Театр на Арбатской площади

Часть первая. Санька попадает на Арбатскую площадь

Глава первая. О том, как Санька залезла на берёзу и раздумывала над своей судьбой

— Са-а-анька…

— Вожжами её, да как следует, да как следует, тогда будет знать!

— Куда ж она девалась? Ума не приложу… Санька!.. Вот непутёвая!

— А я тебе сколько твержу? А всё мимо уха… Она и есть непутёвая! Совсем от рук отбилась. Бойка, дерзка… Вожжами её!

— Вожжами да вожжами — у тебя одна присказка. А с ней надобно лаской. От ласки она шёлковая.

— Ишь ты — лаской… Небось к моим доченькам не больно-то ласков.

— А с твоих что взять? Санюшка… Эх, беда! На базар ехать, а репа не копана…

— Попадись она мне, всю бы излупила!

— Вели своим подыматься, пусть помогут…

— Репу копать?! Рехнулся, старый! Надо же! Чего в его глупую башку лезет? Мои лебёдушки сроду такого делать не приучены! Репу копать Марфуше с Любашей? Надо такое придумать! А твою Саньку найду, буду лупить, рук не пожалею.

И громогласно, да так, что от её зычного голоса петух закукарекал, а куры со страха закудахтали, Степанида, Санькина мачеха, заорала:

— Санька, чёртова девка, сей минутой будь здесь! Отцу на базар ехать, иди репу копать!..

А в это время Санька, сидевшая на верхнем суке берёзы, скрытая от всех густой листвой, хмуро наблюдала за переполохом, который сама же учинила. Сидела угрюмая, потрясённая тем, что узнала нынче утром от соседской девчонки Параши. Услышанное трахнуло её по голове, словно обухом, словно шилом насквозь проткнуло сердце.

И сейчас, сидя на берёзе и чутким ухом прислушиваясь к голосу отца (до мачехи ей дела не было, мачеха и есть мачеха, что с неё взять?), она пыталась в его словах и поступках найти приметы тому, что ей у колодца рассказывала Параша. Правда это или враньё? Родной дочерью или найдёнышем росла она в отцовском доме? Услышанное вроде бы в одно мгновение вышибло из памяти заботы, любовь и ласку, которые она знала и видела все эти годы и от Луки, и от покойной своей матери Матрёны. Теперь же нанизывалось в памяти только то, что служило подтверждением всего, что рассказала ей Параша. И от этого сильнее и сильнее накипало на сердце. С обидой и горечью она твердила про себя:

«Была бы я им родная, не стегала бы меня матушка крапивой всякий раз, как убегу с подружками в лес…

Была бы я им родная, купили бы они мне тот полушалок в розанах, какой мне тогда хотелось…

Была бы я им родная, не женился бы батюшка второй раз на проклятущей этой Степаниде. Как молила его, как просила… Говорила ему: волк в лесу, мачеха в дому. Не послушался!..

Была бы я ему родная, не позволил бы он мачехе и сестрицам измываться надо мною, заступился бы…»

Это последнее, пожалуй, сильнее всего говорило Саньке, что не родной дочерью, а приёмной была она Матрёне и особенно Луке.

И чем дальше, тем больше горьких мыслей приходило на ум. А вместе с горечью росла и обида.

Приёмыш… Что там говорить — разве это родная дочь?

Что она была им не родной, об этом знала вся округа. Знали соседи всей Пресненской слободки — и ближние и дальние. Только одна она ни о чём не догадывалась до сегодняшнего утра.

Пока была маленькой, несмышлёнышем, люди судили, рядили, дивились, вдосталь языками чесали: надо же, Крюковым Луке с Матрёной словно с неба свалилась долгожданная дочка! Но прошли годы, всё позабылось, и уже ни один человек не вспоминал о том дне, когда Лука, прижимая к себе с осторожной неловкостью, внёс в избу крохотную девочку, укутанную в рваную ветошь. И с рук на руки передал эту девочку изумлённой Матрёне.

А своих детей у них отродясь не было. Не раз оба ходили вымаливать себе дитя и в Троице-Сергиеву лавру, и в другие монастыри. «Хоть какого кривенького, хоть косенького, хоть лядащего, — просила у бога Матрена, не скупясь на жаркие молитвы и толстые восковые свечи. — Уж я бы его, кровиночку мою, любила больше жизни, уж я бы его миловала, голубила…»

И прожили Лука с Матрёной в достатке, в сытости, душа в душу много лет, а детей им бог так и не дал. Вот горе-то! Чем же они всевышнего прогневили?

Лука был огородником. Вдоль берега реки Пресни, которая недалеко от того места вливалась в Москву-реку, лежали его огороды. Не то чтобы очень большие, а всё же изрядные. В летнюю пору Лука возил на московские базары разные овощи — репу, морковь, горох, зимой же — солёные огурцы, квашеную капусту и всякую иную снедь.

Как-то раз возвращался он с базара. Дело было летом. Ехал потихоньку, подсчитывая в уме выручку. И вдруг послышался ему детский плач. Оглянулся — поблизости никого. А голос у дитяти был хоть и не очень громкий, но до того заливистый и жалостный, что за сердце хватало. Лука остановил лошадь, соскочил с телеги и пошёл на плач младенца.

А река Пресня, делая поворот, текла здесь тихо, мирно, отражая в своих водах и небо, и облака, и тёмную зелень прибрежных ракит. Однако в этом месте, люди говорили, была бездонная глубина. И если бы кто задумал порешить себя, лучшего места не сыскать…

Недалеко от берега, в траве под кустом, и увидел Лука девочку. Сколько ей было, Лука определить не мог — по этой части опыта у него не было никакого. Но вот что удивительно: девчушка, увидев склонённого к ней Луку, вмиг перестала плакать. Глянула на него — на тёмных ресницах ещё дрожали слезинки — и улыбнулась. Сверкнули белые зубки — два наверху, два внизу.

«Ишь ты, — подумал Лука, умиляясь, — кроха, а человечью душу сразу почуяла…»

И долго не раздумывая, очарованный доверчивой детской улыбкой, Лука на всякий случай перекрестился, взглянув на бездонный омут, сгрёб ребёнка в охапку вместе с ветхими тряпками, на которых тот лежал, и привёз Матрёне.

— Держи дочку, богом посланную!

Матрёна вся затрепетала — радость-то какая нежданная! А потом затревожилась: а ну как хватятся ребёнка? А коли отдавать придётся? Присохнешь сердцем — и отнимут у тебя…

Но девочку никто не искал, никто не спрашивал, никому она, видно, не надобилась. И стала она расти у Луки с Матрёной, катаясь как сыр в масле, в достатке и в родительской любви. Окрестили Александрой. Стали звать Саней, Санюшкой.

С того дня, когда Лука нашёл девочку, прошло более четырнадцати лет. Так что теперь Сане, сидевшей на берёзе, было годков пятнадцать. Может, чуть поменьше или чуть сверх того.

Но теперешняя жизнь Сани намного отличалась от прежней. А вернее сказать, ничего сходного не было в её теперешней с той прежней, когда она как сыр в масле каталась…

Года три назад Матрёна простудилась, неделю поболела и померла. Лука на свою же голову женился снова. Женился на вдове, вздорной и крикливой бабе Степаниде. И были у той вдовы дочки — Марфуша и Любаша. Обе невесты. Обеим женихи нужны да хорошее приданое. Обе ленивые, белые, пухлые, будто калачи из печи вынутые. Обе давно в цвет вошли да уже и отцветать начали. Обе без меры матерью любимые. И пошла жизнь у Саньки вкривь и вкось…

Прежде у Луки с Матрёной была работница. Дарьей её звали. А теперь мачеха завела новые порядки: «Вот ещё, деньги на ветер пускать! Пусть Санька все дела делает, не развалится!»

