воскресной школы? Тебе следовало бы помнить то, чему тебя там учили, помнить, что люди, которые поступают так, как ты поступил с этим негром, идут в вечный огонь…»

При этой мысли меня пробирала дрожь. Я решил молиться и постараться исправиться. Я встал на колени. Но слова что-то не шли на ум. Почему же? Ведь все равно бесполезно и пробовать скрыть от Провидения что-нибудь. И от себя тоже ничего не скроешь. Я хорошо знал, почему слова не идут мне на ум — потому что я был неискренен — я играл двойную игру. Я притворялся, будто отступаюсь от греха, а между тем на душе таил самый великий грех. Я хотел заставить язык свой сказать, что следует, и потом написать владелице негра, где он скрывается, а в глубине души я чувствовал, что это ложь — не таковы вовсе мои тайные намерения, и Бог это знает. Нельзя лгать во время молитвы — в этом я убедился!

Словом, я был смущен до последней крайности и решительно не знал, что мне делать. Вдруг меня осенила мысль: напишу-ка я письмо, а потом посмотрим — смогу ли я тогда молиться. Право, удивительно! Я сразу почувствовал облегчение — словно гора с плеч! Я достал клочок бумаги, карандаш и сел писать в радостном волнении. Вот что я написал:

«Мисс Уотсон, ваш сбежавший негр Джим здесь, в двух милях от Пайксвилла, у мистера Фелпса; он его выдаст, если вы пришлете обещанное вознаграждение».

Мне стало так отрадно на душе, я почувствовал себя чистым и свободным от греха, как никогда еще в жизни, — теперь-то уж я в состоянии молиться! Однако я не принялся за это тотчас же, а отложил бумажку в сторону и опять задумался. Как хорошо, что все так обошлось! А ведь я чуть-чуть было не погиб и не попал в ад! Долго я размышлял, вспоминая наше путешествие по реке: все время мы были с Джимом вместе, я видел его перед собой целые дни и ночи, иной раз при лунном свете и в бурю,— мы все плыли, беседовали, пели и смеялись. Но сколько я ни думал, я ни в чем не мог помянуть его лихом,— наоборот! Я вспоминал, как много раз он стоял за меня на вахте, вместо того чтобы будить меня; а как он был рад, когда я спасся во время тумана, или когда я вернулся к нему в болото, после избиения Грэнджерфордов, и мало ли еще какие бывали случаи!.. Он постоянно звал меня душенькой, ласкал, баловал и делал для меня все, что только мог придумать хорошего; наконец, вспомнилось мне и то время, когда я спас его, сказав, что у нас оспа на плоту. И как же он был благодарен! Говорил мне, что я лучший друг старого Джима, единственный друг его в целом мире… Тут я случайно оглянулся и увидел свою записку…

Я взял ее и подержал в руке, дрожа от волнения: ведь тут решалась моя судьба навеки, я это знал!.. С минуту я размышлял, затаив дыхание, наконец махнул рукой:

— Так нет же! Не могу… Пусть уж лучше попаду в ад! — и разорвал бумагу на мелкие клочки.

Страшные мысли и страшные слова — но они были сказаны. И я уже больше не боролся, не думал изменять свое решение. Все сомнения я сразу выбросил из головы. Лучше опять приняться за дурные дела, видно, уж так мне на роду написано, добродетель не по мне, не так я воспитан. А для начала я постараюсь опять выкрасть Джима из неволи; и если б мне удалось придумать что-нибудь еще похуже, я бы и то сделал непременно — не все ли равно, если я опять свернул с пути добродетели?

Обдумывая, как бы освободить Джима, я наконец остановился на подходящем плане. Наметив лесистый островок, лежащий вдали, я подождал, когда совсем стемнеет, поплыл туда на плоту, спрятал его в зелени и улегся спать. Проспал я всю ночь — проснулся только перед рассветом, позавтракал, оделся в свое лучшее платье, а прочее связал в узелок, сел в лодку и направился к берегу. Я высадился немного пониже того места, где, по моему расчету, находилась ферма Фелпса, припрятал свой узелок в лесу, потом наполнил лодку водой, наложил туда камней и притопил ее на четверть мили ниже маленькой паровой лесопильни, стоявшей на берегу, но так, чтобы я мог опять найти ее, когда понадобится.

Я пошел по дороге. Поравнявшись с мельницей, я увидел на ней надпись «Лесопильня Фелпса»; в двух-трех сотнях ярдов дальше раскинулись здания фермы, но как я ни таращил глаза, не увидел ни души, хотя уже совсем рассвело. Мне это было с руки, я даже не желал пока никого встречать, — а только ознакомиться с местностью. Согласно моему плану, я должен был явиться туда со стороны селения, а не с берега. Оглядев хорошенько все окрестности, я прошел прямо в городок. Представьте, первый, кого я увидел, придя туда, был герцог! Он наклеивал на стену афишку про «Царственное диво» — представление всего на три вечера, точь-в-точь как в тот раз. Каково нахальство! Я прямо наскочил на него, даже вскрикнуть не успел. Он очень удивился.

— Здравствуй! Как ты сюда попал? Откуда? — Затем прибавил радостным, довольным тоном: — Ну что, где плот? Спрятан в надежном месте?

— А я было собирался спросить то же самое у вашей светлости, — отвечал я.

Веселость его немного поубавилась.

— У меня? С какой стати?

— А вот с какой: вчера, увидев короля в этом кабачке, я подумал, что не удастся нам заполучить его домой еще несколько часов, покуда он не протрезвеет; ну я и пошел бродить по городу, чтобы как-нибудь убить время. Какой-то человек пообещал дать мне десять центов, чтобы я помог ему переправить на ялике через реку овцу, — я и согласился. Но когда мы тащили ее к ялику и человек дал мне подержать веревку, а сам стал подталкивать ее сзади, овца вырвалась и убежала; мы за ней. Собаки с нами не было, так что нам пришлось гоняться за овцой по окрестностям, пока она не выбилась из сил. Мы ее поймали уже в сумерках, и я отправился к плоту. Смотрю — нет его! Ну, думаю, наши-то, наверное, попали в беду и отчалили, да вдобавок прихватили с собой моего негра, единственного негра, который у меня остался на свете! А я-то, бедный, очутился на чужбине и нет у меня больше ничего, никакого имущества и никаких средств зарабатывать себе пропитание! Я сел и заплакал. Всю ночь я провел в лесу. Но что же сталось с плотом в таком случае? А Джим, несчастный Джим!

— Черт возьми, я ничего не понимаю… то есть не знаю, куда девался плот. Оказывается, этот старый дуралей обделал одно дельце и получил сорок долларов, но когда мы отыскали его в кабаке, бродяги уже пропили с ним все денежки и обобрали его как липку. Наконец, когда я привел его домой ночью и увидал, что нет плота, я сказал ему: «Этот маленький негодяй украл наш плот и бросил нас, уплыв дальше…»

— Ну вот! Стал бы я бросать негра, единственного своего негра, все свое достояние!

— Об этом мы и не подумали. Дело в том, видишь ли, что мы привыкли смотреть на негра как на нашу собственность, да, именно так Мало ли мы из-за него натерпелись бед! Так что, когда мы увидали, что плот уплыл, а мы очутились как раки на мели, мы решили еще раз попытать счастья с «Камелеопардом». С тех пор я и маюсь. В горле у меня пересохло, точно в пороховнице. А где твои десять центов? Давай-ка их сюда!

Денег у меня было довольно, и я беспрекословно дал ему десять центов, только попросил его купить на них что-нибудь поесть и поделиться со мной, потому что больше денег у меня нет ни гроша, а я еще ни крохи не ел со вчерашнего дня. Он промолчал, потом вдруг вскинулся на меня:

— А что, этот негр выдаст нас, как ты думаешь? Мы спустим с него шкуру, если он посмеет сделать это!

— Как же он может выдать? Ведь он убежал!

— Нет! Тот старый дурак продал его и со мной даже не поделился — все деньги пропиты…

— Продал? — воскликнул я и принялся плакать, — Да ведь это был мой собственный негр, следовательно, и деньги мои. Где же он? Куда девали моего негра?

— Полно, негра тебе не воротить, напрасно ты нюни распустил. Послушай, уж не собираешься ли ты выдать нас? Черт меня побери за то, что я доверился тебе! Но если ты нас подведешь…

Он замолчал, и, право, я еще никогда не видывал его до такой степени отвратительным, как в эту минуту. Я продолжал охать и горевать.

— Никого я не стану подводить, теперь мне не до того! Мне надо идти разыскивать моего негра…

Герцог казался сильно раздосадованным, стоял задумавшись, наморщив лоб, со своими афишками в руке.

— Постой, я кое-что скажу тебе, — произнес он наконец. — Мы останемся здесь на три дня. Если ты пообещаешь не вредить нам и негра до этого не допустишь, я, пожалуй, сообщу тебе, где его найти…

Я, разумеется, обещал.

— Один фермер, зовут его Сайлас Ф… — Тут герцог вдруг запнулся на полуслове. Как видите, он хотел сказать мне всю правду, да раздумал. Доверяться мне он не хотел, ему важно было только избавиться от меня, чтобы я не мешал ему целых три дня, — Итак, — продолжал он, — негра купил один человек по имени Абраам Фостер, запомни хорошенько — Абраам Фос-тер — живет он в сорока милях отсюда, по дороге в Лафайет…

— Ладно,— сказал я, — туда можно дойти в три дня. Я отправлюсь нынче же после обеда.

— Нет, ты отправишься сейчас же; только смотри, не теряй времени и дорогой не зевай по сторонам. Держи язык за зубами, да иди себе вперед, и тогда мы тебя не тронем, слышишь?

Я только и ждал этого приказания, ради этого я и старался. Мне было необходимо быть совершенно свободным, чтобы приняться за выполнение своего плана.

— Ну ступай, — сказал герцог, — можешь объяснить мистеру Фостеру, что тебе нужно. Пожалуй, тебе удастся его уверить, что Джим — твой собственный негр, есть ведь идиоты, которые не требуют никаких документов, по крайней мере, я слыхал, что такие водятся здесь, на Юге. Покажешь ему афишу, и, может быть, он поверит, когда ты объяснишь ему, для какой цели все это было сделано. Теперь проваливай и говори ему что тебе угодно, только смотри не давай воли языку, покуда не доберешься до места.

Я расстался с ним и пошел по дороге, в глубь страны. Я не оглядывался, но чувствовал, что он пристально за мной наблюдает. Из осторожности я прошел прямым путем целую милю, не сворачивая, а потом пустился назад, лесом, по направлению к ферме Фелпса. Я рассчитал, что лучше сразу же приняться за выполнение моего плана, не долго думая; ведь надо было предупредить Джима, чтобы он молчал, покуда не уберутся отсюда эти негодяи. Не хотелось мне связываться с ними. Я выведал от них все, что мне было нужно, и теперь желал отделаться от них навсегда.

Глава XXXII. На ферме. — Ошибка. — Гек попадает в затруднительное положение.

Когда я пришел на ферму, там было тихо и мирно, словно в воскресный день; солнце палило немилосердно; все ушли в поле на работу. В воздухе стояло слабое жужжанье майских жуков, от которого всегда кажется так безлюдно кругом, словно все вымерло; а когда повеет ветерок и зашелестит листьями, вам сделается вдруг так грустно на душе, как будто духи шепчутся, духи людей, умерших много-много лет тому назад, и чудится вам, будто они про вас шепчутся… Обычно в такие минуты мне тоже хочется умереть и сразу покончить с тревогами жизни!

У Фелпса была довольно маленькая хлопковая плантация. Устройство их везде одинаково: широкий двор, обнесенный забором, приступки, сделанные из бревен, распиленных и сложенных одно на другое, в виде бочонков разной величины, чтобы можно было лазить через забор; эти ступеньки служат также для женщин, чтобы они могли садиться на лошадь. На просторном дворе виднеются кое-где клочья тощей травки, но большей частью он совсем гладкий и обнаженный, точно старая шляпа с вытертым ворсом. На дворе большой бревенчатый хозяйский дом, потом кухня с широкой открытой галереей, соединяющей ее с жилым домом; за кухней — амбар, такой же бревенчатый; дальше — три маленьких хижины для негров, выстроенные в ряд, потом — прачечная особняком у заднего забора и кое-какие хозяйственные пристройки; у дверей прачечной стоит ящик с золой и большой котел для кипячения белья; возле кухни скамейка, бак с водой и тыквенная бутылка; на солнышке спит собака, а там, подальше, растянулось еще несколько собак; в уголке двора — два-три тенистых дерева; у забора — несколько кустов смородины и крыжовника; по ту сторону забора — сад и грядки арбузов; а дальше начинается хлопковая плантация. За полями — лес.

Я обошел кругом, вскарабкался по задней лесенке, возле прачечной, и направился к кухне. Пройдя несколько шагов, я услышал глухое гуденье прялки, то стихающее, то усиливающееся. Вот тогда-то мной еще пуще овладело желание умереть: по-моему, это самый унылый звук на свете!

Я пошел дальше; определенного плана у меня не было, я отдался на волю Провидения, авось оно подскажет мне нужные слова в трудную минуту — я уж замечал, что Провидение всегда подсказывает мне, что соврать, стоит мне только положиться на него.

Когда я уже почти дошел до кухни, поднялась одна собака, вслед за ней другая и кинулись ко мне, — разумеется, я остановился и уставился на них не шевелясь. И подняли же они лай! В одну секунду я стал как бы осью колеса, если можно так выразиться, а собаки — спицами; штук пятнадцать их собралось вокруг меня; вытянув шеи и носы, они заливались отчаянным лаем и воем. Да еще все новые прибывали отовсюду — перескакивали через заборы, вылезали изо всех уголков и неслись ко мне.

Из кухни выскочила негритянка со скалкой в руках.

— Прочь, Тигр, пошел вон! Слот, молчать! — Она хватила скалкой сперва одного, потом другого пса, они отскочили с воем, вслед за ними отстали и другие, а спустя секунду, смотришь, чуть не вся стая вернулась назад, махая хвостами и ластясь ко мне. Собака животное хорошее и доброе!

За негритянкой высыпали из кухни маленькая черная девочка и два черных мальчугана, в одних рубашонках; они повисли у матери на подоле и выглядывали оттуда испуганными глазенками. Но вот из дому бегом выбежала белая женщина лет сорока пяти или пятидесяти, с веретеном в руках, а за ней белые ребятишки. Она широко улыбалась и восклицала:

— Это ты! Наконец-то!

Даже не подумав, я ответил:

— Да, это я, мэм.

Она бросилась мне на шею, целовала, обнимала, потом принялась трясти за обе руки; слезы так и капали у нее из глаз; кажется, и конца не будет ласкам и объятиям!

— Ты, однако, ничуточки не похож на свою мать, — проговорила она. — Ах, господи! Как же я рада тебя видеть, голубчик мой, вот так бы и съела тебя! Дети, это ваш двоюродный брат Том, поздоровайтесь с ним, — обратилась она к ребятишкам, выглядывавшим из-за ее юбки.

Но ребятишки опустили головы, сунули пальцы в рот и запрятались еще дальше в складки ее платья.

— Лиза, — крикнула она, — дай ему чего-нибудь горячего позавтракать, да проворней смотри!.. Или ты уже поел на пароходе?

Я отвечал, что завтракал на пароходе. Тогда она направилась к дому, ведя меня за руку, а ребятишки бежали за нами. Там она посадила меня на стул с дырявым сиденьем, а сама поместилась напротив, на низеньком табурете, взяла меня за руки и затараторила:

— Ну вот, теперь я могу всласть наглядеться на тебя, а уж как давно мне этого хотелось! Наконец-то бог привел! А мы тебя ждали дня два тому назад. Что тебя задержало? Уж не случилась ли беда с пароходом? На мель сел, что ли?

— Да, мэм, пароход…

— Полно, не говори так, называй меня просто тетя Салли. Где же он сел на мель?

Я не мог сообразить хорошенько, что мне отвечать, потому что не знал, откуда должен был прийти пароход: сверху или снизу по течению, но я часто полагаюсь на свой инстинкт, а мой инстинкт подсказывал мне, что пароход должен был прийти снизу, от Орлеана. Впрочем, это мне мало помогло — ведь я не знал «названия мест по этому пути. Я сообразил, что мне надо сочинить какое-нибудь название или сделать вид, будто я позабыл его.

Вдруг меня осенила удачная мысль:

— Нет, мель-то что! Пустяки! Нас это не очень удержало! А вот другое случилось: у нас лопнул котел…

— Боже милосердный! Кто-нибудь пострадал?

— Нет, мэм! Только одного негра убило.

— Ну, это еще слава богу, а то иной раз людей убивает! Вот два года тому назад, на Рождество, твой дядя Сайлас ехал из Нового Орлеана на старом пароходе «Лалла-Рук», там тоже что-то лопнуло в машине и искалечило человека. Кажется, он потом умер. Он был баптист. Твой дядя Сайлас знал в Батон-Руже одно семейство, которое очень хорошо было знакомо с его родными. Да, теперь припоминаю: действительно, он умер. У него открылась гангрена и нужна была ампутация. Но это его не спасло. Он весь посинел и скончался в чаянии славного воскресения. Говорят, интересно было посмотреть на него. А знаешь ли, твой дядя каждый день ездил в город за тобой! Он ушел не больше часа тому назад, я жду его с минуты на минуту. Ты должен был, однако, встретить его: такой пожилой мужчина с…

— Нет, я никого не видал, тетя Салли!.. Пароход пристал как раз на рассвете; я оставил свой багаж на барке, а сам пошел бродить по городу и окрестностям, чтобы убить время и не явиться сюда чуть свет, — вот и случилось, что я пришел с другой стороны…

— Кому же ты отдал свой багаж на хранение?

— Да никому.

— Ах, дитя, ведь его украдут!

— Не думаю, я его хорошо спрятал.

— Каким же образом ты так рано завтракал на пароходе?

Я почувствовал себя очень неловко, однако вывернулся:

— Капитан заметил, что я стою на палубе, и предложил мне закусить перед тем, как сойти на берег, — он повел меня в каюту за офицерский стол, и я поел.

Мне становилось так не по себе, что я слушал ее вопросы рассеянно. Вся надежда у меня была на детей — я думал отвести их в сторонку и выспросить маленько, чтобы узнать наконец, кто я такой. Но я не мог освободиться ни на минуту — миссис Фелпс продолжала болтать без умолку. У меня даже холодный пот выступил на лбу, когда она вдруг сказала:

— Что же это я болтаю по-пустому? Ведь ты еще ничего не рассказал мне ни про сестрицу, ни про кого из наших! Ну, говори, рассказывай все, что знаешь про них, про каждого в отдельности: как они поживают, здоровы ли, что поделывают, что велели мне передать, словом, решительно все, что тебе в голову придет…

Ну, попался я на этот раз, здорово попался! До этой минуты Провидение охраняло меня, но теперь я приперт к стене окончательно, безнадежно. Я увидел, что бесполезно продолжать, надо бросить все выдумки, ни к чему они не приведут. «Вот опять случай, — подумал я, — когда надо собраться с духом и рискнуть высказать всю правду». Я уж открыл было рот, но в ту же минуту хозяйка схватила меня за плечи и пихнула за кровать.

— Дядя идет! — шепнула она. — Нагни голову пониже — вот так; теперь тебя не видать!.. Не показывайся и не подавай голосу. Я сыграю с ним шутку. Дети, не смейте говорить ни слова!

«Ну, — думаю, — пропала моя головушка!» Мне ничего не оставалось, как только сидеть смирно и быть готовым вынести удар, когда грянет гром.

Одним глазом мне удалось взглянуть на старого джентльмена, когда он вошел в комнату, потом сейчас же его заслонила кровать. Миссис Фелпс бросилась к нему:

— Что же, приехал мальчик?

— Нет, — отвечал муж.

— Боже милосердный! — воскликнула она, — И что такое могло случиться с ним?

— Ума не приложу, — сказал старик, — признаюсь, это меня таки порядочно беспокоит.

— Беспокоит! А я так просто в недоумении! Он должен был приехать, а ты проглядел его по дороге. Я знаю наверное, что это так, у меня предчувствие.

— Полно, Салли, я не мог прозевать его по дороге, ты это знаешь.

— Батюшки мои, что скажет сестрица! Он должен был приехать! Ты разминулся с ним. Он…

— Ах, перестань меня расстраивать, я и без того в тревоге. Просто не знаю, что и делать. Ничего на ум нейдет, и, по правде сказать, я боюсь до смерти… Даже надежды нет дождаться его сегодня! Ведь он не мог разминуться со мной, Салли. Это ужасно, просто ужасно! Что-нибудь случилось с пароходом, наверное!

— Ах, Сайлас!.. Взгляни-ка туда на дорогу… как будто идет кто-то!..

Он бросился к окну у изголовья кровати, и это предоставило миссис Фелпс случай, которого она ждала: она живо нагнулась, вытолкнула меня из-за кровати, и я вышел на середину комнаты, а когда старик отвернулся от окна, она стояла, улыбаясь во весь рот, а я возле нее, сконфуженный, смиренный, весь в поту. Старый джентльмен вытаращил на меня глаза.

— Это кто такой? — спросил он.

— А как ты думаешь, кто?

— Не имею понятия!..

— Том Сойер!!

Ей-богу, я чуть не провалился сквозь землю!.. Но тут уж не время было размышлять, старик схватил меня за руку и начал трясти, трясти без устали, а хозяйка так и прыгала вокруг нас, плача и смеясь от радости. Начались расспросы про Сида, про Мэри и про всю честную компанию.

Но все-таки их радость была ничто сравнительно с моей: я точно родился снова на свет божий, так я был счастлив, узнав наконец, кто я такой! Промучили они меня битых два часа; я успел наплести им про мою семью — то есть про семью Сойеров — целый короб разных приключений и небылиц. Я объяснил тоже, как у нас лопнул котел в устье Белой реки и как мы три дня чинили его. Все это было рассказано очень складно, и они всему поверили.

Теперь я почувствовал себя, с одной стороны, очень хорошо, а с другой — порядочно неловко. Положим, превратиться в Тома Сойера было мне очень легко и приятно, однако только до поры до времени; вскоре я услышал шум парохода, идущего мимо вниз по течению, и у меня мелькнула мысль: а что, если вдруг Том Сойер приехал на этом пароходе? Предположим, что он сейчас войдет сюда и окликнет меня по имени, прежде чем я успею подать ему знак, чтобы он молчал? Нет, это не годится, я этого вовсе не хочу. Надо сейчас же пойти по дороге и подкараулить его. Вот я и сказал хозяевам, что хочу поехать за багажом. Старик предложил проводить меня, но я просил его не беспокоиться — лошадью я сам умею править.

Глава XXXIII. Похититель негров. — Южное гостеприимство. — «Ах ты, бесстыжий плут!» — Последнее представление «Камелеопарда».

Я сел в тележку и отправился в город; уже на полпути, смотрю — едет мне навстречу другая тележка, а в ней сидит Том Сойер! Я остановил лошадь, дал ему поравняться со мной и крикнул:

— Стой!

Он остановился с разинутым ртом, да так и замер, потом глотнул раза два-три, словно у него в горле пересохло, и, наконец, заговорил:

— Я, кажется, никогда не делал тебе зла! Ты это сам знаешь… Чего же ты пришел с того света преследовать меня?

— Я, — говорю, — ни откуда не пришел, потому что вовсе не уходил.

Услышав мой голос, он немного ободрился, но все еще не мог успокоиться.

— Не морочь меня, пожалуйста. Как честный индеец, скажи, ты не дух?

— Как честный индеец — нет!

— Так как же это — не понимаю… Ведь тебя убили?

— И не думали убивать, это я шутку с ними сыграл!.. Садись сюда, ощупай меня, если не веришь…

Он дотронулся до меня, и это убедило его; он так обрадовался мне, что не знал, что и делать от радости. Разумеется, он сейчас же пожелал узнать всю подноготную, как и что,— ведь это немалое приключение, да и таинственное какое! Понятно, его разбирало любопытство. Но я сказал, что пока об этом не стану заводить речи; велел его кучеру подождать, а сам отъехал подальше с Томом и рассказал ему, в каком я очутился положении. Что мне теперь делать?

— Дай подумать минутку, — отвечал он, — авось что-нибудь да выдумаю!

Наконец он говорит:

— Ладно, теперь я знаю, что делать. Возьми мой чемодан в свою бричку, будто он твой собственный; да смотри, помешкай немного, поезжай потише, чтобы приехать туда не раньше, чем нужно; а я вернусь в город и оттуда опять вновь поеду, чтобы прибыть на ферму на полчаса позже тебя. Сначала сделай вид, будто меня не знаешь.

— Хорошо, — сказал я, — только постой — есть еще кое-что, и этого никто не знает, кроме меня. Там скрывается негр, которого я хочу выкрасть из неволи, зовут его Джим — Джим старой мисс Уотсон.

— Как! — воскликнул он, — Джим здесь!..

Он опять задумался.

— Я знаю, что ты мне ответишь, — продолжал я, — Ты скажешь, что это низкое, недостойное дело, но что ж из этого: уж таков я есть! Я решил непременно выкрасть его, поэтому прошу тебя молчать и не мешать мне. Согласен?

Глаза его так и загорелись от восторга.

— Я помогу тебе выкрасть Джима! — воскликнул он.

Я был ошеломлен, словно у меня над ухом выстрелили… Таких диковинных речей я никогда и не слыхивал. Признаюсь, после этого Том значительно упал в моих глазах. Мне даже не верилось, чтоб это была правда: Том Сойер — похититель негров!

— Вздор какой! Ты шутишь?

— Вовсе не шучу.

— Ну, хорошо, во всяком случае, шутишь ты, нет ли, а если услышишь что-либо про беглого негра, не забудь, что ты ничего про него не знаешь, и я тоже.

Мы переложили чемодан в мою бричку; Том поехал своей дорогой, а я своей. Но, разумеется, я совсем забыл, что мне надо ехать тихо, и явился домой гораздо скорее, чем бы следовало, принимая во внимание расстояние до города. Старый фермер стоял в то время у дверей.

— Скажите, пожалуйста, — воскликнул он,— это удивительно! Мог ли кто подумать, чтобы моя кобыла способна совершить такой подвиг! А мы-то и не подозревали за ней такой прыти. И ведь даже не взмылена ни капельки. Изумительно… Теперь я не возьму и ста долларов за лошадку, честное слово, не возьму! А было время, когда я готов был сбыть ее за пятнадцать, воображая, что больше она и не стоит!

Вот и все, что он сказал. Это был добрейший, простодушнейший старик, какого я только знал. Да и немудрено: ведь он был фермером и проповедником — все вместе; у него была маленькая бревенчатая церковь за плантацией; он построил ее за свой счет; в том же здании была и школа. Он никогда не брал ни гроша за свои проповеди. Кроме него, были в околотке и другие фермеры-проповедники; таков обычай на Юге.

Через полчаса тележка Тома подкатила к лесенке ограды; тетя Салли увидала его, потому что он остановился недалеко — всего в пятнадцати ярдах.

— Вон еще кто-то приехал! — сказала она, — Кто бы это мог быть? Кажется, кто-то незнакомый. Джимми, — обратилась она к одному из ребятишек, — беги к Лизе и вели ей поставить еще прибор к обеду.

Все высыпали на крыльцо. Чужой человек здесь в диковинку, нечасто наезжают незнакомые, и когда кто покажется, все им интересуются не меньше, чем желтой лихорадкой. Том взошел по лесенке и направился к дому; бричка между тем уже отъезжала назад по дороге, а мы все скучились в дверях. Том был одет франтом, вдобавок очутился перед многочисленной публикой, — это всегда воодушевляло Тома Сойера. При таких обстоятельствах он всегда умел задать форсу! Не такого он был десятка мальчик, чтобы идти по двору робко, как овечка: нет, он шел спокойно, с важностью. Подойдя к нам, он грациозно приподнял шляпу.

— Вы мистер Арчибальд Николе, если не ошибаюсь… — начал он.

— Нет, милый мой, — отвечал старый джентльмен, — я должен тебе сказать, что извозчик тебя надул, ферма Николса там дальше, в трех милях отсюда. Но ничего, войди к нам!

Том оглянулся на дорогу и сказал:

— Слишком поздно, извозчик уже скрылся из виду.

— Да, он уехал, сын мой, а ты войди и пообедай с нами; потом мы велим заложить лошадку и довезем тебя к Николсу.

— О, я не хочу вас беспокоить, мне совестно, я и пешком дойду.

— Мы этого ни за что не допустим, это было бы против правил нашего южного гостеприимства. Войди же, пожалуйста…

— Непременно! — добавила тетя Салли, — Для нас это вовсе не затруднительно, ни чуточки. Ты должен остаться. Ведь туда далеко, целых три мили по пыльной дороге. Да и потом я уже велела поставить прибор… Ты нас обидишь! Войди без церемоний и будь как дома.

Том поблагодарил очень вежливо, и наконец-то его уломали войти. Он объяснил, что приехал из Гиксвилла в штате Огайо, и зовут его Уильям Томпсон, при этом он опять расшаркался и пошел болтать, сочиняя разные небылицы про Гиксвилл и про всех тамошних обитателей, а я начинал уже слегка тревожиться и ломать себе голову, каким образом все это поможет мне выпутаться из беды? Вдруг он потянулся и чмокнул тетю Салли прямо в губы, потом преспокойно сел опять на свое место, продолжая болтать как ни в чем не бывало. Но тетя Салли вскочила как ужаленная, вытерла себе губы ладонью и крикнула:

— Ах ты, дерзкий щенок!

Он притворился обиженным:

— Я вам удивляюсь, мэм.

— Ты удивл… за кого же ты меня считаешь? Что это значит, как ты смел целовать меня?

— Ничего не значит, мэм, — молвил он смиренно, — у меня не было дурного умысла… Я… я думал, что вам это понравится…

— Ах ты, дурень этакий! — Она схватила веретено и едва удержалась, чтобы не треснуть Тома,— С чего же ты вообразил, будто мне это понравится?

— Право, не знаю. Только мне сказали, что вы будете рады…

— Кто сказал тебе такую глупость, тот полоумный! Век свой не слыхивала ничего подобного! Кто это сказал?

— Да все говорили, мэм.

Больше она не могла вынести; глаза ее метали искры, а пальцы судорожно скрючились, словно она собиралась выцарапать ему глаза.

— Кто такие «все»? — воскликнула она. — Верно, какие-нибудь идиоты? Скорей назови их по имени!

Он встал и сконфуженно вертел в руках свою шляпу.

— Мне очень жаль, я, право, не ожидал… Мне все твердили одно и то же, решительно все. Велели вас поцеловать и сказали, что вы будете рады. Очень жалею, мэм, что так вышло, и больше не стану, честное слово, не стану!..

— Слышите? Он не станет, не станет! Еще бы!..

— Нет, как честный человек — никогда больше не буду целоваться с вами, покуда вы сами не попросите.

— Чтобы я тебя попросила! Признаться, я отроду не видывала такой дерзости! Этого от меня не дождешься, хотя бы пришлось тебе прожить мафусаилов век!

— Ну, это меня очень удивляет, — сказал он, — Просто не могу себе объяснить, что это такое. Мне все твердили, что вы обрадуетесь, я и поверил. Но… — он оглянулся кругом, словно искал сочувственного лица; глаза его остановились на старом джентльмене; к нему он и обратился:

— Разве вы не думали, что это доставит ей удовольствие, если я ее поцелую?

— Не знаю… нет, я… я, кажется, этого не думал.

Том повернулся ко мне и сказал:

— Том, разве ты не думал, что тетя Салли раскроет мне свои объятия и скажет: «А! Сид Сойер!..»

— Господи! — воскликнула она, прерывая его и бросаясь к нему, — Ах ты, бесстыжий плут! Ну можно ли так людей морочить! — И она кинулась было обнимать его, но он отстранил ее.

— Нет, теперь я сам не хочу, покуда вы не попросите у меня позволения…

Разумеется, она засмеялась и принялась его обнимать и целовать без конца, потом передала его старому джентльмену. Когда они немного поуспокоились, она заметила:

— Скажите на милость, какой сюрприз!.. А мы тебя вовсе и не ждали! Сестрица не писала мне, что кто-нибудь еще приедет, кроме Тома.

— А это потому, что, действительно, никто не намеревался к вам ехать, кроме одного Тома, но я так просил, так приставал, что она в последнюю минуту отпустила и меня. Плывя на пароходе, мы с Томом придумали устроить сюрприз: он приедет сюда первым, а я явлюсь после, и мы сделаем вид, будто мы чужие, не знаем друг друга. Но это была ошибка, тетя Салли: чужому человеку не очень-то здесь рады!

— Еще бы обрадоваться такому дерзкому щенку, Сид! Тебя стоило бы выдрать за уши! Я не помню, чтоб когда-нибудь была до такой степени возмущена! Подумайте только, какую комедию разыграли! Признаюсь, я совсем ошалела, когда ты чмокнул меня…

Обедали мы на открытой галерее между домом и кухней; на столе было наставлено кушаний в достаточном количестве, чтобы насытить семь таких семейств,— и все свежее, горячее, не то что наше жесткое мясо, пролежавшее в миске всю ночь в сыром погребе и похожее на старую подошву. Дядя Сайлас чрезвычайно долго испрашивал у Господа благословения для нашей трапезы; впрочем, слава богу, кушанье не успело остыть, как это часто бывает в подобных случаях.

После обеда пошли разговоры без конца; мы с Томом были все время настороже, но все напрасно: никто ни единым словом не обмолвился о беглом негре, а мы боялись сами выведывать. Вечером, за ужином, один из маленьких мальчиков спросил:

— Папа, можно мне с Томом и Сидом пойти посмотреть представление?

— Нет, — отвечал старик, — я полагаю, что и не будет никакого представления, а если б оно и состоялось, то я не позволю вам идти: беглый негр рассказал Бертону и мне, в чем состоит это соблазнительное представление, а Бертон обещал рассказать другим; так что, я надеюсь, они еще раньше выпроводят из города этих нахальных бродяг.

Так и есть: свершилось!.. Но я тут был ни при чем.

Мы с Томом должны были спать в одной комнате, на одной кровати. Под предлогом усталости мы пожелали хозяевам спокойной ночи и ушли к себе сейчас же после ужина, а потом вылезли из окна, карабкаясь по громоотводу. Я не рассчитывал, чтобы кто-нибудь мог предупредить короля с герцогом, и, таким образом, если я не потороплюсь и не сообщу им об угрожающей опасности, то они наверняка попадут в беду.

По дороге Том рассказал мне все, что случилось без меня: как все думали, что меня зарезали, как вскоре исчез отец и не возвращался больше, и какой переполох наделал побег Джима. А я в свою очередь рассказал Тому всю историю про мошенников, представлявших «Царственное диво», и кое-что про наше путешествие на плоту. Придя в город, мы направились по главной улице. Было не больше половины девятого. Вдруг, смотрим: несется по дороге разъяренная толпа с факелами, колотя в жестяные сковороды и трубя в рога; мы отскочили в сторону, чтобы дать им дорогу, и, когда толпа проносилась мимо нас, я увидал короля и герцога, сидящих верхом на шестах, то есть я догадался, что это король и герцог, хотя они были обмазаны дегтем и вываляны в перьях, так что потеряли образ человеческий и походили на пару громадных, чудовищных солдатских султанов.

Больно мне было глядеть на это зрелище; у меня сердце ныло за жалких негодяев, я уже и сердиться на них не мог. Страшно было смотреть на это! Люди могут быть иногда ужасно жестоки друг к другу!

Мы увидели, что уже поздно — делу не помочь, и стали расспрашивать кое-кого из прохожих, как все это случилось. Нам рассказали, что все шли на представление как ни в чем не бывало, с самым невинным видом; уселись на места и сидели спокойно, покуда король не начал свои кувырканья и прыжки на сцене; тогда кто-то подал знак — и вся публика вскочила с мест и кинулась на актеров.

Печально поплелись мы домой; никогда еще я не чувствовал себя таким смущенным, приниженным и виноватым, хотя, в сущности, я ничего не сделал дурного. Но так всегда бывает: разницы нет — правы вы или виноваты, а совесть все равно вас мучит. Если б у меня была собака, похожая на совесть, я бы взял ее, да и отравил, не долго думая! Эта совесть занимает ужасно много места внутри человека, а толку от нее мало. Том говорил то же самое.

Глава XXXIV. Сарайчику прачечной. — Дело слишком незамысловато. — Мы спускаемся по громоотводу. — Ведьмы.

Мы оба замолчали и призадумались. Наконец Том говорит мне:

— Послушай, Гек, какие мы дураки, что раньше не могли догадаться! Пари держу, что я знаю, где держат Джима.

— Быть не может! Где же?

— А в той лачужке, где стоит ящик с золой. Когда мы сидели за обедом, разве ты не видел, как негр вошел туда с кушаньем?

— Да, видел.

— А как ты думаешь, для кого это кушанье?

— Для собаки.

— Я и сам так думал сперва. А выходит, что нет.

— Почему?

— Потому, что там был, между прочим, ломоть арбуза.

— Я тоже заметил. Удивительно, право, как это я не сообразил, что собака не ест арбуза.

— Входя, негр отпер висячий замок, а выйдя, опять запер его. Потом он принес ключ и отдал дядюшке, когда мы выходили из-за стола. Арбуз доказывает, что в чулане заперт человек, а замок доказывает, что это арестант; маловероятно, чтоб было два арестанта на маленькой плантации, где все так добры и ласковы. Арестант не кто иной, как Джим. Ну, я рад, что мы, по крайней мере, догадались, где он. А теперь ты подумай хорошенько и изобрети план, как бы нам выкрасть Джима; я, со своей стороны, тоже сочиню план; потом мы и выберем тот, который окажется лучше.

Что за голова у этого мальчика! Будь у меня такая голова, как у Тома, я бы не променял ее ни на герцогский титул, ни на звание штурмана на пароходе, ни даже на ремесло клоуна в цирке — словом, ни на что в свете. Я стал обдумывать план, но только от нечего делать — я очень хорошо знал, что Том выдумает гораздо лучше.

— Готово? — спросил Том немного погодя.

— Да,— отвечал я.

— Ну, говори, как сделать это дело.