И пошло звенеть по дому с утра до вечера Санино имя: Санька, воды принеси! Санька, в погреб слазь! Санька, где дрова? Санька, Санька, Санька… И туда и сюда знай поворачивайся!

К ночи Санька с ног сбивалась. Однако всё делала безотказно, отца своего жалеючи — вон как исхудал. Даже рыжая бородёнка вылезла, реденькой стала.

Будто шершень впилась Степанида в Луку, кровь из него сосала для дочек своих любезных, а с них пылинки-былинки сдувала. А как же, девушки — невесты! Нельзя им белые ручки марать, нельзя им пышность терять, нельзя, чтобы слинял румянец с толстых щёк.

Ладно, думала Санька, отдадим их замуж, полегче станет. Потерпим с батей.

А Марфуша с Любашей до того обленились, что захотят водицы испить, — не поднимутся, велят Саньке, чтобы подала. Да не из кадки — из колодца чтобы водица была…

Так миновал год, другой и третий пошёл. Санька день-деньской в работе, а сестрицы допоздна на пуховиках нежатся. А подымутся — начнут новые наряды мерить, разные шали цветастые да полосатые на себя накидывать. В зеркальце полюбуются, по горнице пройдутся и опять в сундуки сложат. Опять же на гулянье ходят — то в сады под Новинский монастырь, то на Пресненские пруды. Женихов там разглядывают, на каких указывает им сваха Домнушка. Только ни один пока ихнему вкусу не угодит. Тот молод, да беден. Другой богат, а староват. Иной и богат и молод, да лицом рябой.

А Степанида своим дочерям:

— Умницы вы, разумницы, королевны вы мои, раскрасавицы! Уж коли замуж, подавай нам короля червонного… Чтобы был хорош да пригож, богат да тароват…

Вот так всё и шло до сегодняшнего утра. А сегодня, когда рано поутру Санька, громыхая вёдрами, помчалась на колодец, встретилась ей Параша.

— Ой, Санюшка, — запричитала она, — да что с тобой сталось? Уж не хворая ли?

— Здорова, — ответила Санька. — Мне для хвори лишней минуты нет.

— А похудала, а отощала, а лицом пожелтела!.. Ай-яй-яй…

Вытянула Санька из колодезной глубины ведро с водой и на всякий случай в колодец глянула. А там, внизу, в водяном зеркальце, — её лицо. А ведь правда словно бы исхудала!

— Сестрицы с мачехой замучили, — призналась она Параше. — Все жилы тянут, а никак замуж не идут…

Тут-то Параша и брякнула:

— Заступы у тебя нет. Был бы тебе дяденька Лука родным отцом, не дал бы в обиду.

— Что пустое брешешь! — огрызнулась Санька. У самой же сердце так и ёкнуло. И лицо побелело.

Параша поняла, что Саньке ничего не известно, сама не рада была, что лишнее сболтнула. Да слово не воробей — вылетело, поди поймай его!

Вот тут-то, возле колодца, Санька узнала: что Матрёне с Лукой она не родная дочь, а найдёныш; что нашёл её Лука под ракитовым кустом возле омута. А что она им не родная, сразу заметно — не той породы!

И правда, была Санька кудрява и черноволоса, с тугими смуглыми щеками, лукавым взглядом, чуть наискось прорезанных глаз. Тонка в талии, быстра на язык, к тому же увёртлива, как ящерка или змейка-медянка. Всем было удивительно, когда рыжий Лука и рыхлая веснушчатая Матрёна называли доченькой эту бойкую черноглазую девчонку.

И теперь, сидя на берёзе и прислушиваясь к голосам мачехи и отца (да не отца ведь, вот в чём беда!), Санька старалась найти глазами то место, где Пресня, делая поворот, размыла бездонный омут и где на берегу, махонькую и горемычную, родная мать оставила её под кустом. А сама-то, а сама?.. О господи, сама-то вниз головой кинулась в тот страшный омут.

Сквозь листву берёзы ей виднелась хоть и близкая, да незнакомая Москва. Сорок сороков церквей жарко горели золотыми маковками в лучах утреннего солнца.

Здесь же, поблизости, всё было ей знакомо и мило сердцу — и река Пресня, и ручей Студенец, и речка Бубна. Вся местность, изрезанная вдоль и поперёк реками и речушками, весной и осенью была непролазна от топи и грязи. Но теперь, на исходе лета, глаз тешила свежая зелень деревьев, еле тронутая нежной желтизной.

Рядом с домом разлеглись огороды — тянулись гряды с огурцами, репой, брюквой; понизу, ближе к реке, уже закрутила лист капуста. А в саду вперемежку с яблонями и грушами отец посадил кусты крыжовника и смородины.

— Ну ладно, — прошептала Санька не то себе, не то кому-то неведомому, — родной не родной, а, кроме меня, кто ему пособит репу копать?

И стала она потихоньку с ветки на ветку, с ветки на ветку слезать с берёзы.

Глава вторая. О том, как Санька две затрещины снесла, а подзатыльника не стерпела

Только успела она ступить на землю, услыхала возле себя:

— Вот она, твоя чернявая…

Не дочь, а чернявая, подумала Санька. Стало быть, и эта знает, что она подкидыш.

Подскочив к Саньке, мачеха заорала:

— Ты где ж пропадала, окаянная твоя душа?

А Санька в ответ ни слова, будто онемела. Молчок, и всё тут!

— Не слыхала, что ли, как тебя кричали? — громче прежнего заорала Степанида. — Оглохла?

И на этот раз Санька промолчала. Стоит, словно каменная. И глаза в землю уперла.

Степанида даже позеленела от злости. Ишь ты, гордячка! И слова из неё не вытянешь.

— Ты что, надолго молчать взялась?

Тут Санька подняла на мачеху глаза. А в глазах — одна дерзость и непокорность.

У Степаниды руки зачесались: ох, и нахлещет же она сейчас девку! Однако такая ярая злоба была в Санькиных глазах, что руки-то у Степаниды хоть чесались, а подняться не поднялись.

— Иди репу копать. Дел невпроворот, а она баклуши бьёт!

— Не пойду.

— Как это не пойдёшь?

— Не пойду, и весь сказ…

— Да ты что?!

— А ничего. Посылай своих девок, на моём горбу наездились. Предовольно с меня… Хватит! Пусть твои спину гнут, а я посижу да погляжу.

Тут Степанида дала волю рукам. Ястребом кинулась на Саньку — шлёп её по одной щеке! Шлёп её по другой щеке!.. Вот уж истинно говорят — мать высоко руку поднимает, да не больно бьёт, а уж как у мачехи рука опустится, так огнём щёки загорятся.

От Степанидиных затрещин щёки у Саньки и правда запылали алым пламенем.

Тут подошёл Лука.

— Чего разорались? На весь околодок крик подняли.

— Ты глянь на свою злодейку… Ей — слово, она — десять! Ей говорю — иди репу копать, отец велел. Она — не пойду! Да что ж это такое? Осатанела девка!

А Санька стояла — не подступись. Губы прикусила, щёки разрумянились, глаза горят.

Ну и ну… Ведь правда осатанела!