— Мой план вот какой: мы легко можем убедиться, там ли заперт Джим. Затем, завтра ночью вытащим мою лодку и приведем плот с острова. И в первую же темную ночь украдем ключ у старика из кармана, когда он уляжется спать, и уплывем на плоту, захватив Джима; днем будем прятаться, а ночью плыть, точь-в-точь как мы это делали с ним раньше. Годится мой план?

— Годится ли? Разумеется, годился бы, да уж больно он прост; нет в нем ничего такого замысловатого… Ну что толку в плане, где так мало трудностей? О нем, Гек, станут говорить не больше, чем о краже со взломом из мыльной лавки.

Я не отвечал ни слова, потому что и не ожидал заслужить его одобрение. Я отлично знал, что, когда Том придумает свой план, против него нельзя уже будет найти никаких возражений.

Но когда он рассказал мне все, я сейчас же понял, что его план, по своей интересности, стоит пятнадцати моих и точно так же, как мой, сделает Джима свободным человеком, да еще вдобавок устроит так, что нас всех, может быть, убьют.

Итак, я остался доволен, и мы решили тотчас же приняться за дело. Нет нужды рассказывать вам теперь же, в чем состоял этот план; я знал, что Том станет всячески изменять его, прибавляя все новые и новые фантазии по мере возможности.

Одно было решено и подписано: Том Сойер берется за дело серьезно и в самом деле собирается помочь мне выкрасть негра из неволи. Это уж чересчур! Вот мальчик из почтенной семьи, хорошо воспитанный, с отличной репутацией, умный, не тупоголовый, кое-чему учившийся, а не круглый невежда, а между тем, отбросив всякую гордость и всякие понятия о справедливости, он впутывается в такое дело, срамит себя и свою семью! Этого я никак не мог понять. Это позорно, да и только! Я чувствовал, что мне следует остановить его, унять, быть его истинным другом, заставить бросить такое предприятие — словом, спасти его.

Я было начал увещевать его, но он не дал мне договорить.

— Кажется, я знаю, что делаю, — возразил он, — я всегда знаю, что делаю!

— Это правда.

— Разве не сказал я тебе с самого начала, что помогу выкрасть негра?

— Да.

— Ну так что же тут толковать?..

Этим дело и кончилось, я уже не возражал. Бесполезно было бы спорить: раз он что скажет, то непременно настоит на своем! Но я все-таки не мог себе объяснить, как он соглашается на такой поступок

Когда мы пришли домой, на ферме было тихо, все огни потушены. Мы направились к сарайчику, где стоял ящик с золой, и стали его рассматривать. Прошли мы по двору нарочно, чтобы попробовать, как нас примут собаки. Но они нас уже знали и не подняли лая. Добравшись до чулана, мы осмотрели его спереди и с боков; с того бока, которого я не видал раньше (с северной стороны), мы отыскали квадратное оконное отверстие, помещавшееся довольно высоко и забитое поперек всего одной дощечкой.

— Вот лазейка, — сказал я, — Отверстие достаточно велико, чтобы Джим мог пролезть, если мы сорвем эту доску.

— Это просто, как дважды два четыре, и чересчур легко. А я надеялся, что мы найдем путь немного посложнее, Гек Финн!

— Ну, хорошо, — заметил я, — не лучше ли будет в таком случае выпилить стену чулана, как я сделал, перед тем как меня зарезали, помнишь?

— Это, пожалуй, лучше; по крайней мере, таинственно, хлопотливо и интересно, — согласился он,— но я пари держу, что мы можем найти средство еще замысловатее. Торопиться нечего; будем наблюдать.

Между сарайчиком и забором на задней стороне была пристройка, примыкавшая к сарайчику и сделанная из досок Она была такой же длины, как и сарайчик, но узенькая, не больше шести футов шириной. Дверь в пристройку помещалась с южной стороны и запиралась висячим замком.

Том подошел к котлу для щелока, пошарил кругом и принес железный шест, которым подымают крышку; с его помощью он поднял одну из скобок. Цепь свалилась; мы вошли в пристройку и зажгли спичку, притворив за собой дверь. Оказалось, пристройка только прислонялась к сарайчику и вовсе не сообщалась с ним; пол был земляной, и на нем навалена груда разного старья — заржавленные лопаты, кирки и, наконец, искалеченный плуг. Спичка потухла, мы вышли, наложили скобку на место — и дверь оказалась запертой не хуже прежнего. Том сиял от радости.

— Ну, теперь все устраивается, — воскликнул он, — Мы сделаем подкоп. Это потребует около недели.

Мы отправились домой; я прошел задним ходом; мне стоило только потянуть за ремешок из воловьей кожи вместо щеколды: двери здесь не запирались. Но Тому это показалось недостаточно романтично: он непременно хотел влезть в окно по громоотводу. Но, попробовав вскарабкаться раза три и падая каждый раз (в последний раз он чуть голову себе не расшиб), он, наконец, решил отказаться от такого фокуса; однако, отдохнув маленько, он попробовал снова, и на этот раз ему удалось совершить подвиг. На другой день мы поднялись на заре и первым делом пошли к хижинам негров,— приласкать собак и подружиться с негром, который носил обед Джиму, если действительно это был Джим. Негры как раз кончили завтракать и собирались в поле. Джимов негр наложил в жестяную миску хлеба, мяса и всякой всячины. В то время как другиё уходили, из дому принесли ключ.

У этого негра было простодушное, глуповатое лицо; его курчавые волосы были разделены на прядки, и каждая прядка перевязана ниточкой. Это для того, чтобы отогнать злого духа. Он рассказывал, что ведьмы страшно надоедают ему по ночам и проделывают с ним замысловатые штуки: он за последнее время постоянно слышит диковинные слова, шум… Никогда еще во всю жизнь ведьмы не досаждали ему так долго и упорно. Он так воодушевился своим рассказом, что забыл про свое дело. Том напомнил ему:

— Для кого это кушанье? Собак кормить, что ли?

Улыбка постепенно расползлась по лицу негра, точь-в-точь как если бы вы кинули камешек в грязную лужу.

— Да, мастер Сид,— отвечал он,— собаку кормить собираюсь. Диковинную собаку. Хотите взглянуть, какова она?

— Хочу.

Я легонько подтолкнул Тома.

— И ты войдешь туда прямо… среди бела дня? Да ведь у нас другой план!

— Правда, а теперь новый!

Что с ним делать? Пошли мы, хотя мне это не очень нравилось. Войдя в сарай, мы едва могли различить что-нибудь, так было темно; но Джим был, наверное, там и мог видеть нас.

— А! Гек! — крикнул он,— Боже милостивый! Кого я вижу — неужели мастер Том!..

Ну вот, так я и знал! Мои опасения оправдались!..

Тут негр воскликнул с удивлением:

— Как! Разве ты знаешь молодых джентльменов?

Освоившись с потемками, мы могли уже различать предметы. Том изумленно уставился на негра.

— Кто знает нас?

— Да вот этот беглый негр.

— Не думаю. С чего ты это взял?

— Да как же! Только что он крикнул, что знает вас!

Том притворился, что не может прийти в себя от удивления.

— Однако это любопытно! Кто же это кричал? Когда? Что он крикнул? — И, обращаясь ко мне совершенно спокойно, он спросил: — Ты слышал что-нибудь?

Разумеется, мне оставалось только сказать:

— Нет, ничего не слыхал!

Том обернулся к Джиму и оглядел его, словно видит его в первый раз в жизни.

— Ты кричал?

— И не думал, сэр, — отвечал Джим, — я ничего не говорил.

— Ни слова?

— Ни единого слова.

— Видал ты нас когда-нибудь прежде?

— Нет, сэр, по крайней мере, не помню.

Том взглянул на негра, который стоял сконфуженный и растерянный, и проговорил суровым тоном:

— Что с тобой сделалось? С чего ты выдумал, будто кто-то кричал?

— Ах, это все проклятые ведьмы, сэр! Вот все так… Право, я хотел бы лучше умереть, чем ходить по свету околдованным. Проклятые ведьмы, прах их побери! Не хотят отпустить мою душу на покаяние. Пожалуйста, никому не говорите об этом, иначе старый мистер Сайлас забранит меня. Он говорит, будто нет никаких ведьм. Хотел бы я, чтобы он был здесь! Что бы он тогда сказал? Бьюсь об заклад, уж теперь он не стал бы спорить! Но это всегда так бывает. Уж коли заладит человек свое, его ни за что не собьешь, как ни старайся!

Том успокоил его, что мы никому не расскажем, и вдобавок дал ему десять центов, чтоб он купил себе еще ниток перевязать волосы пучками. Бросив презрительный взгляд на Джима, он прибавил:

— Удивляюсь, как это дядя не велит немедленно повесить этого молодца. Если б я поймал негра, настолько неблагодарного, что тот сбежит от своего господина, уж я бы ему не спустил — так бы сейчас и вздернул на виселицу!

А покуда негр отвернулся к двери взглянуть на монету и прикусить ее, чтобы узнать, не фальшивая ли она, Том успел шепнуть Джиму:

— Смотри, не подавай виду, будто ты нас знаешь. А если услышишь, что тут скребутся и копают ночью, знай, что это мы хотим освободить тебя на волю.

Джим успел только схватить каждого из нас за руку и наскоро пожать; тотчас же вернулся негр, и мы обещали прийти сюда еще раз, если негр позволит; тот согласился охотно, тем более что здесь темно, а ведьмы пуще всего мучают его в потемках, и тогда ему приятно, чтобы тут были еще люди.

Глава XXXV. Планы освобождения по всем правшам искусства. — Дозволительное воровство. — Подкоп.

Оставалось еще около часа до завтрака, и мы покуда отправились в лес: Том находил необходимым добыть какой-нибудь осветительный материал, чтобы мы могли копать не впотьмах — фонарь слишком ярок и может навлечь подозрения. Лучше всего нам набрать гнилушек, которые светятся в темноте,— у нас их называют лисьими огоньками. Вот мы и натаскали целую охапку гнилушек, спрятали их в высокую траву, а сами присели отдохнуть. Том сказал с некоторой досадой:

— Как жаль, все это складывается чересчур уж просто и незамысловато. Нам страшно трудно сочинить мало-мальски сложный план. Нет стражи, которую мы могли бы подкупить, а между тем стража непременно должна быть. Нет даже и собаки, которой мы могли бы дать снотворного снадобья. И вдобавок Джим просто-напросто прикован за ногу цепью в десять футов длиной к ножке кровати: стоит только приподнять кровать — и цепь снята! Уж этот дядя Сайлас! Всем-то он доверяет — поручает ключ дураку негру и никого не приставляет, чтобы наблюдать за ним. Джим давно бы уж мог сам вылезти в оконце, только ему было бы не совсем удобно путешествовать с длинной цепью на ноге. Эдакое горе, Гек! Такого глупейшего положения я не видывал! Самому приходится сочинять все трудности и препятствия, которых не позаботились подготовить для нас люди, на чьей обязанности лежало это сделать. Возьмем хоть бы, например, этот фонарь. Если рассудить хладнокровно, то мы просто должны притвориться, будто фонарь — вещь рискованная. Ей-ей, мы могли бы работать при целой факельной процессии — и то не было бы опасно… Ах да, кстати, надо достать что-нибудь, чтобы смастерить пилу.

— К чему же пилу?

— Как к чему? Разве нам не придется отпиливать ножку от Джимовой кровати, чтобы снять цепь?

— Ведь ты же сам сказал, что достаточно приподнять кровать и готово?

— Ах, как это на тебя похоже, Гек Финн! Ты способен выбрать самое что ни на есть ребяческое средство. Неужто ты не читал никаких книг? Понятия не имеешь ни о бароне Тренке, ни о Казанове, ни о Бенвенуто Челлини, ни о Генрихе Четвертом, ни о прочих героях? Слыханное ли дело, чтобы заключенных освобождали таким невинным образом? Самое настоящее средство, к которому прибегали лучшие авторитеты,— это распилить надвое ножку кровати, потом сложить ее опять, как она была, а опилки проглотить, чтобы не увидали; для пущей безопасности распиленную ножку надо замазать глиной и салом, так, чтобы самый искусный тюремщик не мог заметить следов. А когда настанет ночь, стоит только толкнуть — ножка отлетит, тогда снять цепь, и готово дело! Затем тебе остается зацепить веревочную лестницу за стенной зубец, спуститься по ней, сломать себе ногу во рву, потому что веревочная лестница окажется слишком короткой — на целых девятнадцать футов,— а там тебя ждут и кони, и верные вассалы; они хватают тебя, сажают в седло, и ты несешься в свой родной Лангедок, Наварру, или куда там придется. Это прелесть, Гек! Ах, отчего нет рва вокруг этого сарая! Если мы успеем, в ночь перед побегом мы, пожалуй, выкопаем ров.

— На что же нам нужен ров, когда мы хотим вытащить Джима из-под сарая?.. — возразил я.

Но Том и не слушал меня. Он совсем позабыл и меня и весь свет. Он сидел, подперев подбородок рукой, и думал. Наконец он вздохнул и покачал головой.

— Нет, не годится… это не представляет особенной надобности.

— Надобности в чем? — спросил я.

— Чтобы отпилить ногу Джиму.

— Господи помилуй! — воскликнул я, — Действительно, нет никакой надобности. А для чего бы тебе хотелось отпилить Джиму ногу?

— Знаешь, ведь некоторые из героев это делали! Им не удавалось распилить цепь, вот они прямо и отпиливали себе руку. А ногу было бы еще эффектнее! Но нам надо от этого отказаться; да и кроме того, Джим — негр, он не поймет причин — для чего это нужно, не поймет, что так водится в Европе, нет, уж лучше мы это оставим. Но вот что: ему надо добыть лестницу — мы можем разорвать простыни и легко смастерить ему веревочную лестницу, потом мы пошлем ее, запеченную в пироге, так почти всегда делается. Я едал пироги и похуже…

— Ах, Том, что ты городишь! — возразил я.— Джиму вовсе не нужно никакой лестницы…

— Нужно! Ты ничего не смыслишь — лучше бы уж не совался! У него будет веревочная лестница непременно — у всех заключенных бывает.

— Да скажи на милость, что он с ней станет делать?

— Как что делать? Спрячет себе в постель, разве нельзя? Все, решительно все так делают, и ему надо. Гек, ты, право, никогда не хочешь делать дело по-людски, как водится; вечно тебе нужно выдумывать что-нибудь новое. Если б даже и не понадобилась ему веревочная лестница, так что же из этого — она останется у него в постели, после того как он убежит, в виде следа… А ты думаешь, им не понадобятся следы? Разумеется, понадобятся! Или ты не хочешь им оставить следов? Славная была бы штука! Нечего сказать!

— Ладно, — сказал я, — если уж это в порядке вещей, пусть будет так, дадим ему лестницу. Я не желаю идти против правил. Но вот в чем дело, Том: если мы разорвем свои простыни, чтобы сделать лестницу Джиму, нам непременно достанется от тети Салли. Теперь же, если рассудить хорошенько, то лестница из коры орешника ничего не будет стоить и никому не причинит убытка, а ее точно так же можно запечь в пирог и спрятать в соломенный матрац — ни дать ни взять как и тряпичную лестницу; что же касается Джима, то у него нет опыта по этой части, для него сойдет и такая…

— Вздор, Гек! На твоем месте я бы молчал; ведь ты круглый невежда. Ну, кто же слыхивал, чтобы когда-нибудь узники спускались по лестнице из коры? Да это просто потеха!

— Хорошо, Том, делай по-своему, но только я тебе советую — позволь мне лучше снять простыню с веревки, где сушится белье.

На это он согласился. Тут опять новая мысль пришла ему в голову:

— Кстати, прихвати и рубашку.

— Зачем же рубашку, Том?

— А затем, чтобы Джим вел на ней свой дневник

— Дневник! Батюшки мои, да ведь Джим и писать-то не умеет!

— Положим, не умеет, так что ж из этого? Он может делать знаки на рубашке, мы смастерим ему перо из старой оловянной ложки или из обломка старого обруча от бочонка.

— Не лучше ли выдернуть перо у гуся — и скорее и удобнее!

— Видано ли, чтобы у заключенных бегали гуси вокруг тюремной башни, дурень ты эдакий! Они постоянно мастерят себе перья из какого-нибудь самого что ни на есть жесткого, неподатливого материала, например, из куска старого медного подсвечника, или чего другого, что попадется им под руки; а чтоб оточить перо, им надо много времени, целые недели и даже месяцы, потому что приходится тереть его об стену. Да они ни за что и не стали бы писать гусиным пером, если б оно у них и было! Это не по правилам.

— А из чего они чернила делают?

— Многие приготовляют его из железной ржавчины, разведенной слезами, но это больше люди слабые да женщины; герои же вместо чернил употребляют свою собственную кровь. И Джим может сделать то же, а если ему понадобится сочинить маленькое таинственное послание, чтобы дать знать свету, где он томится в заключении, он может написать его на дне жестяной тарелки вилкой и выбросить тарелку в окно. Железная Маска постоянно так делал, — это очень хороший способ.

— У Джима нет жестяных тарелок. Ему приносят есть в миске.

— Это ничего не значит, мы можем достать ему тарелку.

— Кто же разберет, что он там напишет?

— Это к делу не относится, Гек Финн! От него только и требуется, чтобы он написал что-нибудь на тарелке и выбросил ее в окно. Вовсе и не нужно, чтобы ты мог что-нибудь разобрать. Ведь в большинстве случаев ничего нельзя прочесть, что узник нацарапает на жестяной тарелке или на чем другом…

— Да какой же тут смысл, — бросать тарелки по-пустому?

— Господи, да ведь не его же собственные это тарелки.

— Однако кому-нибудь они принадлежат?

— Ну, да не все ли равно?..

Тут мы услыхали звук рожка, сзывающий к завтраку, и направились к дому.

В это утро я стащил — то есть «взял взаймы» — простыню и белую рубаху с веревки, где сушилось белье; я нашел старый мешок, сложил туда белье и гнилушки. Я называю это — брать взаймы, потому что отец всегда так называл; однако Том уверяет, что это значит вовсе не занимать, а просто-напросто украсть. Но когда кража делается для узника, в ней нет ничего дурного: узники не разбирают средств, как им добыть то или другое: прямо берут, как получится, и никто их за это не осуждает! Для заключенного вовсе, дескать, не преступленье украсть вещь, которая нужна ему, чтобы бежать; это — его право, так что, покуда мы стараемся для узника, мы имеем полное право брать здесь все, что нам понадобится, чтобы освободить его из тюрьмы. Не будь это для узника — ну, тогда другое дело, только одни подлецы воруют, не будучи в тюрьме. Вот мы и решили брать здесь все, что попадется под руку. Однако мне порядочно досталось от Тома, когда я на другой день украл арбуз с гряды, принадлежащей неграм, и съел его; он велел мне сейчас же пойти и дать неграм десять центов, не говоря за что. Том объяснил, что брать мы можем только то, что нам необходимо.

— Но мне нужен был арбуз! — возразил я.

На это он заметил, что вовсе он не нужен мне, чтобы устроить побег из тюрьмы, — это разница. Вот если б он мне понадобился, чтобы спрятать туда нож и тайком препроводить его Джиму, чтобы он убил им своего тюремщика, ну, тогда все было бы в порядке. Я не стал спорить, хотя не понимаю, какая выгода для меня пользоваться всеми правами арестанта, если я должен садиться и обдумывать эти все тонкости каждый раз, когда представится случай стянуть арбуз.

В это утро, как я уже говорил, мы подождали, покуда все примутся за работу и двор опустеет; затем Том затащил мешок в пристройку возле сарайчика, а я стал караулить. Скоро он вышел оттуда, и мы оба уселись на поленнице дров поговорить.

— Ну, теперь все налажено, — сказал он, — только вот еще нужны орудия, да это легко достать.

— Какие орудия? — удивился я.

— Известно какие: чтобы вырыть подкоп. Что же, мы его зубами копать будем, что ли?

— Да ведь там есть старые, поломанные кирки и разные инструменты… они и пригодятся,— сказал я.

Он взглянул на меня с таким состраданием, что я чуть не заплакал.

— Гек Финн, слыханное ли это дело, чтобы узник имел кирки и лопаты и все остальные современные удобства в своем распоряжении, с помощью которых он мог бы прорыть себе выход? Нет, я спрашиваю тебя серьезно: есть ли в тебе хоть капля смысла человеческого? Какой был бы он герой после этого? Уж лучше бы ему попросту отдать ключ без хлопот! Скажите, «лопаты и кирки», — да их бы не оставили никакому узнику, будь он хоть сам король!

— Хорошо,— согласился я,— но если нам не нужны лопаты и кирки, что же нам надо?

— Известно — пара кухонных ножей!..

— Чтобы ими подкопаться под пол чулана?

— Конечно.

— Черт возьми, ведь это глупо, Том!

— Все равно, глупо ли, нет ли, а так всегда делается, это самый настоящий способ. Другого способа я не знаю, а я прочел все книги, где только есть указания насчет этих вещей. Узники постоянно роют ножами и, заметь, не всегда землю, а зачастую самую твердую скалу. Роют они долго, неделю за неделей, без конца. Возьмем, например, одного узника, заключенного в дальней башне замка Иф, у Марсельской гавани: он все рыл да рыл и выбрался на свободу таким способом. А как ты полагаешь, сколько времени он этим занимался?

— Право, не знаю.

— Угадай!

— Не знаю… верно, месяца полтора.

— Как бы не так! Тридцать семь лет! И вышел он — где бы ты думал? — в Китае! Вот это по-настоящему! Как бы я желал, чтобы пол этой нашей крепости был из твердой скалы!

— Но ведь Джим никого не знает в Китае!

— Не все ли это равно? И тот парень никого там не знал. У тебя уж вечно такая манера — вдаваться во второстепенные подробности. Неужели ты не можешь интересоваться главным?

— Ну, полно, мне все равно, куда он вылезет, лишь бы вылез. Да и Джиму, надеюсь, все равно. Только вот что — Джим слишком стар, чтобы ждать, пока будут рыть ему выход кухонным ножом. Не вынесет он так долго!

— Вздор — вынесет! Уж не воображаешь ли ты, что понадобится тридцать семь лет, чтобы сделать подкоп под глиняным полом?

— Сколько же времени понадобится, Том?

— Понимаешь, мы не можем, действительно, тянуть дело так долго, как бы следовало, потому что дядя Сайлас может не сегодня завтра получить ответ из-под Нового Орлеана. Тогда он узнает, что Джим вовсе не тамошний, и первым делом пустит про него объявление или что-нибудь в этом роде. Так что мы не можем так долго рыть, как бы следовало. По-настоящему, надо бы употребить на это года два, да мы не имеем времени. Положение такое неопределенное, что я советую вот что: в самом деле прорыть выход как только можно скорее, затем мы сделаем вид нарочно, промеж себя, будто мы копали тридцать семь лет. А при первой же тревоге мы вместе удерем. Кажется, это будет самое лучшее средство.

— Ну, тут, по крайней мере, есть смысл, — сказал я, — Сделать вид — ничего не стоит, да и неопасно; я даже готов притвориться, будто мы рыли целых полтораста лет — это меня ни капельки не затруднит. А пока я пойду, пошатаюсь около кухни, может быть, удастся мне стащить пару ножей.

— Возьми уж три, — заметил он, — один понадобится нам, чтобы сделать из него пилу.

— Том! Не будет ли с моей стороны неделикатно и против правил, если я предложу вот что: ведь есть старый ржавый клинок от пилы, вон там за пристройкой под кадкой с водой…

Лицо Тома приняло тоскливое выражение.

— Нет, — сказал он, — тебя ничему никогда не выучишь, Гек, нечего и стараться! Ступай-ка лучше, стащи ножи, да смотри не забудь — три штуки…

Я исполнил, что мне было велено.

Глава XXXVI. Спуск и подъем по громоотводу. — Апелляция к потомству. — Кража ложек. — Собаки.

Вечером, дождавшись, когда все в доме улеглись спать, мы спустились вниз по громоотводу, заперлись в пристройке, вытащили свою охапку гнилушек и принялись за работу. Первым делом мы убрали весь хлам в сторону и очистили место в четыре-пять футов у главной балки пола. Том полагал, что теперь мы находимся как раз против кровати Джима; под нее и надо вести подкоп; и когда все будет кончено, ничего не будет заметно, потому что одеяло свешивается почти до самого пола и надо его поднять, чтобы увидеть дыру. Рыли мы, рыли кухонными ножами почти до полуночи, измучились как собаки, натерли себе волдыри на руках и все-таки почти ничего не сделали. Наконец я говорю:

— Это работа не на тридцать семь лет; это работа на тридцать восемь лет, Том Сойер.

Он не отвечал ни слова, только вздохнул; скоро он вовсе перестал копать. Я знал, что он размышляет. Затем он сказал:

— Все это напрасно, Гек, дело не идет на лад! Вот если б мы в самом деле были узники, тогда бы оно пошло на лад, потому что у нас было бы много лет впереди и спешки никакой; нам приходилось бы копать всего по несколько минут в день, в то время как сменяются часовые, и мы не натерли бы себе мозолей, так бы и работали себе потихоньку из года в год; дело и сделалось бы как следует. Но теперь мы не можем мешкать и копаться, надо живо сделать дело — нельзя терять времени. Еще одну ночку так проработать — и нам пришлось бы потом отдыхать целую неделю, чтобы зажили у нас волдыри на руках; раньше и не притронешься к ножу…

— Что же нам делать, Том?

— А вот что: положим, это неправильно и безнравственно, и я бы этого очень не желал, но нам остается одно только средство: копать кирками, а между тем сделать вид, будто это кухонные ножи.

— Вот это дело! Наконец-то ты одумался, Том, — обрадовался я, — Киркой и следует рыть, а уж нравственно это или безнравственно, по мне, это и гроша медного не стоит! Когда я собираюсь выкрасть негра, или стащить арбуз, или книжку в воскресной школе, мне все равно, как это сделать, лишь бы сделано было. Мне нужен негр, или нужен арбуз, или нужна книжка — вот и все, и если киркой удобнее всего раздобыть негра, или арбуз, или книжку, то ее-то я и пущу в ход, без всяких разговоров, а что там подумают твои авторитеты — мне наплевать!

— Да, — отвечал он, — в подобном случае, пожалуй, извинительно воспользоваться киркою и сделать вид, будто это нож; не будь такой оказии, я бы ни за что не допустил нарушения правил. Тебе бы еще простительно было копать киркой, даже не делая вида, что это нож, потому что ты ничего не понимаешь, а мне не годится, ведь я кое-что смыслю. Передай-ка мне нож.

Возле него лежал его собственный нож, но я подал ему свой. Он швырнул его в сторону и повторил:

— Подай мне нож! Понимаешь? Нож!

Я встал в тупик, что мне делать, потом вдруг сообразил, пошарил в груде старых инструментов, вытащил кирку и подал ему, он взял ее и принялся за работу, не говоря ни слова.

Вот ведь какой чудак! Всегда горой стоит за принципы! Я, в свою очередь, взял лопату, и мы принялись трудиться вдвоем — только комки летели. Так продолжалось с полчаса, больше становилось нам невмоготу, зато все-таки вырыли порядочную яму. Когда я влез к себе наверх, я выглянул в окно — смотрю: Том из сил выбивается, чтобы вскарабкаться по громоотводу, да не удается ему с больными-то руками. Наконец он потерял терпение.

— Нет, — говорит, — нечего и стараться, не могу! Как ты полагаешь? Что мне делать? Не придумаешь ли чего?

— Да, — сказал я, — только боюсь, что это опять не по правилам. Войди наверх по лестнице и сделай вид, будто это громоотвод…

Он так и сделал.

На другой день Том стащил из дома оловянную ложку и медный подсвечник чтобы наделать перьев для Джима, да еще прихватил шесть сальных свечей; а я отправился бродить вокруг негритянских хижин и, воспользовавшись удобным случаем, прихватил три жестяных тарелки. Том нашел, что этого недостаточно, но я возразил ему, что никто не увидит тарелок, которые Джим будет выбрасывать, потому что они попадут или в собачью конуру, или в крапиву под оконцем, так что мы препроводим их ему обратно, и он может употребить их еще раз. Том успокоился.

— Теперь надо подумать о том, как бы доставить эти вещи Джиму, — сказал он.

— Передадим их в ту лазейку, которую пророем, — предложил я.

Он сердито взглянул на меня и пробормотал, что это нелепость. Наконец, он объявил, что придумал два-три способа, но покуда нет надобности решать, на котором из них остановиться.

В эту ночь мы спустились по громоотводу немного позже десяти часов, захватив с собой одну из свечей, и остановились прислушаться под оконным отверстием чулана: Джим храпел изо всей мочи; мы кинули туда свечу, но это его не разбудило. Тогда мы опять принялись работать киркой и лопатой; через два с половиной часа дело было сделано. Мы проползли под кровать Джима, выбрались в чулан, пошарили в потемках, отыскали брошенную свечу, зажгли ее и остановились поглядеть на спящего Джима: вид у него был здоровый и безмятежный. Мы потихоньку, осторожно разбудили его. Он так обрадовался нам, что чуть не расплакался: называл нас душеньками, голубчиками — словом, разными ласкательными именами, какие только мог придумать. Он было попросил нас раздобыть зубило, чтобы тотчас же снять цепь с ноги и дать тягу, не теряя времени. Но Том доказал ему, что так не годится, не по правилам, и тут же сообщил ему про все наши планы, прибавив, что мы можем изменить их при первой же тревоге, — впрочем, беспокоиться ему нечего, мы непременно освободим его. Джим на все согласился; мы сели и принялись болтать втроем. Том обо всем расспрашивал Джима, и когда он рассказал ему, что дядя Сайлас почти каждый день приходит молиться с ним, а тетя Салли тоже частенько наведывается, чтобы посмотреть, хорошо ли ему, сытно ли его кормят, и что оба очень добры и ласковы, Том воскликнул:

— Ну, теперь я знаю, как это устроить. Мы через них перешлем тебе кое-какие вещи!

— Не делай ты этого, — взмолился я, — это самая нелепая идея, о какой мне только приходилось слышать.

Но он не обратил на мои слова никакого внимания. Это его постоянная манера, когда он вобьет себе в голову какой-нибудь план.

Мы рассказали Джиму, как мы доставим ему веревочную лестницу в пироге, а другие вещи — покрупнее — через негра Ната, но он должен быть настороже, отнюдь не удивляться и не открывать их при Нате; что же касается мелких вещей, то мы положим их в карман дяде Сайласу, а уж он, Джим, должен их оттуда вытащить; кое-что мы привяжем к тесемкам тетушкиного передника или положим ей в карман, если нам удастся; кстати, мы сообщим, какие это будут вещи, на что они пригодны и как он должен вести дневник на рубашке своей кровью. Все это Том объяснил Джиму. Джим не мог понять, какой смысл во всех этих фокусах, но, принимая во внимание, что мы белые, решил, что мы лучше знаем, — остался доволен и обещался исполнять в точности все, что велел Том.

У Джима был достаточный запас трубок и табаку, так что мы провели время очень приятно; затем проползли обратно через прорытое отверстие и вернулись домой, в постель. Руки у нас были в таком жалком виде, словно их кто обглодал. Том был в отличнейшем расположении духа. Он говорил мне, что лучшей забавы он еще отроду не видывал: если б можно было, он продлил бы ее на всю жизнь и уже нашим детям поручил бы освободить Джима, так как он уверен, что сам Джим скоро войдет во вкус, когда немного попривыкнет. Таким образом, можно было бы растянуть дело лет на восемьдесят, вот было бы весело! Да и к тому же все мы прославились бы на веки вечные, — все, кто только участвовал в этом чудесном деле.

Утром мы распилили медный подсвечник на мелкие куски, и Том положил их себе в карман вместе с оловянной ложкой. Потом мы отправились к негритянским хижинам, и в то время как Нат отвернулся, Том сунул кусок подсвечника в ржаной хлеб, приготовленный для Джима, и мы сейчас же пошли вслед за Натом посмотреть, как это удастся. Удалось великолепно: лишь только Джим захотел откусить кусок хлеба, он чуть не поломал себе все зубы,— лучше и не могло удаться! Том говорит то же самое. Джим даже не показал виду, что удивился, вышло так, словно бы это случайно попался ему камешек,— известно, как это часто попадается в хлебе; но после этого он уж ничего не откусывал сразу, а сначала тыкал вилкой в кушанье в двух-трех местах.

В то время как мы стояли там в тусклом полумраке, смотрим: вдруг вылезает пара собак из-под Джимовой кровати, вслед за ними еще и еще собаки, покуда их не набилось в чулан одиннадцать штук! Экая досада: мы позабыли запереть дверь пристройки! Негр Нат только вскрикнул: «Колдовство!» — да как бросится на пол, да как начнет стонать, словно умирающий! Том распахнул дверь настежь, выбросил на двор кусок мяса из Джимовой порции, собаки кинулись на добычу, а вслед за ними выскочил Том, захлопнув за собой дверь,— я знал, что он замкнет и другую дверь. Затем мы принялись за негра, журили его, ласкали, уговаривали, расспрашивали — неужели ему опять что-нибудь померещилось? Он поднялся, пугливо озираясь:

— Масса Сид, вы опять скажете, что я дурак… но, ей-же-ей, я видел миллион собак ли, чертей ли, право, не знаю, видел их вот сейчас! Мало того, масса Сид, я их чувствовал, я чувствовал их, сэр: они все перескакивали через меня! Желал бы я двинуть хорошенько одного из этих чертей — только один разочек — больше мне не надо! Но еще лучше, если б они совсем оставили меня в покое!

— Ладно, я скажу тебе, что я придумал. Почему они сюда забрались как раз во время завтрака беглого негра? А потому, что они голодны,— вот почему. Ты испеки им заколдованный пирог — и дело с концом.

— Господи, масса Сид, как же я испеку заколдованный пирог? Я не умею. Я никогда еще не слыхивал о таком пироге…

— Ну, хорошо, видно, мне придется испечь его самому.

— Ах, голубчик, правда? Я вам в ножки поклонюсь!

— Хорошо, так и быть, только для тебя — ты был с нами услужлив и показал нам беглого негра. Однако надо быть осторожным. Как только мы войдем сюда, ты повернись спиной; и что бы мы ни положили в миску — не показывай даже виду, будто ты заметил. Да смотри не оглядывайся, когда Джим будет вынимать кушанье из миски,— чего доброго, еще случится что-нибудь! А пуще всего не притрагивайся к заколдованному пирогу.

— Да сохрани меня Господь, масса Сид! Возможное ли это дело! Я ни за какие миллионы не притронусь к нему и кончиком пальца!

Глава XXXVII. Последняя сорочка. — Общее отчаяние. — Приготовления к побегу. — Заколдованный пирог.

Дело шло на лад. Мы вышли из чулана и отправились к мусорной куче на заднем дворе, где свалены были старые сапоги, тряпки, осколки бутылок, негодная оловянная посуда и тому подобный хлам; порылись и отыскали старый жестяной тазик, чтобы испечь пирог; кое-как заткнули в нем дыры, забрались в погреб и наполнили тазик мукой; потом пошли завтракать. По дороге мы подобрали два гвоздя, и Том сказал, что ими наш узник очень удобно сможет нацарапать свое имя и историю своих страданий на стенах тюрьмы; вот мы и сунули один из гвоздей в карман тетушкиного передника, висевшего тут же на стуле, а другой заложили за ленту дядиной шляпы, лежавшей на конторке, потому что мы слышали от детей, что папа и мама сегодня утром собираются навестить беглого негра. Когда дядя пришел к столу, Том украдкой положил ему оловянную ложку в карман куртки; тетя Салли еще не являлась, и нам пришлось подождать ее немного.

Наконец она пришла, красная, сердитая, расстроенная; одной рукой она принялась разливать кофе, а другой без разбору щелкать ребятишек по головам.

— Уж я искала-искала по всем углам, — воскликнула она, — просто чудо, да и только! Куда это могла деваться твоя другая сорочка?

У меня так и упало сердце, даже все внутренности перевернуло от страху, а тут еще жесткая корочка хлеба застряла в горле, по дороге встретилась с кашлем, выскочила изо рта, перелетела через стол и попала одному из ребятишек в глаз. Он скорчился, словно червяк на удочке, и поднял страшный рев — ни дать ни взять краснокожий индеец. Смотрю, Том весь посинел от натуги. Словом, с минуту или около того мы были в таком положении, что не приведи господи! Но затем все опять пришло в порядок — эта неожиданность нагнала на нас такой страх!

— Удивительно, — отвечал дядя Сайлас, — просто непонятно. Я отлично помню, что снял ее, когда…

— Как же иначе-то? Ведь у тебя другой и нет, если не считать той, что на тебе. Слышите, что он городит! Я сама знаю, что ты снял ее, потому что она вчера еще висела на веревке — я сама видела собственными глазами! А теперь пропала — вот и вся недолга, и тебе придется сменить рубаху на красную фланелевую фуфайку, покуда я соберусь и сошью новую. Это уже будет третья сорочка за эти два года! Просто не напасешься на тебя! И что ты с ними ухитряешься делать, право, понять не могу! В твои годы ты мог бы, кажется, хоть немножко беречь свое белье…

— Знаю, Салли, знаю — я и стараюсь беречь. Только, право, я тут совсем не виноват: ты знаешь, ведь я их не вижу и ничего с ними не имею общего, покуда они не на мне. Кажется, я еще ни разу не потерял рубахи с тела!

— Ну, разумеется, не потерял, потому что не мог, а если б мог, то уж непременно умудрился бы! А знаешь ли, ведь не одна рубаха пропала — еще и ложки не хватает; было десять ложек, а теперь их только девять. Ну, положим, теленок стащил рубаху, а уж ложку-то он, надеюсь, никак не мог взять, это несомненно!

— Что же еще пропало, Салли?

— Шесть свечей пропало, вот что! Крысы могли стащить свечи, вероятно, так они и сделали. Удивляюсь, как еще они не утащат весь дом! А вот ты все собираешься заткнуть крысиные норы и не затыкаешь! Дуры они будут, если не заберутся к тебе на тарелку, Сайлас, ты ведь и не заметишь! Но надеюсь, ты не станешь уверять, будто крысы стащили ложку…

— Твоя правда, Салли, я виноват, каюсь! Завтра же заткну крысиные норы…

— О, на твоем месте я бы и не стала торопиться — можно отложить до будущего года. Матильда Анджелина Араминта Фелпс!