Лука подошёл к ней и тихо, но с угрозой приказал:

— Иди репу копать. Надобно на базар ехать.

А Санька ему своё, да громко, да на весь двор:

— Не пойду. Посылай Любку с Марфуткой.

— Люди добрые, что придумала! Моих лебёдушек…

Может, Саньке в ту минуту и смешно не было, может, и вовсе смеяться не хотелось, однако подняла хохот на весь двор:

— Ай да лебёдушки! Гусыни жирные, вот кто дочки твои разлюбезные… Еле ходят, вот до чего отъелись на батенькиных хлебах.

Из сеней на крыльцо выползли Любаша с Марфушей. От сонной одури глазами хлопают — что такое? Их-то зачем поминают? Экую рань крик подняли. Спать бы ещё да спать, а разбудили…

А на Саньку такое нашло, что и рада бы себя остановить, да куда там — вскачь понеслась!

— Вот они, гусыни! Гляньте на них, на жирных. Да разве таких кто замуж возьмёт? В перестарках сидят и будут сидеть…

Кое-кто из соседей стал выходить на крыльцо. Что это у Крюковых делается? Сроду такого не случалось. Крик. Ругань. Батюшки светы родимые, да что ж это?

Лука подошёл к Саньке.

— Замолчи, дура! Не срами на старости лет, — и, не удержавшись, двинул ей здоровенный подзатыльник.

А Саньке того и надо было. Закричала громче прежнего:

— Видать, что ты мне не отец! Кабы отцом был, не поднялась бы рука… Заступником стал бы! Разве отец даст над родной дочерью измываться? Разве… — уткнув лицо в ладони, вдруг громко заплакала и, рыдая, кинулась за дом.

Лука стоял, будто онемевший. Степанида и та замолчала. Однако ненадолго. Вспомнив, что Санька обозвала её дочерей гусынями, вмиг обрела голос. Накинулась на Луку:

— Так тебе и надо, простофиле! «Лаской, лаской с ней надобно»!.. Вот тебе и лаской! Мало девку лупили, получай теперь…

Лука махнул на Степаниду рукой: молчи ты, не твоего ума дело! И, понурившись, виноватый пошёл за Санькой.

Она уже не плакала. Стояла в саду под яблоней. Глаза были сухи, лицо бледно, только на щеках горели алые пятна — следы Степанидиных затрещин.

Лука подошёл к ней.

— Санюшка, прости меня…

Санька не глянула на него, процедила:

— Бог простит.

И Лука понял: бог-то, может, и простит, а Санька не простила и никогда не простит. Подумал: видно, и та, что в омут кинулась, оставив под кустом младенца, великой гордыни была женщина.

А Санька, не повернув к нему головы, спросила:

— Сказывай, где репу копать? На ближних грядах или возле реки?

— Да ладно, не надо…

— Показывай, раз спрашиваю! — прикрикнула она на Луку. А часа через два, лишь только он уехал на базар, Санька, умывшись, приодевшись, надев на ноги праздничные сапожки, накинув на голову пунцовый полушалок, последний подарок матери, пошла к воротам.

— Ты куда это? — вздумала остановить её Степанида. Но Санька на неё лишь искоса глянула, та осеклась и смолкла. Думала ли Санька в тот миг, когда за ней, скрипнув, закрылась калитка, что слышит скрип этот последний раз? Думала ли она, заложив за собой щеколду, что и это она сделала последний раз? Нет, такого у неё в мыслях не было. Просто хотелось ей в тот миг досадить мачехе и сестрицам. Пусть, пусть поработают! Пусть вёдер двадцать воды из колодца вытянут! Пусть раз десять слазят в погреб! Пусть дров натаскают, пусть печку истопят, пусть скотину накормят, в доме приберут… Пусть, пусть, пусть поглядят, как им без неё, без Саньки, придётся…

Со злорадством услыхала за своей спиной вопрошающий окрик мачехи:

— Никак, ушла?

И два голоса с испугом ей в ответ:

— Ушла, маменька, ушла…

Но слова их словно бы Саньки уже и не касались, словно бы донеслись к ней из далёкого далека.

Выйдя за ворота, она перекрестилась. Поглядела налево, поглядела направо. И пошла по той самой дороге, которая вела через пустоши, через огороды, через большое торговое село Кудрино прямо в первопрестольную. А Москва, кстати сказать, находилась от Санькиного дома не так уж и далеко…

Глава третья. О том, как Санька попала на Тверской бульвар

А как попала Санька на Тверской бульвар, она и сама толком не могла понять. Брела себе по московским улицам, глазела по сторонам. Дивилась на барские хоромы с каменными собаками у ворот. А может, это вовсе не собаки поглядывали на неё каменными глазами? Говорят, есть такие звери с преогромными гривастыми мордами, вроде бы на собак походят, только много свирепее…

Видела она и ветхие хибарки, крытые соломой. Таких на улицах Москвы стояло предостаточно, поболее, чем барских дворцов. Возле дворцов — зелёные сады, липы шумят, дубы чуть шевелят листами. Возле хибарок — огороды с огурцами, мусорные свалки да кое-где рябина рдеет спелыми ягодами.

Проходила Санька мимо деревянных церквушек, до того стареньких, дунь посильнее — и на брёвнышки развалятся! И кресты на погосте тоже от старости совсем накренились. А чуть подалее — храм божий. Глаз не отвести, краше не бывает! На одних купола золотом горят, на других небесно-голубые с золотыми звёздами. Вот где молиться да молиться! Небось из таких-то вернее донесётся на небо молитва?

То натыкалась Санька на какой-нибудь плетень. А вперёд ходу нет! Никак иначе не выбраться, как лезть через плетень. А за ним — крапивы вдосталь. Лезла и спрашивала себя: «Ну зачем, дура, лезешь?» Отвечала: «Что я, не барыня себе? Куда хочу, туда и лезу!» Вот и получай, барыня: все руки крапивой обстрекались!

А один раз еле спаслась от косматого, злющего кобеля. Вылетел из подворотни, чуть в клочья не изодрал праздничный сарафан. Насилу ноги унесла.

Эх, Санька, Санька, ну куда ты топаешь? Ведь обратно домой нипочём не найти дороги…

И вдруг, пройдя по незнакомой улице с красивыми барскими домами, вышла и вовсе неведомо куда. Что это был Тверской бульвар, Санька знать не могла. Откуда же? Сроду здесь не бывала. Хоть не раз ездила с Лукой в Москву на базары, даже брал он её с собой на большие торги на Красную площадь. Но эти места посетить не случалось.

Увидев великое многолюдство и скопище разных карет да колясок, Санька сперва решила — не попала ли на какое-нибудь гулянье? На Пресненские пруды, что ли? Или под Новинский? Но нет, те места были ей знакомы. А тут ни прудов, ни Новинского монастыря. Видно, совсем в другие края забрела. Остановилась. Стала глазеть. Чем дольше глазела, тем больше дивилась. По усыпанной песком широкой улице чинно и благородно разгуливали одни лишь господа. Ни тебе каруселей, ни качелей, ни развесёлой музыки! Петрушка и тот не пищит. Скоморохов тоже не видно. Просто ходят нарядные господа взад-вперёд и разговоры разговаривают. Поговорят, поклон друг другу отвесят, ручкой помашут и пошли шагать дальше.

Батюшки светы родимые, да отколь же сюда столько господ набралось? Неужто со всей Москвы сбежались к этим вот берёзкам?

В те времена — а происходило всё в 1811 году — Тверской бульвар был совсем не похож на тот, который мы знаем теперь. Не липы, как теперь, а рядами росли вдоль бульвара берёзы. Липы были посажены много позднее, уже после нашествия Наполеона, после того, как французы, побывав в Москве, срубили и сожгли все берёзы.

А тогда Тверской бульвар напоминал просторную и длинную берёзовую аллею, ровно укатанную и посыпанную песком. И был этот бульвар самым модным и любимым местом прогулок москвичей. Со всех концов съезжалось сюда не только дворянство, но и все иные сословия горожан. Наряду со столичным щёголем с лорнетом у глаз можно было увидеть здесь и богатого откупщика в кафтане. Бренча саблями, расхаживали военные, золотые нити трепетали на их эполетах в такт молодцеватым шагам. И тут же шествовала купчиха в атласном салопе розового цвета. Еле касаясь туфельками земли, кутаясь в прозрачные шарфы, прогуливались молодые красавицы. Следом за ними важные лакеи несли ридикюли и шали с цветастой каймой.

Приезжали сюда, на Тверской бульвар, чтобы часок-другой пофланировать, свидеться со знакомыми, услышать новости, посудачить, а заодно посетить кофейное заведение, которое держал здесь француз-кухмистер. Кофейня эта находилась в деревянной галерейке и славилась прохладительными напитками, а также можно было в ней отведать мороженого, конфет французских и выпить чашечку отменного на вкус чаю.

И стояла Санька как заворожённая, крутила головой туда-сюда, боялась что-нибудь недоглядеть… Ну и ну! Таких красивых и нарядных барынь она ещё никогда не видывала. Одни шляпки чего стоят — загляденье! С букетами, с перьями, с бантами… Иные же до того высоки да замысловаты — как только их голова держит?

А по обеим сторонам бульвара счёта нет экипажам. Тут и кареты богачей — кони кровные, одномастные, как на подбор! И большие жёлтые коляски, и маленькие, лёгкие, на двух колёсах. А на одной карете на козлах рядом с кучером арапчонка посадили. Чёрного-пречёрного, а нарядного — в красном кафтане с золотыми пуговками.

А кучера-то, кучера! Дородные, бородатые, кафтаны на них голубые, зелёные, малиновые. Толкутся возле карет, переговариваются, ждут, когда барам наскучит ходить взад-вперёд между берёзками.

Но вот услышала Санька:

— Подать карету их сиятельства Измайловой!

Увидела рослого лакея в ливрее с золотыми галунами. Увидела и генеральшу. Каков же сам генерал, коли у генеральши до того взгляд грозный, что и не подступись…

Насмотревшись на всё досыта, Санька почувствовала, что устала и голодна. Голодна так, что чугун каши умяла бы в один миг. И ноги гудят в новых, ещё не разношенных полусапожках. Надо присесть, отдохнуть, прежде чем повернуть обратно домой.

Утреннее буйство в ней совсем улеглось. С каким-то даже добродушием вспоминала она, как мачеха, не веря глазам, спросила Любку с Марфуткой: «Никак, ушла?» А дурёхи сестрицы ей с испугом: «Ушла, маменька, ушла…» Небось рады будут, когда назад вернётся.

Ладно, думала Санька, приду, повинюсь батюшке. Вспомнила, как просил её Лука: «Прости меня, Санюшка…»

А она-то ему — вот бешеная! — «Бог простит». Сама ведь не простила.

А разве не родным отцом, не родной матушкой были ей все эти годы Лука с покойной Матрёной?.. А коли матушка иной раз её крапивой стегала, так, видно, было за что. Испокон веку такое ведётся! И Парашку мать стегала в малолетстве. И Аришку косоглазую. И Гриньку тоже. Того отец не только крапивой, а берёзовым прутом да вожжами сёк, вот как! Если с парнем сладу нет, почему не постегать?

И полушалок матушка ей купила. Правда, не тот в розанах, зато атласный, пунцовый. Накинула ей на голову и прошептала, любуясь: «Ишь как на тебе ладно, доченька…» И слезу пустила. Эх, благодарности в тебе нет, Санька, вот что я тебе скажу! Найдя укромное местечко позади скамьи, Санька присела на траву, продолжая, однако, разглядывать всех, кто проходил мимо. Ну и рассказов у неё наберётся! Полон короб… Послушают любезные сестрицы, чего она им сегодня наговорит.

Недалеко от той скамьи, за которой устроилась Санька, остановилась красивая барыня, а рядом с нею два барина. Говорили все трое между собою, надо думать, по-чужеземному, слова у них были непонятные. А платье на барыне было уж до того хорошо, что глаз не отвести: голубого переливчатого шёлка да с синими бархатными бантами. И шляпка под стать — белая, тоже с синими бантами. Что хорошо, то хорошо, ничего не скажешь!

Но могла ли представить себе Саня, что тёмно-голубой наряд, который был в этот день на французской актрисе Луизе Мюзиль и так обольстил Саню, будет подарен именно ей, Саньке? Правда, уж не новый, поношенный, но всё равно, щеголяя в этом наряде, она будет сокрушаться лишь об одном — что не может похвалиться им перед Марфушей и Любашей, покрасоваться перед соседской Парашей. Да и мачеха пусть зеленеет от зависти, не жаль…

И так получилось, что оба барина, простившись с француженкой, подошли к той скамейке, за которой в тени, на зелёной траве, сидела наша Санька.

А были эти два человека — один знаменитый в те времена драматург и театральный деятель князь Шаховской, а второй не менее знаменитый московский актёр Пётр Алексеевич Плавильщиков.

Глава четвёртая. О том, как Санька увидела на земле кошелёк

Они были очень разными, эти два человека, присевшие на скамью.

Один — старинного княжеского рода Александр Александрович Шаховской.

Второй из купцов — Плавильщиков Пётр Алексеевич.

Шаховской — истый петербуржец, слегка презиравший Москву и все московские театральные порядки, о которых знал хорошо, хотя лишь временами — вот как теперь — наезжая в Москву.

Плавильщиков — москвич, верный своему городу, почитавший Москву превыше всех городов на Руси. Самое короткое время он провёл на сцене петербургского театра, чтобы, вернувшись в Москву, уже более никуда не выезжать.

Шаховскому в ту пору, о которой ведётся рассказ, было лет тридцать пять или около того, Плавильщикову уже перевалило за пятьдесят.

Один, несмотря на свой солидный возраст, был красив, хотя и дороден. Из-под крутого излома бровей смотрели строгие глаза, грива волнистых волос спадала на плечи.

У Шаховского же большой лоб переходил в изрядную плешь, обрамлённую возле ушей и на затылке жидкими кудельками. Обладал он огромным носом, над которым и сам слегка подтрунивал. Глаза узкие, монгольского разреза, умные, с лукавством. Такой человек может отпустить столь ядовитую шутку, от которой не сразу очухаешься! Был он высок, толст, неуклюж, однако очень подвижен.

Плавильщиков всегда говорил плавно и спокойно. Его голос, по-актёрски правильно поставленный, переливался и рокотал на низких нотах, переходя от громкой речи до хорошо слышного полушёпота.

А у Шаховского, казалось, во рту был спрятан пищик, вроде тех, которые бывают у балаганных клоунов или петрушек: несообразно с толщиной говорил он тонким и писклявым голосом.

Плавильщиков был важен и нетороплив, Шаховской весь в суете и движении.