Новый щелчок по голове, и ребенок проворно вытаскивает руку из сахарницы. В эту минуту негритянка появляется на галерее и докладывает:

— Миссис, а у нас простыня пропала…

— Простыня пропала! Господи помилуй!

— Сегодня же заткну дыры, ей-богу, сегодня же,— говорит дядя Сайлас с мрачным видом.

— Ах, молчи ты, пожалуйста! Уж не воображаешь ли ты, что крысы утащили простыню? Куда ж она девалась, Лиза?

— Господь ее знает, миссис, право, ума не приложу! Вчера еще висела на веревке, а теперь словно сгинула.

— Ну, кажется, светопреставление начинается. Я еще не видывала такой диковинки, покуда живу на свете! Рубаха, простыня, ложки, шесть свеч…

— Миссис,— докладывает молоденькая мулатка, — у нас не хватает медного подсвечника…

— Убирайся вон, неряха, не то запущу в тебя кастрюлей!

Тетя Салли не помнила себя от гнева. Я выжидал удобного случая, чтобы выскочить из-за стола, убежать в лес и оставаться там, покуда не стихнет домашняя буря. Долго тетя продолжала бушевать и кричать, — все домочадцы присмирели; наконец, дядя Сайлас с растерянным видом вытащил ложку у себя из кармана. Тетя так и замерла, разинув рот и растопырив руки; что касается меня, то я бы с радостью очутился в Иерусалиме или вообще где-нибудь подальше. Но недолго продолжалось мое смущение.

— Я так и знала! — воскликнула тетя Салли,— Ты все время держал ее у себя в кармане; вероятно, и все прочие вещи там же. Как она туда попала, скажи на милость?

— Право, не знаю, Салли, — проговорил он извиняясь, — если б знал, сказал бы. Перед завтраком я изучал один текст в главе семнадцатой Деяний Апостольских, тогда, вероятно, нечаянно и сунул ложку в карман вместо Библии; так оно и должно быть, потому что Библии у меня нет в кармане. Вот погоди, я пойду посмотрю, если Библия там лежит, где я ее читал, значит, я ее не клал в карман, — это и будет служить доказательством, что я положил Библию на стол, а вместо нее сунул ложку…

— Ах, отвяжись ты, ради бога! Ступайте вы все вон отсюда и не смейте подходить ко мне близко, покуда я не успокоюсь!..

Я обрадовался этому приказанию; кажется, будь я покойником, и то бы я вскочил и убежал. Проходя по приемной, мы видели, как старик взял свою шляпу — в это время гвоздь выпал из-за ленты; он поднял его, положил на камин, не говоря ни слова, и вышел. Том посмотрел на него, вспомнил про ложку и сказал:

— Нет, мы больше не станем пересылать через него вещи — он человек ненадежный. Во всяком случае, он оказал нам хорошую услугу с ложкой, сам того не подозревая, за это и мы услужим ему так, чтобы он не знал: заделаем все крысиные норы!

Много же их было там, в погребе; это занятие отняло у нас целый час времени; но мы исполнили дело добросовестно и аккуратно. Услыхав шаги по лестнице, мы поскорее задули свечку и попрятались; вот показался старик со свечой в одной руке и со связкой пакли в другой; вид у него был рассеянный, очевидно, мысли его блуждали бог весть как далеко, наверное, за тридевять земель. Он побрел к одной крысиной норке, к другой, к третьей, пока наконец не обошел их все. Потом постоял минут пять, задумавшись, снял нагар со свечи, наконец, тихонько повернулся и задумчиво стал подыматься по лестнице, рассуждая сам с собой:

— Право, никак не могу припомнить, когда я это их заделал! Я мог бы ей доказать теперь, что я вовсе не виноват в пропажах. Ну, да ничего — пусть так останется. Я думаю, это все равно не помогло бы.

Бормоча про себя, он поплелся наверх, и мы тоже скоро ушли из погреба. Славный был старичок!

Том ужасно беспокоился, как нам быть с ложкой, — он говорил, что необходимо достать ложку, и принялся думать. Когда он придумал средство, он мне сообщил его, и вот мы пошли караулить возле корзинки с ложками, покуда не появилась тетя Салли. Том при ней начал считать ложки и откладывать их в сторону одну за другой, а я потихоньку стянул одну из них.

— Однако, тетя Салли, ведь и теперь всего девять ложек,— сказал Том.

— Ступай играть и не надоедай мне, — отвечала она, — мне лучше знать, я сама их пересчитала.

— И я пересчитывал два раза, тетушка, никак не могу счесть больше девяти…

Она потеряла, наконец, всякое терпение, но, разумеется, сейчас же принялась опять считать ложки, — всякий бы сделал это на ее месте.

— Экая пропасть! Опять их всего девять штук! — воскликнула она, — Провались они совсем, проклятые, пересчитаю еще раз.

Тем временем я успел подложить опять ту ложку, которую стащил; окончив считать, она говорит:

— Ну их совсем — теперь опять оказывается десять штук!

Тетушка была сбита с толку и раздосадована.

— Извините, тетя, я не думаю, чтоб их было десять, — заметил Том.

— Глупый! Разве ты не видел, как я их считала?..

— Знаю, да только…

— Ладно, еще раз пересчитаю.

Я вторично стянул одну ложку — и опять у нее вышло девять, как в тот раз. Тут она совсем взбеленилась — задрожала всем телом, до того была рассержена. Но все-таки продолжала считать и пересчитывать, покуда не запуталась совсем — стала уже считать корзинку вместо ложки: три раза у нее выходил верный счет, а три раза неверный. Наконец, она схватила корзинку с ложками, швырнула ее на другой конец комнаты, кстати и кошке достался здоровый пинок ногой; а всем нам рассерженная хозяйка велела убираться с глаз долой, и если кто попадется ей под руку и будет надоедать ей до обеда — того она высечет. Так мы и добыли заколдованную ложку; Том сунул ее мимоходом в карман тетушкиного передника, покуда она выпроваживала нас вон, и Джим скоро получил ложку вместе с гвоздем. Мы остались очень довольны этим делом; Том находил, что оно стоит таких хлопот и труда, потому что теперь уж хозяйка ни за какие блага в мире не пересчитает ложки два раза одинаково и даже не поверит сама себе, если сочтет их верно, до того все перепуталось у нее в голове.

Ночью мы повесили простыню обратно на веревку, а другую украли у тетушки из бельевого шкафа; потом дня два то клали ее назад, то опять уносили, покуда она, наконец, потеряла всякий счет, никак не могла сообразить, сколько у нее простыней, и объявила, что ей все равно,— не станет же она выматывать себе всю душу из-за такой дряни — лучше умрет, а не примется опять считать их сызнова.

Таким образом, пропажа рубахи, простыни, ложки и свечей объяснилась довольно удачно при помощи теленка, крыс и путаного счета; что касается подсвечника, то это пустяки, авось как-нибудь обойдется.

Зато уж с этим пирогом была сущая беда: мы возились с ним без конца. Мы замесили его в лесу и после долгих стараний кое-как состряпали пирог, и очень недурной, да только не в один день: нам пришлось употребить целых три тазика, полных муки, прежде чем наша стряпня удалась; кое-где местами пирог подгорел, да и глаза нам выело от дыму: нам, главное, нужна была корка, а она у нас все проваливалась. Но, разумеется, мы таки добились, чего хотели, и запекли лестницу в пирог. Но расскажу все по порядку.

На вторую ночь мы разорвали всю простыню на тонкие полоски, скрутили их вместе, и еще задолго до рассвета у нас получилась отличная веревка, хоть человека на ней повесить — и то впору! Мы сделали вид, будто бы употребили на это дело целых девять месяцев. Поутру мы снесли ее в лес, но оказалось, что она не входит в пирог. Так как мы смастерили ее из целой простыни, то веревки хватило бы хоть на сорок пирогов, да еще осталось бы ее вдоволь в суп, в колбасу и еще в какое угодно кушанье. Словом, целый обед можно бы состряпать.

Да куда нам такое количество! Все лишнее мы бросили. Ни одного из пирогов мы не пекли в нашем тазу, боясь, что он распаяется на огне; но у дяди Сайласа была чудесная медная сковорода, которой он очень гордился, потому что она принадлежала кому-то из его предков; эта сковорода — со славной, длинной деревянной рукояткой — приехала из Англии вместе с Вильгельмом Завоевателем на корабле «Майский цветок» или на другом каком-то старом судне и лежала на чердаке вместе с грудой битых горшков и всякой рухляди, которые хранились там не потому, чтобы они чего-нибудь стоили — в сущности, они никуда не годились,— а потому, что это были священные реликвии. Мы и стащили эту самую сковороду потихоньку и снесли ее в лес; но первые пироги на ней не вышли, потому что мы не умели замесить их как следует, зато последний удался на славу. Сперва мы намазали сковороду тестом, поставили на угли, потом загрузили ее тряпичной веревкой, а сверху опять прикрыли крышкой, наложили еще поверх нее горячей золы, а сами стояли поодаль, футов на пять, держась за деревянную рукоятку: удобно и не жарко! Через четверть часа вышел у нас пирог, такой славный, что любо-дорого посмотреть! При всем том человеку, который вздумал бы съесть его, пришлось бы запастись парою кольев вместо зубочисток, потому что веревочная лестница могла завязнуть у него в зубах, и кроме того, он страдал бы резью в желудке до конца своей жизни.

Нат отвернулся, когда мы клали заколдованный пирог в Джимову миску, на самое дно миски под кушанье мы спрятали три жестяных тарелки. Все это Джим получил в сохранности. Оставшись один, он разломал пирог, вынул оттуда лестницу и сунул в свой соломенный тюфяк, потом нацарапал кое-какие каракули на одной из жестяных тарелок и выбросил ее в окно.

Глава XXXVIII. Герб Джима. — Скорбная надпись. — Гремучие змеи. — Тюремное растение.

Делать перья оказалось чертовски мудреной штукой, да и пилу тоже нелегко было смастерить. Джим уверял, что нацарапать надпись будет для него еще труднее, но ведь каждый узник обязан изобразить что-нибудь на стенке тюрьмы. Том находил, что это необходимо: не было еще примера, чтобы узник не оставил надписи, нацарапанной на стене, вместе со своим гербом.

— Возьми ты леди Джен Грей, — говорил он, — возьми Джильфорда Дедлея или хоть старика Нортумберленда! Положим, Гек, с этим немалая возня! Что же делать? Как этого избежать? Джим непременно должен оставить надпись и свой герб. Все так делают.

— Но, масса Том, у меня нет герба, у меня ничего нет, кроме вот этой старой рубахи, на которой вы велели вести дневник.

— Ах, какой ты дурень, Джим! Герб — это совсем другое дело!

— Джим прав, — вступился я, — где ж ему взять герб, коли его у него нет!

— Будто я этого сам не знаю! — отвечал Том.— Но ручаюсь, что у него будет герб раньше, чем он отсюда выйдет, ведь он освобождается по всем правилам, следовательно, нельзя оставлять никаких пробелов в его приключениях.

Покуда мы с Джимом оттачивали перья на кирпичном обломке (Джим сделал свое перо из меди, а я из оловянной ложки), Том принялся выдумывать герб для Джима. Он говорил, что у него есть на примете столько хороших гербов, что он просто не знает, который выбрать, впрочем, вот один… на нем он, кажется, и остановится.

— На щите герба мы изобразим золотой пояс на правом базисе, а на перекладине андреевский крест: внизу лежащая собака, а у ног ее цепь — знак рабства. В верхней части щита зубчатая полоса с тремя продольными линиями на лазоревом поле; над зубчатой полосой — точки, а на самом верху щита — изображение беглого негра, с узелком на палке; наконец, по бокам две продольные красные полосы в виде подпорок — это ты и я. Девиз — Maggiore fretta, minore atto. Это я заимствовал из книги, означает: «Чем больше спешишь, тем меньше успеваешь».

— Ишь ты! Для чего же это все?

— Некогда об этом долго разговаривать! — отвечал он.

— Ну, хоть что-нибудь объясни, по крайней мере, что такое, например, базис?

— Базис, базис… тебе этого вовсе и не нужно знать…

— Вздор, Том! — сказал я,— Неужели же ты не можешь растолковать мне хорошенько? А девиз что такое?

— Ах, право, не знаю! Только ему необходимо иметь девиз. У всей аристократии есть такие гербы.

Уж это его манера! Если ему что не хочется объяснять — ни за что его не заставишь. Хоть целую неделю приставай — ничего не добьешься.

Сочинив герб, он кстати хотел покончить с остальными мелочами, а именно, выдумать еще скорбную надпись: Джиму она необходима, потому что все так делали. Надписей этих он сочинил пропасть, записал их все на бумажку, а потом прочел нам:

«1. Здесь томилось пленное сердце.
2. Здесь бедный узник, покинутый друзьями и светом, влачил свою печальную жизнь.
3. Здесь истерзанное сердце и измученная душа успокоились навеки после тридцатисемилетнего заключения.
4. Здесь, бездомный и покинутый, погиб после тридцатисемилетнего горького заключения благородный чужестранец, побочный сын Людовика XIV».

Голос Тома дрожал при чтении этих надписей, он так расчувствовался, что чуть не заплакал. Он никак не мог решить, которую надпись Джим должен нацарапать на стене — до того все были хороши, но, наконец, надумал изобразить их все. Джим уверял, что ему понадобится целый год, чтобы нацарапать такую пропасть вздора на бревнах гвоздем, так как вдобавок он не умеет писать. Том успокоил его, сказав, что он напишет их для него карандашом, а уж потом ему останется только обвести буквы.

— Впрочем, — объяснил он, подумав, — бревна тут не годятся, ведь в тюремных башнях стены не бревенчатые: мы лучше выдолбим надписи на камне. Притащим сюда камень!

Джим возразил, что камень еще хуже бревен, пожалуй, ему придется столько времени возиться с этим, что и конца не будет. Но Том отвечал, что он велит мне помочь ему. Затем он взглянул, как у нас с Джимом продвигается работа с оттачиванием перьев. Скучнейшая история, да и трудная какая! Тем более что руки у меня не успели еще зажить после волдырей, — словом, дело шло у нас очень медленно.

— Ничего, я знаю, что сделать, — утешал нас Том, — Нам нужно притащить сюда камень для герба и надписей, вот мы и убьем двух зайцев сразу. Там есть, я видел, славный большой жернов, возле мельницы, мы утащим его, выдолбим на нем надписи, а кстати и отточим на нем перья и пилу.

Признаться, мысль была не особенно хорошая, да делать нечего — мы согласились тащить жернов. Было около полуночи, когда мы отправились на мельницу, оставив Джима за работой. Кое-как стащили жернов и принялись катить его домой, но это оказалось дьявольски мудреной штукой. Как ни старайся, невозможно было удержать его в равновесии, а падая, он всякий раз чуть не придавливал нам ноги. Том говорил, что одному из нас уж наверное несдобровать, покуда мы докатим его до дома. На полпути мы совсем выбились из сил и обливались потом. Видим, нам одним не сладить — придется позвать Джима. Джим в одну минуту приподнял кровать, снял цепь с ножки, обернул ее несколько раз себе вокруг шеи, и мы все трое выползли через лазейку. Джим и я взялись катить жернов, а Том только командовал. Он мастер был командовать, лучше всякого другого. Он на все мастер, за что ни возьмется!

Наша лазейка была довольно широка, однако не настолько, чтобы протащить в нее жернов; но Джим взял кирку и быстро расширил ее, насколько требовалось. Том наметил буквы гвоздем, а Джим принялся выдалбливать их с помощью гвоздя и молотка, добытого нами из кучи хлама, сваленного за пристройкой. Том велел ему работать, покуда не сгорит у него вся свеча, а потом уже лечь в постель. Жернов надо будет спрятать в тюфяк и спать на нем. Мы помогли Джиму надеть цепь на ножку кровати и сами тоже собрались идти спать. Вдруг Тому пришла в голову новая мысль:

— А что, Джим, есть у тебя тут пауки?

— Нет, бог миловал, масса Том.

— Хорошо, мы тебе достанем несколько штук

— Бог с вами, душенька! Мне не нужно пауков… Я их страх как боюсь! По мне, гремучие змеи и те лучше!

Том опять задумался.

— Это очень хорошая мысль,— проговорил он наконец,— Надо это устроить. Да, непременно надо — это будет очень кстати. Чудесная мысль! Где же ты будешь держать ее?

— Держать кого, масса Том?

— Гремучую змею, разумеется.

— Боже милостивый, масса Том! Да если сюда попадет гремучая змея, я уж лучше возьму да голову себе расшибу об стену…

— Полно, Джим, ты скоро привыкнешь и перестанешь ее бояться. Ты можешь приручить ее.

— Приручить?!

— Ну да, очень просто. Всякое животное благодарно за доброту и ласку, ему и в голову не придет сделать вред тому, кто его лелеет. Это можно прочесть в любой книге. Попробуй только, об одном прошу тебя; попробуй денька два-три! В короткое время ты можешь так приручить змею, что она тебя полюбит, будет спать с тобой вместе и всюду следовать за тобой; потом ты обернешь ее себе вокруг шеи, а голову положишь в рот…

— Пожалуйста, масса Том, замолчите! И слушать-то страшно! Чтобы я да взял в рот такую погань!.. Ни за что на свете! Да и спать с ней вместе я вовсе не желаю…

— Джим! Перестань дурить. Узник должен иметь при себе какое-нибудь бессловесное существо, которое он воспитывает и о котором заботится, и если до сих пор еще никто не пробовал приручить гремучую змею, то тем больше славы для тебя, что ты был первый…

— Но, масса Том, не нужно мне такой славы! А что, если змея возьмет да и ужалит Джима — какая уж тут слава? Нет, сэр, не хочу я и затевать такой страсти!

— Черт возьми, разве ты не можешь попробовать? Я хочу только, чтоб ты попробовал, если не удастся, никто тебя не заставит держать ее дольше…

— Да ведь змея может меня укусить, покуда я пробую! Масса Том, я согласен выносить все что угодно, всевозможные глупости, но если вы с Геком притащите сюда гремучую змею и заставите меня приручать ее, я сбегу, ей-богу, сбегу!

— Ну, ладно, ладно, оставим это, коли уж ты так заупрямился. Мы можем достать тебе несколько ужей; ты привяжешь им пуговицы к хвостам, и мы сделаем вид, будто это гремучие змеи. Кажется, так будет хорошо.

— Ужи, пожалуй, ничего, я еще могу их вынести, мастер Том, но, ей-ей, лучше было бы обойтись и без них! Раньше я никогда не слыхивал, чтобы было так трудно и хлопотливо быть узником.

— Так всегда бывает, когда соблюдаешь все правила. Водятся тут крысы?

— Нет, сэр, крыс я что-то не замечал.

— Хорошо, мы тебе достанем несколько штук

— Да мне вовсе не нужно крыс, масса Том! Это несноснейшие твари в мире: покою не дают человеку, снуют вокруг и очень больно за ноги кусают, чуть только уснешь. Нет, сэр, уж лучше дайте мне сюда ужей, если непременно нужно, а крыс не давайте, не надо их мне!