И несмотря на такое явное различие, двух этих людей роднила одна великая, неуёмная, всепоглощающая страсть — любовь к театру. И тот и другой — оба они всю свою жизнь и всё своё время отдавали театру. Оба были драматургами. Оба не видели другого призвания, кроме работы в театре.

Шаховской был не только драматургом, но и режиссёром многих пьес, идущих на петербургской сцене, — умный и опытный педагог, он вырастил целую плеяду выдающихся русских актёров. Будучи ревностным поборником процветания в России своего отечественного театра, он взамен любимого в те годы театра французского ведал и направлял репертуар всех русских театров того времени.

То же самое можно было сказать и о Плавильщикове. Но кроме того, Плавильщиков был знаменитым актёром. Актёрский диапазон его был столь велик, что он заставлял зрителей рыдать, когда играл короля Лира в драме Шекспира, и покатываться от хохота, когда выступал в роли Скотинина в «Недоросле» Фонвизина.

Оба — и Плавильщиков и Шаховской — были широко и многосторонне образованными людьми.

Теперь эти два человека, сидя на скамейке, вели между собой неторопливую беседу. А за их спинами, на траве, сидела Санька. Сидела смирно, чуть ли не затаив дыхание, и боялась лишь одного — чтобы эти важные господа не оглянулись, а оглянувшись, не прогнали бы её прочь. Сперва она хотела было разуться — пусть отдохнут усталые ноги, прежде чем пускаться ей в обратный путь, — да постеснялась: уж больно нарядные господа разгуливали взад и вперёд мимо берёзок.

Между тем плешивый толстяк с длинным носом, кивнув на барыню в синем наряде, пропищал своим тонким голосом:

— Да, сударь мой, хороша была сия актриса лет эдак с десяток тому назад… Прелестна!

Он поцеловал кончики своих собственных в щепотку собранных пальцев, чем очень позабавил Саньку. Она невольно стала прислушиваться к их разговору.

— Особо в водевилях, — прибавил тот, который был постарше.

— А в Мольере, в «Скапиновых обманах», плоха ли?

— Помню, помню! И бойка, и вертлява, и слова как жемчуг низала! Аплодисментов порядком нахватывала — публика сложа руки не сидела.

— Э-э, что там говорить, годы не красят! Теперь небось перешла на роли благородных матерей?

— Всё больше по барским гостиным французские романсы распевает. У наших барышень и барынь мода на такие, сами знаете, ваше сиятельство…

— Что и говорить…

Оба умолкли. Один сверлил своими узкими насмешливыми глазами гулявшую по бульвару публику, второй задумчиво ковырял палкой песок возле скамьи.

А Санька в душе вроде бы и возмутилась. Не то чтобы она полностью поняла, о чём они говорили, но уловила: ту красивую в синем шёлковом наряде они не хвалят, не восхищаются ею, а, напротив, за что-то порицают. А сами-то, сами? Один старый, другой… другой плешивый, а ещё берутся такую раскрасавицу ругать…

— Так и не собрались к нам в Петербург? — проговорил Шаховской, оторвав глаза от публики и вновь обратившись к Плавильщикову. — А может, на этот сезон пожалуете?

— И-и-и… ваше сиятельство, куда уж теперь?! Шестой десяток пошёл. В молодые годы не ужился, чего там говорить теперь…

— Любезнейший мой сударь, только что перед вами на коленях не стояли, а уж как звали, как звали!.. Навряд ли кого ещё из актёров так приманивали, как вас! И роли вам самые первые и всё сопутствующее…

Плавильщиков чуть усмехнулся, польщённый:

— Так-то оно так, но привержен я всеми помыслами к Москве. Родился здесь и помру в нашей матушке Белокаменной.

«Вот это да! — думала Санька. — И я тоже из Москвы ни на шаг. Какой-то Пе-тер-бург… Да ведь язык набок своротишь, пока вымолвишь. Москва всем городам мать!»

Сердцем она была с тем барином, который так красно говорил о Москве.

И как же все трое ошибались!

Где только не привелось побывать Саньке за свою жизнь, кроме Москвы! А князь Шаховской, человек не любивший Москвы, один из первых надел военный мундир Тверского ополчения и в грозные дни нашествия французов, оставив литературную и театральную деятельность, стал на защиту Москвы. Плавильщикову же пришлось последние дни перед смертью провести вдали от любимого им города и умереть вне Москвы.

— А вон, сударь мой, Митрофанушка идёт, — вдруг развеселясь, воскликнул Плавильщиков. — Вон, в синем фрачке! Кому надобно представить сию роль из комедии господина Фонвизина «Недоросль», стоит лишь взглянуть на этого фанфарона — и роль готова!

Шаховской поглядел туда, куда указывал ему Плавильщиков, и тоже развеселился: уморителен был франт, важно проходивший мимо.

А Плавильщиков продолжал:

— Давеча довелось мне читать одно письмецо. Презанятнейшее! Писано оно генералом Архаровым своему приятелю. Рекомендательное письмо. «Мол, так-то и так, мой друг! Сын соседа по имению отправляется в Москву и желает послужить. Он большой простофиля, худо учится, а потому нужен ему покровитель. Мол, удели милость свою к дураку моего соседа, запиши в свою канцелярию. А при случае награди чином или двумя…» И вот полюбуйтесь, ваше сиятельство, каков стал наш Митрофанушка, имея знатного покровителя! Чинами не обойдён…

— Э, батенька мой, кто посмеет ослушаться Ивана Петровича Архарова, коли он назначен московским военным губернатором, к тому же исполняет и полицейские обязанности. Все пути открыты сему Митрофанушке!

Санька последовала взглядом за тросточкой Плавильщикова и тоже хихикнула: вот чучело так чучело! На огород ставить, воробьёв отпугивать… Ишь как вырядился — фрак лазоревый, жилет пунцовый, на сапожках кисточки, на жилете всякие побрякушки позванивают, в руках несёт букетец, всякую минуту его нюхает, во все стороны глаза вскидывает. А щёки-то, щёки! Почище всякой девицы набелил и нарумянил! И брови насурмил… Ай-яй-яй, срамота какая!

— Что и говорить, — тоненькой фистулой пропел Шаховской, продолжая следить глазами за щёголем, — про таковского лучше, чем Гаврила Романович Державин, и не скажешь:

Осёл останется ослом, Хотя осыпь его звездáми. Где надо действовать умом, Он только хлопает ушами.
Оба засмеялись. И Санька тоже тихонько фыркнула. Таких-то послушаешь — не соскучишься!

— Ох, распотешил, батюшка! — продолжая смеяться, воскликнул Плавильщиков.

Крупные капли пота выступили у него на лбу, поползли вдоль щёк. Он полез в карман. Вытащил большой носовой платок в красную с синим клетку. Вместе с платком вытянул и кошелёк. Платком утёр лоб и шею, кошелёк же, мягко шлёпнувшись, улёгся на песок недалеко от Саньки.

С этого кошелька, собственно говоря, и началось. Всё смешалось, завертелось, закрутилось в Санькиной жизни. Оно, конечно, и давешняя утренняя история, которая выгнала Саньку из дому, имела значение. Но кабы не этот кошелёк, всё пошло бы проторённою дорожкой: Санька через сколько-то времени вернулась бы домой, впряглась в прежнюю лямку и тянула бы, пока тянется.

Но кошелёк… Едва она протянула руку к кошельку, чтобы вернуть барину, как услыхала вровень с ухом шипенье:

— Не трож-ж-жь…

Вздрогнула от неожиданности. Повернув голову, увидела мальчишку. Когда он появился тут, не заметила: всё время прилежно и со вниманьем слушала разговор сидевших на скамейке.

Мальчишка был в грязной кофте, чумазый, веснушчатый. Из-под белобрысых волос, остриженных под горшок, блестели светлые глаза. Блестели свирепо, как у голодного щенка. Он погрозил Саньке кулаком: попробуй сунься за кошельком — такое влеплю, своих не узнаешь!

Между тем оба барина, занятые разговором, ничего не заметили: ни оброненного на землю кошелька, ни белобрысого мальчишку, который готов был накинуться на Саньку и избить её.

— О Бонапарте что толкуют в Петербурге, князь? — вдруг круто переменив разговор, спросил Плавильщиков, повернувшись к Шаховскому. В голосе его звучало беспокойство, ясно было, что вопрос свой задал он не из праздного любопытства.

Шаховской нахмурился:

— Да поговаривают о разрыве мира, какой был заключён с Наполеоном в Тильзите.

— И у нас в Москве ходят толки, что терпение скоро лопнет от Бонапартовых деяний. Недавно граф Ростопчин изволил сказать, хоть и в шутку, однако слова его на шутку мало походили: мол, Бонапарт поступает с Европой, как пират на завоёванном корабле…

— Неплохо сказано, — промолвил, усмехнувшись, Шаховской.

— Ростопчин умён, что и говорить!

— И всё же, сударь мой, не думается мне, что Бонапарт на нас войной полезет.

— Эх, ваше сиятельство, вернее, не хочется о сём предмете думать. А всё может быть… И к тому же среди наших бар и барынь такое французолюбие развелось, что глаза бы не глядели… Только что не молятся по-французски… Небось обо всём шпионы доносят Бонапарту. Ему-то, может, думается, что и воевать не придётся — встретят с колокольным звоном!

— Не приведи бог войну, — сказал Шаховской и вдруг перекрестился.

— Купцы у нас калякают: мы-де все лавки побросаем, а поголовно станем на защиту матушки-Москвы. Уж этого врага прицепим чёрту на рога, вот так-то, ваше сиятельство!

Но всё, что говорили промеж себя два барина, теперь Саньки не касалось. У неё завязалась безмолвная и ожесточённая борьба за кошелёк: кто первый схватит? Конечно, проще бы подать голос. Крикнуть тем, сидящим на скамье: «Вы обронили, барин, кошелёк! Вот он лежит! Нагнитесь, барин, да возьмите…»

Сказать-то всё она могла, но до смерти боялась белобрысого мальчишку. Уж очень свирепо сверкали на неё глаза из-под вихрастых соломенных волос. Такой не пожалеет — изобьёт. А кругом народ и эти два хороших барина. Ведь срам какой…

А оба барина тем временем приподнялись со скамейки, надев шляпы, собрались уходить.

— Сегодня в Арбатском театре идёт трагедия Озерова «Эдип в Афинах»? — спросил Шаховской.

— Пожалуете?

— А как же! Не пропущу взглянуть на вас в «Эдипе…».

Отойдя от скамьи, Плавильщиков спросил:

— Поговаривают, у нас в Москве в нынешнем сезоне будут две соперницы: Екатерина Семёнова и девица Жорж?

— Слыхал и я, — своим тоненьким фальцетом пропищал князь Шаховской. — Пойдёт у вас баталия, коли прибудут обе враз!

— И не говорите, сударь…

Глава пятая. О том, как Саньке досталась полтина

Не успели оба барина и двух шагов отойти, как Санька коршуном налетела на кошелёк. Но и белобрысый мальчишка не сплошал. Их руки одновременно вцепились в добычу, каждый остервенело рвал кошелёк к себе. Оба тяжело дышали. Санька молчала, стиснув зубы. Мальчишка же выдавливал хриплым шёпотом:

— Отдай… У-у-у, чёртова девка, излуплю!

Но Санька знала — из своих рук она кошелёк нипочём не выпустит. Бей, лупи её, не выпустит, и всё тут… Ухватила она кошелёк левой рукой, а правая сжалась в крепкий, будто кремень, кулак. И этим крепким, кремешковым кулаком она изо всей силы долбанула мальчишку в лоб, прямо между глаз. Тот взвыл от боли и разжал пальцы. Саньке того и надо было. Она скорёхонько сунула кошелёк за пазуху. А ну, попробуй отними-ка! Мальчишка всё так же свирепо и угрожающе шипел:

— Отдай, с-с-сатана…

Санька лишь усмехнулась. Поправила на голове сбившийся платок. Ещё тяжело дыша, но торжествуя, смотрела на мальчишку.

— Как же не отдать-то? Отдам… Всенепременно отдам!

Она поднялась, встряхнула смятую юбку сарафана и, глядя на мальчишку, сидевшего на земле, посмеиваясь, повторяла:

— Не сомневайся, паря, отдам, отдам…

Мальчишка тоже встал с земли. Маленький, тщедушный, злой, лохматый.

— У-у-у, сатана! — тянул он плаксивым голосом. — Два дня не емши… — По его измызганному лицу бороздами текли слёзы.

Саньке стало жалко оборвыша. Она понимала его. Самой хотелось есть. Даже в животе урчало. Вот до чего оголодала.

— Ладно, не реви, дурень… Чего-нибудь надумаем.

— Себе возьмёшь кошелёк-то? — спросил мальчишка, не спуская с Саньки жадных глаз.

Санька повела плечом. Гордо вздёрнув подбородок, ответила:

— Мне чужого не надобно.

И ещё раз, получше оправив на голове пунцовый платок, бросилась вдогонку за теми двумя сидевшими на скамейке. Они уже подходили к концу бульвара.

Забежав сбоку, Санька обратилась к тому барину, который обронил кошелёк:

— Барин, возьмите…

Плавильщиков приостановился. Нахмурившись, повернул голову к девчонке в пунцовом платке.

— Чего тебе?

— Давеча около скамейки…

Плавильщиков увидел в руках девчонки собственный кошелёк. Удивился и обрадовался:

— Ба-а, вот так случай! Истинная правда — мой…

— А как же, — вдруг бойко затараторила Санька. Осмелев, она радовалась тому, что может вернуть потерянный кошелёк, и очень желала, чтобы и барин этому радовался. — А как же, ваш и есть! Как доставали платок, так, ваша милость, заодно и кошелёк обронили… А я и подобрала. Берите, берите, барин, не сомневайтесь!

— Благодарствую, милая! Ведь здесь денег порядком…

— А вот чего не знаю, того не знаю! — всё той же бойкой скороговоркой продолжала Санька. — Кабы мой был, знала бы, а раз чужой, меня не касается.

Её миловидное лицо разрумянилось, глаза блестели весёлым лукавством, из-под платка выбились завитки тёмных волос.

— Воструха! — тоненьким голосом протянул Шаховской. А так как он всякого человека примерял к театру и видел этого человека в той роли, какую этот человек мог бы сыграть на сцене, то и сейчас, глядя на Саньку, промолвил, обращаясь к Плавильщикову: — Субретка, а?

— Субретка и есть! — смеясь, подтвердил Плавильщиков.

— Чего-с? — спросила Санька, озадаченная непонятным словом.

Хвалят её господа или обругали? Но по лицам их незаметно было, чтобы ругали. Смотрели на неё с любопытством, но по-хорошему.