— Однако, Джим, это необходимо, у всех узников в тюрьме водятся крысы, не беспокойся… Еще не бывало примера, чтоб узник жил без крыс. Они приручают их, ласкают, учат разным фокусам, зверьки становятся общительными, точно собачки. Но ты должен играть для них, они любят музыку. Тебе есть на чем играть?

— У меня ничего нет, кроме гребенки с кусочком бумажки и дудки, но я полагаю, им дудка придется не по вкусу…

— Напротив, им все равно, какого сорта музыка, лишь бы была музыка. Дудка достаточно хороша для крыс. Все животные любят музыку, а в тюрьме и подавно. Особенно жалобную музыку, а на дудке, пожалуй, другой и не сыграешь. Это всегда интересует крыс, они вылезают из нор и приходят полюбопытствовать: что это ты делаешь. Вечером, перед тем как ложиться спать, или рано поутру, ты должен сидеть на постели и играть на своей дудке; поиграешь минуты две и сейчас же увидишь, как все крысы, змеи, пауки заинтересуются и придут: так и закишат кругом тебя; то-то будет весело!

— Им-то будет весело, масса Том, а вот каково будет бедному Джиму? Впрочем, если надо, я, пожалуй, готов… Уж лучше в самом деле доставлять удовольствие животным, чтобы поменьше было от них неприятностей.

Том задумался — нельзя ли еще чего-нибудь сочинить.

— Ах да, я и забыл! Хорошо бы здесь вырастить какой-нибудь цветок

— Право, не знаю, масса Том, только здесь порядочно темно, да я и не привык ухаживать за цветами, немало мне будет возни…

— Попробуй, во всяком случае. Иные узники это делали.

— Пожалуй, есть такой большой стебель коровяка, наподобие тростника, тот будет здесь расти, масса Том, но только и растить-то его не стоит труда.

— Ничего, мы добудем тебе маленькое растеньице, ты его посадишь здесь в уголке и станешь ухаживать за ним. Только ты не называй его коровяком, а зови пиччиола, не иначе — это самое настоящее название. И вдобавок тебе надо поливать его слезами!..

— Зачем же? У меня тут вдоволь воды из колодца, масса Том.

— Колодезной водой нельзя, надо непременно слезали. Так всегда делают.

— Оно живо завянет, масса Том, будьте уверены! Ведь я никогда не плачу.

Том немного опешил, но скоро выпутался из затрудненья, предложив Джиму принести ему луку. Он обещался зайти поутру в шалаш негров и украдкой положить одну луковицу в кофейник Джима. Джим признался, что он лучше бы согласился, чтобы ему всыпали табаку в кофе, да и вообще так это ему все надоело — и возня с растением, и музыка для прельщения крыс, и приручение змей, пауков и прочих гадов, уже не говоря о всей остальной работе с перьями, надписями, ведением дневника и всего прочего,— что он готов бог знает что сделать, лишь бы его оставили в покое… Очень уж хлопотно быть узником!

Том потерял с ним всякое терпение и стал упрекать его, говоря, что ему представляется случай прославить свое имя, а он не умеет этого ценить, и все эти преимущества пропадают даром. Джим устыдился, обещая, что больше не будет упрямиться; после этого мы с Томом отправились спать.

Глава XXXIX. Крысы. — Веселое общество в постели. — Соломенное чучело.

На другой день утром мы пошли в город, купили проволочную крысоловку, отнесли ее в погреб, раскупорили одну из лучших крысиных нор, и не прошло и часа, как у нас набралось штук пятнадцать самых отборных крыс; крысоловку мы снесли наверх и поставили ее в надежное место — под кровать тети Салли. Но покуда мы ходили за пауками, маленький Томас Франклин Бенджамен Джефферсон Александр Фелпс нашел крысоловку под кроватью и отворил дверцу, чтобы посмотреть, выйдут ли крысы, они и разбежались по комнате. Когда мы вернулись, то застали тетю Салли стоящей на постели в ужасе: она испускала дикие вопли, а крысы допекали ее, как могли. За это она хорошенько отстегала нас обоих прутом; потом мы часа два бились, ловя новых крыс, — черт побери этого несносного мальчугана, — да и не того уж сорта крысы попались нам: первый улов был не в пример лучше. Я еще не видывал таких здоровенных крыс.

Мы добыли великолепнейшую коллекцию разных пауков, жуков, лягушек и гусениц. Пытались было достать и гнездо шершней, да не удалось нам. Весь рой оказался в сборе. Мы не сразу отступились, а караулили, как только могли дольше, надеясь, что измучим шершней и заставим сдаться; не тут-то было, скорее они нас измучили, изжалив нам все тело: очень долго нам больно было садиться. Потом мы принялись за ужей — откопали дюжины две полосатых ужей, положили их в мешок и оставили в своей комнате. Между тем настало время ужина — славный выдался денек, усердно-таки мы поработали! — приходим назад, смотрим — ни единого ужа! Оказывается, мы плохо завязали мешок, и они все расползлись. Впрочем, не беда, они далеко не ушли: долго после этого у нас в доме не переводились змеи: то из-под бревна выползет, то из-за двери и непременно попадет или в тарелку кому-нибудь, или за шею, словом, куда не следует. Красивенькие это животные, полосатенькие! Да и вреда от них никакого, но тетя Салли и знать ничего не хочет, ей все равно — она презирает змей и не согласна их выносить ни за какие блага в мире; каждый раз, как змея заберется к ней, тетушка сию минуту бросает работу и убегает как угорелая. Я еще не видывал такой трусихи! И кричит, точно ее режут. Ни за что не заставишь ее притронуться к змее хотя бы щипцами. А если, ложась спать, она вдруг найдет ужа у себя в кровати, то-то подымает гвалт, словно пожар в доме! До того она измучила старика, что тот жалел, зачем змеи на свет уродились. Уже с неделю как все ужи исчезли из дому, а тетя Салли все еще не могла успокоиться — куда там! Сидит, например, задумавшись, и если пощекочешь ей сзади шею перышком, она вскочит как полоумная. Очень интересно! Но Том говорит, что все женщины таковы, уж так они устроены, а отчего — бог их ведает!

Нам доставалась трепка всякий раз, как уж попадался на глаза тете Салли; но она говорила, что эта трепка ничто в сравнении с тем, что еще будет, если мы опять напустим полон дом змей. Положим, трепка меня не смущала — это, в сущности, пустяки; одно досадно, сколько труда нам стоило вторично набрать ужей! Однако мы набрали их, а кстати и прочих гадов; вы не можете себе представить, как весело было в Джимовом чулане, когда все это кишело вокруг него и слушало музыку! Пауков Джим не любил, да и пауки не любили его — они больше всего докучали ему. Он говорил, что с этими крысами, ужами, да еще с жерновом ему почти не остается и места в постели, да если б и было место, то заснуть нет никакой возможности — такая возня в чулане — и притом постоянно, без перерыва, потому что они никогда не спят все зараз, а чередуются: ужи спят, а крысы караулят, а когда крысы отдыхают, ужи настороже, так что под ним вечно что-нибудь копошится; если же он отыщет себе новое местечко, то пауки принимаются допекать его. «Нет уж, — говорит, — если на этот раз я выберусь отсюда, никогда больше не соглашусь быть узником, ни за какие миллионы!»

Недели через три все пришло в полный порядок Рубаха была послана еще ранее, запеченная в пироге, и всякий раз, как крыса легонько кусала Джима за ногу, он царапал что-нибудь на рукаве рубахи, покуда были свежи чернила. Перья мы смастерили, надписи выдолбили на жернове; ножку кровати распилили надвое, а опилки съели, и от этого у нас жестоко разболелись животы,— мы уж думали, что все трое помрем, да ничего, обошлось. Я еще не видывал таких неудобоваримых опилок! Зато, как я уже говорил, вся работа была исполнена добросовестно; мы порядком-таки измучились, особенно Джим. Старик Фелпс раза два писал на плантацию под Новым Орлеаном, чтобы, наконец, пришли взять беглого негра, но ответа не получал, потому что такой плантации не существовало; тогда он и решил опубликовать о Джиме в газетах Сент-Луиса и Нового Орлеана; когда он упомянул о газетах Сент-Луиса, меня бросило в холодный пот, я понял, что нельзя терять времени. Том согласился со мной. Только, говорит, теперь вся остановка за анонимными письмами.

— Это еще что такое? — спросил я.

— Предостережение коменданту и тюремщикам, что затевается недоброе: это делается разными способами. Постоянно кто-нибудь шпионит крутом и доносит коменданту тюремного замка. Вот когда Людовик Шестнадцатый собирался улизнуть из Тюильри, об этом донесла одна служанка. Это очень хороший способ; анонимные письма — тоже недурно. Мы употребим и то и другое средство. Обыкновенно делается так, что мать узника меняется с ним одеждой, остается за него в тюрьме, а он убегает в ее платье. Так мы и устроим.

— Но послушай, Том, к чему же предупреждать кого-нибудь, что мы затеваем? Пусть они сами догадаются, это уж их дело…

— Да, я знаю; только на этот народ нельзя положиться: они с самого начала предоставляли нам полную свободу. Они такие доверчивые и невнимательные, что ничего, пожалуй, и не заметят. Если мы не предупредим их, никто нам и не подумает мешать, и после всех наших трудов бегство сойдет гладко, без всяких приключений, как по маслу. Что ж в этом хорошего?

— По-моему, — возразил я, — так бы всего лучше.

— Вздор! — воскликнул он с досадой.

— Впрочем, я не стану спорить. Делай как знаешь, мне все равно. Как же нам быть с этой служанкой? Откуда ее взять?

— Ты изобразишь служанку. Ступай ночью и стащи платье у негритянки.

— Но, Том, она подымет гвалт на другое утро, ведь у нее всего одно платье!..

— Знаю; но тебе оно понадобится всего на четверть часа — только снести анонимное письмо и сунуть его под входную дверь.

— Ну, ладно, я это сделаю; но разве не мог бы я снести письмо в моей собственной одежде?

— Тогда ты уже не будешь похож на служанку, не так ли?

— Это правда, но никто ведь и не увидит в потемках, на кого я буду похож…

— Это не имеет значения. Нам нужно одно — исполнить свой долг добросовестно и не заботиться о том, увидит нас кто-нибудь или не увидит. Неужели же у тебя нет никаких принципов?

— Ну, хорошо, не сердись, я буду служанкой. А кто же мать Джима?

— Я его мать. Стащу на время платье у тети Салли.

— Значит, тебе придется оставаться в чулане, когда Джим убежит?

— Ненадолго. Я набью соломой платье Джима, чтобы изобразить его переодетую мать, а Джиму передам платье тети Салли, и мы удерем вместе.

И вот Том написал анонимное письмо, а я стянул ночью платье у негритянки, нарядился в него и сунул письмо под входную дверь, как велел мне Том. Вот что было написано в письме:

«Остерегайтесь. Готовится беда. Держите ухо востро.

Неизвестный друг».

На следующую ночь мы наклеили на входную дверь картинку, которую Том нарисовал кровью; изображала она череп и скрещенные кости, а на следующую ночь прилепили изображение гроба на дверь черного хода. Домашние пришли в смятение: до того все перетрусили, как будто весь дом полон привидениями, которые скрываются во всех углах, под кроватями и стонут в воздухе. Хлопнет дверь — тетя Салли вскочит с перепугу и кричит: «ух!»; упадет что-нибудь на пол, она опять вскрикнет «ух!»; тронете вы ее нечаянно — вскрикнет. Ни на что она не могла смотреть спокойно, и на месте-то ей не сиделось — все мерещилось, что кто-то стоит позади, так что она беспрестанно вертелась и вскрикивала «ух!». Спать ложиться она боялась, сидеть по вечерам тоже боялась. Том говорил, что дело удалось отлично. Он и не ожидал, чтобы так великолепно все вышло. «Ну а теперь, — говорит, — примемся за самую главную штуку!» И вот ни другое утро, как только рассвело, у нас готово было другое письмо; только мы не знали, что с ним делать, потому что накануне за ужином хозяева сказали, что поставят по негру сторожить у обеих дверей на всю ночь. Том спустился по громоотводу и пошел высматривать, что делается вокруг дома; у черного хода негр заснул; Том сунул ему письмо за шиворот. Вот что было написано в этом письме:

«Не выдавайте меня, я ваш доброжелатель. Отчаянная шайка головорезов с Индейской территории намеревается выкрасть сегодня ночью вашего беглого негра; они-то и старались запугать вас, чтобы вы не .выходили из дому и не мешали им. Я принадлежу к этой шайке, но я получил религиозное воспитание и желаю обратиться на путь истинный, чтобы спасти душу от мук ада. Ровно в полночь злодеи проберутся с северной стороны, вдоль забора, с подделанным ключом, и войдут в чулан за негром. Я же должен стоять настороже и трубить в рог, чуть замечу опасность, но вместо этого я буду блеять по-овечьи «бя-бя!», как только они войдут в тюрьму, а трубить не стану вовсе; и покуда они снимают с негра цепи, вы подкрадитесь и заприте дверь — можете даже убить их всех, если вам угодно. Но делайте все точно так, как я вам говорю, иначе они заподозрят, что я их выдал, и подымут тревогу. Награды я не требую, мне достаточно одного сознания, что я поступил как должно.

Неизвестный друг».

Глава XL. Рыбная ловля. — Комитет по охране общественной безопасности. — Бегство. — Джим советует пригласить доктора.

После завтрака мы чувствовали себя прекрасно, взяли мою лодку и отправились на реку ловить рыбу, прихватив с собой закуску; превесело провели мы время, кстати заглянули, как поживает плот, и нашли его в отличном порядке. Вернувшись поздно вечером, к самому ужину, мы застали всех в таком переполохе, в такой тревоге, что они просто себя не помнили. Нас послали спать после ужина и не хотели нам говорить, какого рода беда приключилась, ни единым словом не обмолвились о письме, но это было бы лишним, мы и без них обо всем догадались. Дойдя до половины лестницы и заметив, что тетя повернулась спиной, мы пробрались в погреб, к шкафу, нагрузили карманы съестными припасами, стащили их наверх к себе в комнату и улеглись в постель. В половине двенадцатого мы опять встали, Том оделся в платье, украденное у тети Салли, и мы собрались было идти вниз со своей провизией.

— А где же масло? — спросил вдруг Том.

— Я выложил кусок на ломоть черного хлеба, — сказал я.

— Значит, там оно и осталось, его здесь нет.

— Мы можем и без масла обойтись, — заметил я.

— А с ним обойдемся еще лучше. Ступай-ка потихоньку за ним назад в погреб. Потом спустись по громоотводу и приходи ко мне. Я пока пойду набью соломой платье Джима, как будто это его переодетая мать, и все приготовлю. Чуть только ты покажешься, я закричу «бя!».

Он вылез в окно, а я спустился в погреб. Кусок масла величиной с кулак лежал там, где я его оставил; я прихватил с ним краюху хлеба, потушил свечу и крадучись отправился наверх. Добрался я доверху благополучно, вдруг появляется тетя Салли со свечкой! Я проворно сунул провизию в шапку, а шапку нахлобучил на голову. Тетка сейчас же увидела меня.

— Ты был в погребе?

— Да, мэм.

— Что же ты там делал?

— Ничего…

— Как ничего?

— Так, ничего.

— И как это тебе взбрело в голову забраться туда в ночную пору?

— Не знаю, м-м!

— Ага! Ты не знаешь? Не смей мне грубить, Том, я должна знать, что ты там делал!

— Ровно ничего, тетя Салли, ей-богу же, ничего…

Я надеялся, что она меня отпустит, как обыкновенно делала, но теперь такие странные вещи творились в доме, что она пугалась всякой безделицы, казавшейся ей подозрительной, поэтому и сказала самым решительным тоном:

— Ступай в приемную и сиди там, покуда я приду. Ты затевал что-то неладное, и я уж разузнаю, что именно, — погоди ты у меня!

С этими словами она ушла, а я отворил дверь и очутился в приемной. Господи, что за толпа! Пятнадцать фермеров и все с ружьями… Мне чуть дурно не сделалось, я ухватился за стул, чтобы не упасть. Они сидели вдоль стен, разговаривая между собой вполголоса; все казались встревоженными и беспокойными, хотя старались не подавать виду, но я заметил, что они взволнованы: то наденут шляпы, то скинут, почесывают в затылках, беспрестанно вскакивают, теребят пуговицы курток Мне самому было не по себе, но я поостерегся снимать шляпу и с нетерпением ждал тетю Салли: ну, выпорет, и дело с концом! По крайней мере, отпустит душу на покаяние, и я побегу предупредить Тома, что мы уж слишком поусердствовали и попали в страшнейшее гнездо шершней, поэтому надо бросить все лишние церемонии и бежать без оглядки вместе с Джимом, пока эти молодцы не потеряли терпения и не пошли на нас с ружьями.

Наконец, тетя пришла и засыпала меня вопросами, но я не мог отвечать на них толково — совсем растерялся; а тут еще эти люди пришли в такой азарт, что некоторые предлагали отправиться немедленно и ударить по разбойникам, говоря, что осталось всего несколько минут до полуночи; другие старались удержать смельчаков и выждать овечьего блеяния, которое должно было служить условленным сигналом. Между тем тетушка приставала с вопросами, я весь дрожал с ног до головы и готов был провалиться сквозь землю, до того перепутался. В комнате становилось все жарче и жарче, масло начало таять и стекать у меня по шее и за ушами. Наконец, один из фермеров и говорит:

— Я пойду в сарай первый и поймаю их, когда они придут.

Тут со мной чуть обморок не сделался!.. Струя растаявшего

масла потекла у меня по лбу, а тетя Салли увидала и побледнела как простыня.

— Ради бога! Что приключилось с ребенком? У него воспаление мозга, это ясно как божий день, ведь это мозг у него просачивается!

Все бросились ко мне, тетушка сорвала с меня шляпу — хлеб выскочил с остатками масла, а она схватила меня в объятия и принялась целовать.

— Ах, до чего ты меня перепугал! Как я рада и благодарна Богу, что не случилось ничего дурного! Нам что-то не везет за последнее время, а ведь знаешь пословицу: пришла беда, отворяй ворота! Когда я увидала эту жидкость, я уж думала, что ты погиб: по цвету и по всему мне показалось, что это похоже на мозг… Ах боже мой! Отчего ты сейчас же не признался мне, зачем лазил в погреб, я бы и слова не сказала. Ну, теперь марш в постель, и чтоб я тебя не видала до завтрашнего утра…

В одну секунду я очутился наверху, а затем проворно спустился по громоотводу и бросился бежать в потемках к пристройке. Я едва мог говорить, до такой степени был взволнован. Кое-как объяснил я Тому, что мы должны бежать без оглядки и не терять ни минуты — дом полон людей, да еще с ружьями! У него глаза разгорелись.

— Нет! Быть не может! — воскликнул он, — Вот так штука! Ну, Гек, если б я мог переделать все это заново, я бы их нагнал сюда две сотни! Нельзя ли погодить покуда…

— Скорей, скорей! Мешкать нечего… — шептал я, — Где Джим?