— Нá, милая, возьми, — сказал Плавильщиков, порывшись в кошельке и протягивая Саньке монету. — За труды тебе.

Санька обиделась:

— Помилуйте, барин, какие же труды? Разве трудно кошелёк поднять да принести вам?

— Знаешь поговорку: «Дают — бери, бьют — беги». Не хорохорься…

— Да уж не знаю…

Санька была в замешательстве. Вроде бы и не хотелось брать деньги, вроде бы и не за что… Но почувствовала, что самой шибко хочется есть, вспомнила чумазое лицо парнишки, его голодные глаза, нерешительно взяла монету.

— Чего не знать-то? Бери — и всё! — подбадривал Плавильщиков.

— Спасибо вам, барин. Только ведь и правда зря даёте.

А в это время медленным шагом, играя лорнетом и нюхая букетец цветов, мимо проходил молодой франт в голубом фраке и с нарумяненными щеками. Тот самый, которого Плавильщиков обозвал Митрофанушкой. Поднеся лорнет к глазам, он с любопытством оглядел странную группу: два известных всей Москве человека, актёр Плавильщиков и князь Шаховской, по-свойски беседовали с какой-то весьма простецкого вида девчонкой в синем сарафане и красном платке. И такая усмешка появилась на лице франта, таким уничижительным взглядом окинул он Саньку с головы до ног, от её пунцового платка, которым Санька гордилась, до каблуков козловых полусапожек, которые нещадно жали ей ноги, что Санькина гордость взыграла со страшной силой. Громко, с озорством, тыча пальцем в нарумяненного франта, она проговорила, прищуривая глаза:

— Ваша правда, барин! Осёл останется ослом, хотя осыпь его звездами. Он только хлопает глазами, где надо… А вот далее я и позабыла!

Плавильщиков с Шаховским изумлённо переглянулись. Потом оба молча посмотрели на Саньку. Затем снова друг на друга.

— Ну-с, сударь мой, — произнёс Шаховской, — как вам показался этот фортель?

Плавильщиков развёл руки.

— Ошарашен… Можно сказать, с ног сбит… Звать тебя как? — спросил он Саньку.

— Александрой крестили. А попросту — Саней кличут. — И, отвесив Плавильщикову поклон, сказала: — За денежку премного благодарствую!

— Ваша правда, князь, воструха, — проговорил Плавильщиков, глядя вслед убегавшей Саньке.

— Так и видится она в Мольере…

— А как же — в самый раз Дорину представлять в «Тартюфе».

— Истинная правда, сударь мой! — И тоненьким своим голосом Шаховской пропищал фразу из роли служанки Дорины: — «Ах, вот уж мастера влюблённые трещать!.. Что за болтушки, право! Налево, сударь мой. Сударыня, направо…»

Оба рассмеялись и тут же, приподняв шляпы, учтиво поздоровались с идущим навстречу Карамзиным и Васильем Львовичем Пушкиным.

Глава шестая. О том, что случилось дальше с Санькиной полтиной

Белобрысый оборвыш поджидал Саньку. Глотнув голодную слюнку, спросил:

— Сколько дали-то?

— Сказывала тебе, дурню, не тужи! Наедимся пирогов с зайчатиной, напьёмся сбитня…

— Они дорогонько стоят, пироги с зайчатиной. Пятак за пару.

— А у меня… гляди! — И Санька повертела монетой перед носом мальчишки.

Оба они чуть не вскрикнули: в руке у Саньки была целая полтина.

Батюшки светы родимые, уж не ошибся ли барин? Сроду Санька таких денег в руках не держала. Давал ей прежде отец копейку или по праздникам пятак на сласти — медовых сосулек из сухарного теста погрызть или сладких стручков… Но полтина!

Мальчишка тоже смотрел на серебряную монету, глазам не веря: вот уж раскошелился так раскошелился барин. Видно, изрядный богач, коли такие деньги отвалил.

— Звать-то тебя как? — наконец опомнившись, спросила Санька.

— Алексашкой.

— Алексашкой? — не поверила Санька.

— Угу! Как у нас полтина пойдёт? Исполу или как?

— Не врёшь? Правда Алексашкой звать? — не отставала, выпытывала Санька.

Мальчишка истово перекрестился. Санька молча разглядывала неожиданного тёзку. Вот так история! Сказала, усмехнувшись:

— Меня ведь тоже Александрой звать.

Пришёл черёд дивиться Алексашке. Дивиться и радоваться. Раз тёзки — пироги с зайчатиной он вроде бы уже уплетал за обе щеки. Однако схитрил, сделал вид, будто не поверил:

— Врёшь небось?

— А для чего мне врать? — Санька (была у неё такая привычка) чуть передёрнула плечом.

— Перекрестись.

— Вот ещё! Не стану.

— Ну, стало быть, врёшь!

— Вру, не вру, тебе-то что? Пироги пойдёшь есть? Накормлю тебя, дурня, до отвала.

— У-у-у, сатана! — ласково ругнулся Алексашка. Немного помолчал, обдумывая. — Тут недалече, на площади, Федька со сбитнем стоит.

— Ну и пошли к нему.

— Нельзя.

— Плохой сбитень, что ли?

— Хороший! Медовый, с имбирём. Задолжал ему.

— Ох, и дурень ты, Алексашка! Денег-то у нас полтина — отдадим!

— А ещё там бабушка Домна с пирогами.

— И ей задолжал?

— Не… Она без денег не даёт. Жадина! А пироги хорошие. Один раз у неё стянул с горохом. Вкусный!

— Пошли на площадь, Алексашка. И пироги и сбитень — всё под рукой.

— А как тебя величать-то? — уважительно поглядев на Саню, спросил мальчишка.

Санька помолчала, подумала, потом сказала:

— Александрой Лукинишной зови. Ну, куда нам? Веди. Мне дорога незнакомая…

— Всё прямехонько да прямехонько, — забегая то с одного бока, то с другого и заглядывая Саньке в лицо, суетился мальчишка. — Вон сюда идите, Александра Лукинишна. Там канава. Не сюда, не сюда, тутотка грязь…

— Да что ты меня обхаживаешь? Хворая, что ли? — рассердилась Санька. — Не мельтеши перед глазами.

Но мальчишка не унимался:

— Скоро и дойдём, Александра Лукинишна. Отсюда и версты две будет!

«Эх, паря, паря, — думала про себя Санька, — и лихо же тебя подвело… Чего уж там… Вижу, страх берёт, как бы с носом не оставила. Не бойся, накормлю, век будешь меня помнить!»

— На углу и стоит тот Федька со сбитнем. Вон-вон, стоит! И Домна с пирогами. И-и-и, сколько их! Может, и пареная репа имеется. Пареную репу возьмём, Александра Лукинишна?

Санька ответила сухо:

— Там видно будет. Перво-наперво сбитня напьёмся.

— А как же, а как же… — Мальчишка снова сглотнул слюну.

Хорошо, когда в кулаке полтина. Санька шла с гордой уверенностью. Не зря батюшка всякий раз, вернувшись с базара, приговаривает: «Денежка всегда дорожку проложит».

Федька-сбитенщик представлялся Саньке примерно таким же, как её новый знакомец и тёзка: замурзанным, щупленьким, белобрысым, веснушчатым. Но она ошиблась. Парень был хоть куда — рослый, красивый! Как говорится, глаза сокольи, брови собольи, румянец во всю щёку.