— Тут, возле, тебе стоит только протянуть руку… Он уж переодет, все готово. Теперь вон отсюда, и подадим сигнал!

В эту минуту мы услыхали мерный топот людей, приближающихся к двери, услыхали, как они возятся с висячим замком; один из них сказал:

— Вот видите, говорил я вам, что мы поторопились: они еще не приходили, дверь заперта. Постойте, я запру несколько человек в сарае, вы подкараулите разбойников в темноте и перестреляете их, когда они явятся; а остальные пусть засядут поблизости и стерегут…

Фермеры вошли, но не могли нас увидеть в потемках, и нам удалось проползти в лазейку, быстро и бесшумно — сначала Джим, потом я и, наконец, Том — согласно его собственным распоряжениям. Теперь мы очутились в пристройке и слышали рядом с собой топот ног во дворе. Подползли к двери; Том велел нам остановиться и приложил глаз к щели, но ничего не мог разобрать, так было темно; он шепнул нам, что будет прислушиваться и подождет, пока шаги немного удалятся; а когда он толкнет нас, то Джим должен выйти впереди всех, а уж он самый последний. Действительно, Том приложил ухо к щели и долго прислушивался… а шаги все время были слышны рядом. Наконец он толкнул нас, мы выскочили вон, затаив дыхание, и тихо, беззвучно прокрались к забору гуськом. Джим и я перелезли благополучно, но Том зацепился панталонами за обломок верхней перекладины забора. Слыша за собой шаги, он рванулся, отломил щепку, которая затрещала и наделала шуму.

В то время как он уже нагонял нас, раздался крик:

— Кто там? Отвечайте, или я выстрелю!

Разумеется, мы не ответили, а пустились бежать во все лопатки. За нами кинулась целая толпа… Паф, паф! — вокруг нас засвистели пули…

Фермеры кричали:

— Вон они! Бегут к реке! Лови! Спускай собак!

И они всей гурьбой пустились за нами вдогонку. Мы могли их слышать, потому что на них были сапоги и они орали во все горло, а мы были босиком и удирали втихомолку. Мы бежали по тропинке к мельнице. Когда они почти настигли нас, мы спрятались в кусты, пропустили их вперед, а сами остались позади. Все собаки у них были заперты, чтоб они не спугнули разбойников; но тем временем кто-то успел спустить их, и они тоже помчались за толпой, подымая такой лай и гам, как будто их собрался целый миллион. Но собаки были свои, знакомые; вот мы и остановились, покуда они не нагнали нас; но когда они увидали, что это только мы, и злиться нечего, интереса мы никакого не представляем,— они любезно поздоровались с нами и помчались туда, где слышался шум и галдеж. Тогда мы, в свою очередь, развели пары и понеслись дальше, почти вплоть до мельницы, а там пробрались кустарником до того места, где была спрятана моя лодка. Проворно вскочив в нее, мы поплыли на середину реки, стараясь не делать шума. Потом спокойно направились к острову, где стоял плот. Долго еще до нас доносились с берега крики и собачий лай. Наконец, все угомонилось и замерло в отдалении.

— Ну, теперь, старина Джим,— сказал я, очутившись на плоту,— ты опять свободный человек и, надеюсь, больше уже не вернешься в рабство.

— А славная вышла штука, Гек! Задумано прекрасно и исполнено как нельзя лучше; никому бы и не выдумать такого замысловатого, великолепного плана!

Он был счастлив, как ребенок, но счастливее всех был Том, потому что, как оказалось, ему всадили пулю в икру ноги.

Когда мы с Джимом это узнали, наша радость мигом пропала. Нога у Тома сильно болела, и кровь текла из раны; мы положили его в шалаш и разорвали одну из рубах герцога для перевязки. Но он гнал нас прочь:

— Дайте сюда тряпки, я могу сделать это сам. Не останавливайтесь, не мешкайте, побег совершается так чудесно! Приналягте на весла, молодцы, и поплывем! Ребята, мы сделали дело молодецки! Не правда ли? Вот кабы нам попался в руки Людовик Шестнадцатый, тогда и не было бы сказано в его биографии: «Сын Людовика Святого, иди на небо!» Нет, сэр, дудки! Мы бы его живо переправили через границу — пустяков бы нам это стоило! Налягте на весла, ребята, да проворней!

Но мы с Джимом шепотом совещались меж собой.

— Говори, Джим, не стесняйся… — сказал я наконец.

— Вот что мы думаем, Гек и я, — начал Джим, — Если б это Тома освободили на волю, а кому-нибудь из его товарищей всадили пулю в ногу, разве он сказал бы: «Продолжайте дело, спасайте меня, не заботьтесь о докторе, чтобы спасти раненого»?.. Похоже это на массу Тома? Мог бы он так поступить? Бьюсь об заклад, что нет! Так почему же Джиму поступить иначе? Нет, сэр, я не двинусь отсюда, пока не посоветуюсь с доктором, хотя бы пришлось ждать сорок лет!

Я знал, что душа у Джима золотая, я рассчитывал, что он это скажет, и решительно объявил Тому, что поеду за доктором. Он поднял было спор, ни за что не хотел соглашаться, но мы с Джимом твердо стояли на своем и не хотели тронуться с места. Тогда Том выполз из шалаша и сам стал отвязывать плот, но мы не допустили. И как он ни старался уламывать нас — все было напрасно.

Наконец, увидав, что я готовлю лодку, он сказал:

— Хорошо, уж если ты непременно хочешь ехать, то я скажу тебе, как поступать, когда будешь у доктора. Запри дверь, завяжи доктору глаза плотно и крепко, возьми с него клятву, что он будет нем как могила, положи ему в руки кошелек, полный золота, затем веди его окольными путями, в темноте, наконец, посади его в лодку и доставь сюда тоже окольным путем, плутая между островов; не забудь обыскать его и отобрать у него карандаш, а то он может срисовать этот плот и отыскать его потом. Вот как это всегда делается!

Я обещал, что все исполню, как он велел, и уехал; а Джим должен был спрятаться в лесу, как только увидит, что доктор едет, и оставаться там, покуда он не удалится.

Глава XLI. Доктор. — Дядя Сайлас. — Сестрица Хочкисс. — Огорчения тети Салли.

Доктор, к которому я обратился, был славный, добрый на вид старичок Я рассказал ему, будто мы с братом вчера охотились на Испанском острове и расположились на ночлег на обломке плота; и вот, так около полуночи, он, должно быть во сне, толкнул свое ружье — оно выпалило и прострелило ему ногу; вот я и прошу его теперь поехать со мной, помочь больному и ничего об этом не говорить, потому что мы хотим вечером вернуться домой и сделать сюрприз родным.

— Кто ваши родные? — спросил он.

— Фелпсы, что на ферме.

— А! — протянул он. Подумав с минутку, он переспросил: — Как он ранил себя? Повтори!

— Сон ему такой приснился — ружье и выстрелило…

— Странный сон! — заметил доктор.

Однако он зажег фонарь, взял мешок с инструментами, и мы отправились в путь. Но когда он увидал лодку, она показалась ему ненадежной — он находил, что она еще годится для одного человека, а уж двоих ни за что не выдержит.

— О, не бойтесь, сэр, — возразил я, — мы втроем на ней плыли — и чудесно!

— Как втроем?

— Нуда, я и Сид и… и… ну и ружья.

— А! — протянул он.

Доктор поставил ногу на борт и качнул лодку; потом покачал головой и объявил, что поищет другую лодку, понадежнее. Но все лодки были на цепях и замках; тогда он решил взять мою лодку, а мне велел подождать, покуда он вернется, или же посоветовал поискать где-нибудь другую шлюпку, а всего лучше мне сбегать домой приготовить родных к сюрпризу. На это я не согласился. Я объяснил ему, как найти плот, и он отправился.

Вдруг меня поразила одна тревожная мысль: положим, доктор не скоро справится с ногой Тома? Положим, это отнимет дня три-четыре? Что мы тогда будем делать? Ждать здесь, покуда он не разболтает всего? Нет, это не годится, я знаю, что делать! Я подожду, пока он вернется, и если он найдет нужным навестить больного еще раз, я тоже проберусь на островок, хотя бы мне пришлось пуститься вплавь; мы возьмем его, свяжем и увезем с собой, а когда Том выздоровеет, мы заплатим ему что следует, или, еще лучше,— отдадим все, что имеем, и высадим на берег.

Приняв такое решение, я забрался в траву соснуть маленько. Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко над головой. Я вскочил и бросился к дому доктора. Там мне сказали, что он отлучился куда-то ночью и еще не возвращался. «Ну,— думаю,— должно быть, плохо Тому, надо пробираться на остров». Но только хотел я повернуть за угол, как угодил головой прямо в живот дяде Сайласу!

— А! Том! — сказал он, — Где ты пропадал до сих пор, негодяй ты эдакий?

— Право, нигде… я только помогал искать беглого негра, мы с Сидом вместе…

— Куда ж ты теперь бежишь сломя голову? Тетка ужасно беспокоится.

— Нечего ей беспокоиться,— проговорил я,— мы целы и невредимы; побежали было вслед за людьми и собаками, но не догнали их и заблудились; нам показалось, будто они на воде, мы достали лодку и пустились за ними, переправились на тот берег, но никого не нашли. Потом мы долго сновали взад-вперед вдоль берега; наконец, измучились и выбились из сил, привязали лодку, а сами улеглись спать и проснулись всего час тому назад, а теперь вот приплыли сюда узнать — какие новости… Сид побежал на почту — не слышно ли там чего, а я пошел раздобыть чего-нибудь поесть, — скоро мы будем дома.

Вот мы и пошли с дядей Сайласом на почту за «Сидом»; но, как я и подозревал, его там не оказалось; старик кстати взял письмо в почтовой конторе, и мы с ним долго прождали, но Сид все не являлся. Наконец старик решил уйти: пусть-де Сид вернется домой пешком либо в лодке, когда ему надоест шататься без толку, а мы отправимся сейчас. Я никак не мог уговорить его, чтобы он оставил меня ждать Сид а. «Пустяки, — говорит,— пойдем со мной, надо успокоить тетю Салли».

Когда мы пришли домой, тетя Салли до того обрадовалась мне, что смеялась и плакала от восторга, обнимала меня и в то же время легонько отшлепала — по своему обыкновению (я это ни в грош ни ставил), обещая, что и Сиду достанется, когда он вернется.

Дом был полон фермеров с их женами, собравшихся к обеду, — такой болтовни я отроду не слыхивал! Старуха миссис Хочкисс тараторила пуще всех, язык ее не умолкал ни на минуту.

— Ну, сестрица Фелпс, — говорила она, — я осмотрела этот сарай во всех закоулках и пришла к убеждению, что негр был сумасшедший! Так я и сказала сестрице Дамрелль — не правда ли, сестрица Дамрелль? — он, говорю, сумасшедший… Все слыхали: помешанный, да и только! По всему видно. Взгляните на этот жернов, говорю. Станет ли человек в здравом уме выдалбливать подобные нелепости на камне? Что тут, дескать, разбилось его сердце… или здесь он протомился тридцать семь лет, или будто бы он побочный сын какого-то Людовика, и тому подобный вздор! Просто помешанный — я тогда это сказала и теперь повторю то же самое.

— А взгляните вы на эту лестницу из тряпок, сестрица Хочкисс! — подхватила старая мисс Дамрелль. — На кой прах она понадобилась, скажите на милость?

— Вот это самое я уже раньше говорила сестрице Эттербэк, спросите ее — она сама вам скажет. Смотрите на эту тряпичную лестницу! Да, говорю, смотрите, на что она ему нужна?..

— Нет, вы мне вот что объясните, каким манером попал туда этот жернов? Кто сделал этот подкоп? Кто?

— Мои собственные слова, братец Пенрод! Я только что говорю (передайте мне сахарницу, пожалуйста), я говорю сестрице Денлэп: и как это их угораздило втащить туда жернов? И без всякой подмоги! Вот ведь какие дела! Нет, говорю, тут нечисто: подмога была, да и немалая. По крайности целая дюжина людей помогала. Нет, я спустила бы здесь шкуру со всех негров по очереди, а уж разведала бы, кто это начудил, тем более…

— Вы говорите «дюжина»? Какое! Да их тут было человек сорок, по меньшей мере! Вы посмотрите на эти пилы, сделанные из ножей, и на все прочие выдумки: с каким терпением все это сработано; посмотрите на распиленную ножку кровати, да ведь тут целая неделя работы на шестерых! Посмотрите на это чучело, набитое соломой и оставленное на постели; посмотрите на…

— Вот, вот, братец Гайтоуер! Точь-в-точь то же самое я говорила братцу Фелпсу — он сам может подтвердить… Как вам это покажется, говорю, сестрица Хочкисс? Вы только подумайте, братец Фелпс! Ножка кровати распилена, да ведь как хитро! Я полагаю, не сама же она отпилилась, кто-нибудь же отпилил ее! Я говорила сестрице Денлэп…

— Разорви пес моих кошек! Да ведь тут, должно быть, сарай полон был негров каждую ночь в продолжение целой недели, чтобы натворить таких чудес, сестрица Фелпс! Полюбуйтесь на эту сорочку — каждый дюйм испещрен хитрыми африканскими письменами, начертанными кровью! Тут, должно быть, потрудилась целая орава! Ей-богу, я не пожалел бы двух долларов, лишь бы кто-нибудь прочел мне эти каракули; а уж что касается негров, которые все это напроказили, я бы прямо взял да и порол их, покуда…

— Еще бы ему не помогали, братец Марплс! Побыли бы вы здесь в доме за последнее время, так и увидали бы! Представьте, воровали они все, что только попадалось им под руку, а мы-то все следили, заметьте! Вот эту самую сорочку стащили прямо с веревки! А уж что касается простыни, из которой сделана лестница, так я и сказать не могу, сколько раз они ее таскали. А мука-то и свечи, а подсвечники, а ложки, а старая сковорода, а еще пропасть вещей, которых теперь и не припомню; а мое новое ситцевое платье! И притом же я и Сайлас и мои мальчики, Сид с Томом, все время сторожили, денно и нощно, доложу вам, и никто из нас не мог уловить ни тени их, ни звука. И вдруг, в последнюю минуту — обратите внимание — они ускользают у нас под носом, дурачат нас, да и не нас одних, а дурачат самих разбойников с Индейской территории и благополучно удирают, захватив с собой того негра, а между тем за ними по пятам гналось шестнадцать человек и двадцать две собаки! Нет, уверяю вас, это просто невероятно! Духи бесплотные и те не могли бы все это проделать так хитро! Право, я думаю, что это были духи, — вы наших собак знаете, лучше их нет ни у кого здесь, — ну, представьте себе, они не могли напасть на их след! Объясните-ка мне эту странность!

— В самом деле, неслыханно!

— Оказия, да и только!..

— Домашние воры и вместе с тем…

— Помилуй бог, да я бы побоялся жить в таком доме…

— А нам-то каково было! Представьте, сестрица Риджвей, я чуть не померла со страху: и спать ложиться боюсь, и вставать боюсь, и сидеть боюсь — просто наказанье! А уж прошлую ночь, вы и вообразить себе не можете, в какой я была тревоге! Боялась, чтобы они, чего доброго, не украли кого-нибудь из домашних! До того я дошла, что уж почти рассудок потеряла… Теперь-то, днем, это может показаться глупо, но, представьте себе, я думаю: там, наверху, спят мои бедные мальчики одни, в отдаленной комнате, и такой меня страх разобрал, что я пошла да и заперла их на ключ, ей-богу! И всякий бы это сделал на моем месте. Знаете, когда человек напуган, то чем дальше, тем хуже, в голове у вас все перепутается, и вы начнете говорить разные несообразности… Бедные мальчики, подумалось мне, наверху одни, дверь не заперта и…

В эту минуту глаза тети Салли встретились с моими, — я вскочил и пошел прогуляться. Во время прогулки мне пришло в голову, что можно будет придумать очень ловкое объяснение, почему нас не оказалось утром в нашей комнате. Так я и сделал. Но далеко уходить я не посмел, а то тетя послала бы меня разыскивать.

К вечеру, когда все гости разошлись, я пришел к ней и рассказал, что шум и выстрелы разбудили меня и Сида, но дверь оказалась запертой, а нам захотелось посмотреть на всю эту суету: вот мы и спустились по громоотводу, оба ушиблись маленько и теперь уж никогда не станем больше пробовать лазить из окна. Затем я передал ей все, что раньше говорил дяде Сайласу.

Она отвечала, что готова простить нас; что теперь все слава богу; а от мальчишек ничего путного нельзя ожидать: все они такие шалуны и проказники! И то еще хорошо, что мы живы и здоровы, и за это она должна благодарить Бога!.. Она поцеловала меня, погладила по голове и впала в унылую задумчивость. Вдруг она вскочила, восклицая:

— Господи, уже почти ночь, а Сид еще не вернулся! Не случилось ли чего недоброго с мальчиком?

Я ухватился за удобный случай, чтобы удрать.

— Позвольте, тетя, я сбегаю за ним в город…

— Нет, не надо, — остановила она меня, — Сиди дома: довольно и одному пропадать. Если его здесь не будет к ужину, дядя сам пойдет его отыскивать.

Конечно, он не пришел; и вот тотчас же после ужина дядя отправился на розыски.

Вернулся он часам к десяти, в легком беспокойстве — не смог найти следов Тома. Тетя Салли всполошилась не на шутку, но дядя уверял, что это пустяки — мальчишки всегда таковы, и мы увидим шалуна завтра же утром здоровым и невредимым. Она и успокоилась. Но все-таки объявила нам, что посидит еще немного, поджидая беглеца, и не будет тушить огня.

А когда я пошел наверх ложиться спать, она проводила меня со свечой, закутала одеялом и осыпала материнскими ласками, так что я почувствовал себя ужасным подлецом и не решался даже смотреть ей в глаза. Потом она присела на краю постели и долго разговаривала со мной о том, какой чудесный мальчик Сид! Время от времени она спрашивала меня: как я думаю, не заблудился ли он, не ушибся ли, не утонул ли? А может быть, в эту самую минуту он лежит где-нибудь больной или мертвый, а ее нет при нем, чтобы помочь ему! И слезы градом катились по ее щекам. Но я убеждал ее, что Сид жив и здоров, завтра же утром наверное будет дома; при этом она крепко сжимала мне руку, целовала меня и просила повторить это еще и еще раз — так отрадно ей слышать слова утешения. Уходя, она заглянула мне в глаза кротко и пристально и проговорила:

— Дверь не будет заперта, Том; только ты будешь паинька, не правда ли? Не уйдешь? Пожалуйста, ради меня!

Богу известно, что я рассчитывал уйти, разузнать о Томе; но после этого я не ушел бы ни за какие сокровища в мире.

Бедная, огорченная тетя не выходила у меня из головы, да и Том тоже; я спал очень беспокойно. Два раза за ночь я спускался вниз по громоотводу, обходил вокруг дома и видел, как она сидит со свечой у окна, устремив глаза на дорогу, а глаза эти полны слез — мне до смерти хотелось чем-нибудь утешить ее, но я не мог, только клялся самому себе никогда больше не огорчать ее. В третий раз я проснулся на рассвете, спустился вниз — она все еще сидела у окна; свеча почти догорела; ее старая, седая голова склонилась на ладонь: она заснула.

Глава XLII. Том ранен. — Доктор заступается за Джима. — Исповедь Тома. — Тетя Полли приезжает. — Где же письма?

Перед завтраком старик опять ходил в город, но безуспешно: Тома нет как нет! За столом муж и жена сидели молча, понурые, с грустными, убитыми лицами — кофе у них давно остыл; они ни до чего не дотронулись.

— Ах, бишь, отдал я тебе письмо? — спохватился вдруг старик

— Какое письмо?

— То, что я взял вчера в почтовой конторе…

— Ты не давал мне никакого письма!

— Должно быть, позабыл.

Он стал шарить в карманах, потом пошел куда-то отыскивать письмо, наконец, принес его и отдал жене.

— Это из Питерсборо, — сказал он, — от сестрицы.

Услыхав это, я хотел бежать, но от страху не мог двинуться

с места. Однако не успела тетя распечатать письмо, как выронила его из рук и бросилась вон, увидев что-то в окно. Тут и я увидел нечто ужасное… Тома Сойера несли на матраце; позади шел старик доктор, потом Джим в тетушкином ситцевом платье, со связанными за спиной руками; за ними целая толпа народу. Я спрятал письмо в карман и выбежал вон. Тетя Салли с плачем кинулась к Тому:

— Ах! Он умер, он умер, я знаю, что умер!

Том слегка повернул голову и пробормотал что-то несвязное — вероятно, он был в бреду. Тетушка всплеснула руками, восклицая:

— Слава тебе, господи, жив! И того с меня довольно!

Она порывисто поцеловала его и полетела в дом приготовить постель, а по дороге проворно раздавала приказания направо и налево неграм и всем прочим домашним.

Я пошел за толпой посмотреть, что будут делать с Джимом, а старый доктор с дядей Сайласом последовали за Томом в комнаты. Фермеры очень горячились: некоторые хотели даже повесить Джима, для примера прочим неграм,— чтобы те никогда не пробовали убегать, не смели подымать кутерьмы и держать целую семью в смертельном страхе несколько суток. Но другие отсоветовали вешать: вовсе это не годится, негр-де чужой, его владелец вступится и заставит еще заплатить за него. Это немного охладило их пыл. Обыкновенно так и бывает: кто больше всего желал бы повесить провинившегося негра, именно тот менее всего расположен платить за это удовольствие.

Джима осыпали бранью, угостили его двумя-тремя подзатыльниками, но бедняга не говорил ни слова и не показывал даже виду, что знает меня. Его отвели в тот же самый сарай, где он жил прежде, переодели в его собственное платье и опять посадили на цепь; только цепь прикрепили не к ножке кровати, а к большому столбу, вбитому в поперечное бревно пола. Руки и ноги у него были тоже закованы в цепи; кроме того, решили проморить его на хлебе и на воде после такой проделки, до тех пор пока не явится его владелец или пока он не будет продан с аукциона. Яму нашу зарыли и поообещали, что каждую ночь сарай будут сторожить два фермера с ружьями, а днем у двери будет привязан бульдог. Затем, распорядившись, эти господа на прощанье опять принялись ругать Джима, как вдруг явился старик доктор.

— Не будьте к нему слишком суровы, — молвил он, — Джим недурной негр. Придя к больному мальчику, я убедился, что не в состоянии вынуть пулю без посторонней помощи, а он был в таком положении, что я не мог отлучиться и позвать кого-нибудь на подмету; между тем мальчугану становилось все хуже да хуже, скоро он совсем потерял сознание, не подпускал меня близко, говоря, что если я срисую его плот, то он убьет меня, и тому подобные глупости; я увидел, что мне ничего с ним не поделать одному, и хотел пойти за помощью; вдруг откуда ни возьмись является этот негр и предлагает помочь мне. И помог прекрасно. Разумеется, я сейчас же догадался, что это беглый негр. Каково положение! Мне пришлось сидеть там, не трогаясь с места, весь остаток дня и всю ночь. Приятно, доложу вам! У меня в городе несколько пациентов, больных лихорадкой, и мне, конечно, надо было навестить их, но я не решался, потому что негр мог убежать, и тогда меня стали бы обвинять, а между тем ни один ялик не подплывал настолько близко, чтобы я мог окликнуть кого-нибудь. Так я и просидел на месте до самого рассвета; и скажу прямо, я еще не видывал негра такого верного, такого преданного, хотя ради этого он рисковал своей свободой, да и кроме того, измучен он был ужасно: вероятно, много работал за последнее время. За это я полюбил этого негра; скажу вам, джентльмены, такой негр стоит тысячи долларов — и ласкового обхождения вдобавок Я захватил с собой все необходимое; мальчику было хорошо на плоту, как дома, может быть, даже лучше, потому что там тихо, спокойно. Таким образом, я застрял на реке с ними двумя на руках, и пришлось мне просидеть вплоть до утренней зари; тут проплыл мимо ялик. К счастью, негр сидел в это время на краю плота, опустив голову, и крепко спал. Я окликнул людей: они тихо подкрались, схватили его и связали, прежде чем он успел опомниться, так что все обошлось без хлопот. А мальчик был в забытьи; мы обернули весла тряпками, привязали плот к ялику и тихонько, бесшумно подтащили его к берегу. Негр не противился, не произнес ни единого слова. Он не дурной негр, джентльмены, вот мое мнение о нем…

— Признаюсь, все это очень похвально, доктор, — проговорил кто-то.

Остальные тоже смягчились немного; я был от души благодарен старику доктору за то, что он вступился за Джима; кроме того, я обрадовался, что его слова согласуются с моим собственным мнением о Джиме: с первого же раза, как я его увидел, я понял, что у него сердце доброе и что он хороший человек. Тут все согласились, что Джим поступил хорошо, что он заслуживает внимания и награды. Все обещали, прямодушно и искренне, больше не бранить его.

Потом фермеры ушли и заперли его; я надеялся, что они велят снять с него две-три лишних цепи, потому что они были чертовски тяжелы, или что ему дадут, по крайней мере, мяса и овощей вместо сухого хлеба с водой, но никто об этом не подумал, а я рассудил, что мне не годится вмешиваться; лучше всего как-нибудь передать тете Салли рассказ доктора, лишь только минует буря, нависшая над моей буйной головой. От меня, вероятно, потребуют объяснения — почему я скрыл, что Сид ранен, в своем рассказе о том, как мы с ним блуждали всю ночь, разыскивая беглого негра. Но времени у меня было вдоволь. Тетя Салли день и ночь сидела в комнате больного, а от дяди Сайласа я каждый раз ловко увертывался.

На следующее утро я услыхал, что Тому гораздо лучше и что тетя Салли пошла немножко отдохнуть. Я прокрался в комнату больного, рассчитывая, что если он не спит, то мы можем потолковать, вместе сочинить какую-нибудь выдумку и преподнести ее семейству. Но он спал мирным сном, бледный такой, а не с пылающим лицом, как в первые дни болезни. Я присел, дожидаясь его пробуждения. Через полчаса тетя Салли вошла в комнату на цыпочках. Она велела мне не шуметь, сесть с ней рядом и шепнула мне, что теперь, слава богу, мы все можем порадоваться; симптомы самые утешительные, больной уже давно так спит, ему, видимо, лучше, он гораздо спокойнее сегодня: можно пари держать, что он проснется уже в полной памяти.

Немного погодя больной пошевелился, открыл глаза, огляделся совершенно осмысленно и проговорил:

— Что это, я дома? Как это случилось? Где плот?

— Все благополучно, не беспокойся, — отвечал я.

— А Джим?

— Все в порядке, — сказал я, но не мог придать своему голосу бодрого, веселого выражения.

Он этого не заметил.

— Прекрасно! Великолепно! Теперь мы можем успокоиться! Ты рассказал тетушке?

Я хотел было сказать «да», но она вмешалась:

— О чем, Сид?

— Ну, конечно, о том, как мы все это дельце состряпали!..

— Какое дельце?

— Да ведь одно только и было: как мы выпустили на волю беглого негра — я и Том.

— Батюшки светы! Выпустили на волю! О чем это он толкует? Господи, опять бредить начал, опять потерял сознание!

— Нет, я и не думаю бредить — я понимаю все, о чем говорю. Мы выпустили его на волю — Том и я. Мы задумали это сделать и сделали. Молодецки орудовали, надо сознаться…

И пошел, и пошел… тетушка уже не перебивала его, а только слушала, выпучив глаза; я понял, что мне бесполезно будет впутываться.

— Право, тетя, это стоило нам пропасть труда, — продолжал Том, — целые недели подряд мы возились днем и ночью, пока вы все спали. Нам приходилось воровать свечи, и рубаху, и простыню, и ваше платье, и ложки, и жестяные тарелки, и кухонные ножи, и сковороду, и жернов, и муку и еще пропасть всякой всячины, вы не можете себе представить, сколько было хлопот приготовить перья, пилу, выдолбить надписи и все такое… А как это было забавно, вы и не можете представить себе! Мы же рисовали гробы и всякие ужасы, сочиняли безымянные письма, спускались вниз по громоотводу, делали подкоп под сараем, смастерили лестницу из тряпок, запекли ее в пирог и посылали Джиму ложки и прочие вещи через вас, в кармане вашего передника…

— Ах, Создатель мой!..

— …Наполняли чулан крысами, змеями и разными гадами для компании Джиму; но вы так долго задержали здесь Тома с маслом в его шляпе, что чуть не испортили всего дела, потому что люди пришли, пока мы еще не успели выбраться из чулана, нам пришлось выскочить, нас услышали, погнались за нами — тогда-то меня и подстрелили, — но мы, к счастью, свернули с тропинки, пропустили погоню вперед, а когда подоспели собаки, они не обратили на нас внимания, а помчались дальше, где больше шума. Мы же сели в свою лодку, поплыли к плоту, вывернулись благополучно, а Джим теперь свободный человек… все это мы сделали сами… не правда ли ловко, тетя?

— Ей-ей, в жизнь свою я не слыхивала ничего подобного! Так это вы, маленькие негодяи, наделали нам столько хлопот, чуть с ума всех не свели и напугали нас до смерти? У меня руки чешутся сию же минуту хорошенько проучить вас. Только подумать, как я-то целые ночи мучилась… Ну, погоди же, негодный мальчишка, когда выздоровеешь, я обоим задам такую трепку, что только держись!

Но Том был так счастлив и горд своим подвигом, что не мог удержать язык за зубами, а тетушка бранила нас на все корки, только искры летели, словом, оба тараторили без умолку.

— Ну, ладно, — закончила она, — утешайся теперь своими проказами, только помни, что если я когда-нибудь еще поймаю тебя, что ты опять водишься с этим негром…

— С кем? — проговорил Том с удивлением, и улыбка мгновенно сбежала с его лица.

— Как с кем? Разумеется, с беглым негром. А то с кем же, ты думал?

Том тревожно взглянул на меня и сказал:

— Том, не говорил ли ты мне только что, будто все в порядке? Разве он не бежал?

— Он-то? — вмешалась тетушка Салли,— Беглый негр? Конечно нет. Его вернули назад, он опять сидит в сарае, на хлебе и воде, весь в цепях, покуда его не потребуют хозяева или не продадут с аукциона.

Том привскочил на постели, глаза его пылали, ноздри раздувались, как жабры.

— Они не имели права запирать его! — крикнул он мне.— Ступай скорей, не теряй ни минуты… Освободи его! Он больше не невольник; он свободен, как и мы все!

— Дитя, что это значит?

— Это значит именно то, что я говорю, тетя Салли, и если никто не пойдет к нему сию минуту, я сам побегу! Я знал его всю жизнь, да и Том тоже. Старая мисс Уотсон умерла два месяца тому назад; она устыдилась, что хотела продать его на Юг, и дала ему вольную по своему завещанию!

— Так зачем же, скажи на милость, тебе понадобилось освобождать его, коли он уже свободен?

— Ах, какой вопрос — так и видно женщину! Разумеется, затем, что мне нравятся приключения; я готов был бы купаться в крови, только бы… Ах, боже мой! Тетя Полли!

Батюшки! Да никак это сама тетя Полли собственной персоной стоит в дверях, кроткая, ласковая, как ангел!..

Тетя Салли как кинется к ней, как начнет ее обнимать, целовать, плакать от радости — чуть не задушила ее в объятиях! А я нашел себе довольно удобное местечко под кроватью, сообразив, что мне придется туго. Изредка я выглядывал оттуда украдкой; тетя Полли высвободилась из объятий и стояла, глядя в упор на Тома поверх очков, — и так глядела, что он, кажется, с радостью провалился бы сквозь землю.

— Да, — проговорила она, — ты хорошо делаешь, что отворачиваешься, на твоем месте мне совестно было бы смотреть в глаза людям, Том!

— Боже мой! — молвила тетя Салли.— Разве он до такой степени переменился? Ведь это не Том, а Сид; Том… Том был здесь сию минуту. Куда это он девался?

— Ты хочешь сказать, вероятно, куда девался Гек Финн? Надеюсь, что если я сама вырастила этого шалуна, Тома, так мне ли не узнать его? Вот тебе — здравствуйте! Выходи из-под кровати, Гек Финн!

Я вышел, но чувствовал себя не особенно бодро. Тетя Салли была в страшном недоумении, но дядя Сайлас, тот еще больше растерялся, когда пришел и ему все рассказали. Он словно пьяный ходил и целый день не мог опомниться, а вечером произнес в церкви такую проповедь, что составил себе ею громкую славу, потому что никто, даже самые старые старики не поняли из нее ни единого слова. Тетя Полли рассказала всем, кто я такой и какова моя история; а я, в свою очередь, должен был открыть, в каком находился безвыходном положении, когда миссис Фелпс приняла меня за Тома Сойера. Тут миссис Фелпс вмешалась сама: «Пожалуйста, продолжай называть меня тетя Салли, я так к этому привыкла»,— и вот, когда тетя Салли приняла меня за Тома, я должен был поддакнуть — другого средства не оставалось, да я знал, что и он не рассердится, ему это даже на руку будет, так как это — тайна, он сочинит целое приключение и будет очень доволен. Так это и вышло; он сам назвался Сидом, и дело уладилось как нельзя лучше.

Тетя Полли подтвердила, что старая мисс Уотсон в самом деле дала вольную Джиму; таким образом, выходило ясно и несомненно, что Том Сойер затеял всю эту возню и хлопоты для того только, чтобы освободить уже свободного нефа! А я-то раньше до этой самой минуты никак не мог понять — как при его воспитании он решается помогать негру бежать!

Тетя Полли рассказала, что когда тетя Салли написала ей, будто Сид и Том прибыли благополучно, она никак не могла понять, что это значит. Ей сейчас же пришло в голову: уж не выдал ли этот сорванец какую-нибудь новую проказу? Вот и пришлось ей тащиться в путь самой, шутка ли сказать, за тысячу миль! потому что никто не отвечал на ее письма.

— Но мы и от тебя не получали ни словечка, — возразила тетя Салли.

— Удивляюсь! Ведь я писала два раза, прося у вас объяснений.

— Мы ничего не получали, сестрица!

Тетя Полли повернулась к Тому и произнесла грозным голосом:

— Том!

— Ну, что еще? — отозвался Том раздраженно.

— Не смей так говорить со мной, бесстыдник, подай сюда письма!

— Какие такие письма?

— Подай письма! Погоди, вот я примусь за тебя…

— Они там, в чемодане. Ну, довольны теперь? Будьте покойны: они целы, я с ними ничего не сделал, даже и не заглядывал в них. Но я знал, что они наделают нам хлопот, и подумал, что если вам не к спеху, то…

— Ну, молодец, я вижу, ты нуждаешься в розге, в этом не может быть сомнения. А еще одно письмо я написала, чтобы предупредить вас, что я приезжаю. Полагаю, что и это…

— Нет, то письмо пришло вчера; правда, я еще не читала его, но оно цело у меня.

Я хотел было предложить ей побиться об заклад на два доллара, что и этого письма у нее не окажется, да побоялся и промолчал.

Глава последняя. На воле! — Вознаграждение узнику. — Ваш покорный слуга Гек Финн.

В первый раз, как только мне удалось увидеть Тома с глазу на глаз, я спросил его, какие у него были намерения, когда он устраивал побег? Что рассчитывал он делать, если б побег совершился благополучно и ему удалось бы освободить негра, который уж и без того был свободен? Он отвечал, что с самого начала он имел в виду, если удастся похитить Джима, поплыть с нами на плоту искать приключений, вплоть до самого устья реки, а потом открыть Джиму, что он свободен, и везти его обратно домой уже на пароходе, как следует, с шиком, заплатив ему за потерянное время; кроме того, он хотел заблаговременно написать домой, чтобы собрались все негры и встретили его в городе с факелами и музыкой — тогда он был бы настоящим героем, да и мы тоже. Но я подумал, что и без этой церемонии все обошлось как нельзя лучше.

Джима велели сию же минуту освободить от цепей, а когда тете Полли, дяде Сайласу и тете Салли рассказали, как усердно и добросовестно он помогал доктору ухаживать за больным Томом, они не знали, как и обласкать его: одели, кормили на убой и не заставляли работать. Мы повели его в комнату больного — и пошли у нас веселые разговоры! Том подарил Джиму сорок долларов за то, что он так терпеливо исполнял для нас роль узника; Джим ужасно обрадовался.

— Вот видите? Что я говорил вам? — обратился он ко мне. — Еще помните, тогда на Джексоновом острове? Я говорил, что у меня волосатая грудь — а это какая примета? Что я был когда-то богат и скоро опять буду богачом! Вот и вышла правда. Разбогател! Ну, что скажете? Ведь говорил я, что приметы у меня верные!

А Том строил новые планы, предлагал нам когда-нибудь ночью убежать отсюда втроем: мы добудем себе вооружение и отправимся искать приключений на Индейскую территорию — так, недели на две. Я согласился, да только вот в чем беда — у меня денег не было купить оружия, да и не думаю, чтобы я мог получить что-нибудь из дому, потому что отец, наверное, вернулся тем временем, забрал все деньги у судьи Тэчера и пропил их.

— Нет, деньги целы, — сказал Том, — теперь накопилось больше шести тысяч долларов, да и отец твой глаз не казал с тех пор. По крайней мере, до моего отъезда он не появлялся в наших краях.

— Никогда он больше не вернется, — проговорил Джим торжественно-грустным тоном.

— Почем ты знаешь, Джим? — удивился я.

— Все равно почему, Гек, но он больше не вернется!..

Я приставал к нему, и он, наконец, объяснился:

— Помните ли тот домик, что плыл по реке во время разлива, там еще лежал человек лицом вниз? Я пошел, заглянул ему в лицо, а вас не пустил войти. Ну, вот, вы можете теперь получить свои деньги когда угодно: это был ваш отец!..

Том почти совсем поправился, носит свою пулю на шее на манер часов и постоянно посматривает, который час. А мне больше не о чем писать, и я этому чертовски рад, потому что, если б я только знал, какая возня сочинять книгу, я бы и не затевал такого дела, и больше никогда не буду. Но, кажется, что я раньше других удеру на Индейскую территорию, потому что тетя Салли собирается усыновить меня и цивилизовать — а я этого не выношу. Я уж испытал, знаю, каково это!

Конец.

С почтением Гек Финн.