Увидав Алексашку, он закричал:

— И близко не подходи! Катись колесом под горку. Ни кружки тебе, ни полкружки… Ишь нашёлся на дармовщину хлебать! Стыд у тебя где? Под каблуком, а совесть под подошвой?

— Александра Лукинишна, — зашептал Алексашка, заглядывая Сане в лицо, — ты ему полтину покажи, он и помягчает. Только покажи…

Но Санька была не из тех, кто умеет кланяться. Она сама накинулась на сбитенщика:

— Чего разорался? Попрошайничать к тебе пришли, да? Наливай по кружке, да по большой!

Фёдор было огрызнулся:

— Нашла простофилю. Он мне задолжал за три…

— С полтины сдачу найдёшь? — спросила Санька и покрутила перед Фёдором серебряную монету.

У того сразу голос изменился:

— Так бы и сказала.

— Ладно, наливай да поменьше языком чеши, — снова прикрикнула на сбитенщика Санька. А у самой в голове: «Коли есть чем звякнуть, так можно и крякнуть».

И хорош же был сбитень у Фёдора! Горячий, медовый, с имбирём, перцем, лавровым листом. Что и говорить, духовитостей не пожалели, когда варили.

А с полтины сдачи у него всё же не нашлось. Ещё не наторговал. Уговорились: пойдут к бабке Домне есть пироги, у неё всегда деньги водятся, она и разменяет.

И Домна встретила их криком. У всех был, видно, на примете белобрысый Алексашка. Каждому чем-нибудь досадил. Сама Домна сморчок сморчком: маленькая, сухонькая, а завопила так, что у Смоленских ворот голосище её должен быть слышен.

— Шагай, шагай мимо, мошенник! Знаю тебя… Повадился таскать пироги! Только подойди — так тебя хрястну…

Она загородила собой глиняную корчагу, прикрытую сверху какой-то ветошью.

— Бабушка Домна…

— Ищи себе другую бабку, а от моих пирогов подалее.

Но Санька живо всё уладила. И перед старухой повертела своей полтиной. Домна тут же пироги раскрыла.

— Каких прикажешь, красавица? Вот эти с горохом. Эти с потрохами. Эти с капустой. Эти…

— С горохом, с горохом бери, — под руку зашептал Алексашка. — Они подешевле.

Но Санька приказала:

— Пару давай с горохом… Другую пару с потрохами. А ещё с голубикой, коли имеются такие…

— Как не быть?! Какие пожелаешь, всякие найдутся… А сама-то откуда в наши края забрела? Московская или приезжая? Издалека ли?

Но Санька в разговоры вступать не пожелала. Принялась за пироги. И тёзка давай уминать. Ел жадно, кряхтел, урчал, сопел, жуя чавкал, запихивая в рот сразу по доброй половине пирога, давился. Казалось, живот у него круглеет на глазах, как у голодного щенка, который дорвался до еды.

Санька покосилась на мальчишку.

— Смотри не лопни…

Самой-то ей пироги пришлись не по вкусу. У них дома такие ли? И потроха попахивают, и масло прогорклое. Покусав пирог, не знала, что с ним делать: кинуть на землю — грех большой. С малолетства покойница матушка ей твердила: «Нельзя, Санюшка, хлебом кидаться. На тот год не уродится…»

Выручил Алексашка: выхватил у неё из руки недоеденный пирог. Воскликнул:

— Не ешь? Неохота? Такой-то пирог? Ай-яй-яй, да лучше ли бывают…

А время не то чтобы уже подходило к вечеру, но за полдень перешагнуло. Солнце тянуло книзу, тени от домов и деревьев удлинились. У Саньки защемило сердце, заскучала она вдруг по дому.

А не пора ли обратно?

Ладно, поблажила, характер показала, надо же и честь знать! Работа, оно понятно, от неё не убежит, а всё-таки кто же нынешние дела переделает? Не Марфутка же с Любашей.

Сейчас казалось ей, что ушла она из дому не утром, а давным-давно, незнамо когда….

— Собери сдачу да приходи за сбитень расплачиваться, — приказала она Алексашке. — Я ещё одну кружку выпью.

— И мне бы ещё одну. Дозволите, Александра Лукинишна? — попросил Алексашка, заглядывая Сане в лицо.

— Хоть десять пей, коли охота!

Алексашкино лицо озарилось счастливой улыбкой. В ответ ему улыбнулась и Саня. Подумала: хорошо, когда можно хоть такую малую радость человеку подарить. Спасибо щедрому барину за его полтину…

Здесь, на Арбатской площади, никогда прежде Санька не бывала. Как-то не приходилось в эти места заглядывать.

Арбатская же площадь не в пример другим улицам Москвы была в те времена не только без ухабов, колдобин и канав, но даже ровно вымощена крупным булыжником. Года три назад, а если говорить точно — 13 апреля 1808 года здесь открылся новый театр. А так как во время дождей, осенней и весенней распутицы по Арбатской площади нельзя было ни проехать, ни пройти, то и распорядился московский губернатор площадь вымостить, чтобы, невзирая на погоду, публика могла попасть на спектакли во всякое время года.

Арбатский театр находился посреди площади, в конце Пречистенского бульвара. Строил его знаменитый архитектор Карло Росси, тот самый, который много лет спустя построил прекрасный Александринский театр в Петербурге. Но и этот театр был очень красив. Высокое круглое здание с колоннами и множеством дверей на случай пожара выделялось среди всех других домов своей величавостью и замысловатой архитектурой.

Пространство между колоннами и зданием представляло галерею, удобную для подъезда экипажей.

Санька, поглядывая на этот красивый дом, не могла понять: зачем такой выстроен и кто бы в нём мог жить?

Подойдя к Фёдору и показав на здание, спросила:

— А там чего?

— Театр, — ответил Фёдор.

— Чего? — не поняла Санька.

— Да театр же, Арбатский, — пояснил тот.

Но Санька всё равно не поняла. Откуда ей было знать, что это за слово такое — театр? Сроду не слыхивала. Но потому ли, что ей приглянулся красивый сбитенщик, или почему иному и виду не показала, что не поняла. Покосившись на круглый дом, небрежно бросила:

— Стало быть, этот и есть?

Фёдор подтвердил:

— Этот и есть! Представления тут каждый день. А иной раз на дню по два раза. И утром и вечером.

— Не приходилось бывать, — всё так же небрежно, чуть поджав губы, проговорила Санька.

Но теперь-то она догадалась, что круглый дом, который зовется театром, такой же балаган, какие ставятся для разных представлений на праздничных гуляньях. Только этот построен для господ, а потому и красивее, и больше балаганов. Интересно всё же хоть разок да побывать там внутри. Убранство небось богатое…

А Фёдор давай хвалиться, щеголять непонятными словами:

— Я сбитень туда ношу. Актёры ходко берут. Как приду за кулисы, кричат мне: «Фёдор, сюда подавай! Сюда неси горяченького!» Всё распродам, останусь комедию али трагедию смотреть. Почитай, каждый день хожу. Всех актёров наперечёт знаю.

Санька, видно, приглянулась Фёдору. Глаз не сводил с красивой девчонки. Да что там говорить: пунцовый шёлковый платок очень шёл к её смуглому лицу, к чёрным глазам.

— Может, и тебя свести? Хочешь?

— Не знаю, — уклончиво ответила Санька. Хотеть-то, может, ей и хотелось, да время не позволяло. Домой пора.

Невольно прислушиваясь к голосу Алексашки, который яростно выторговывал у Домны каждую полушку за съеденные пироги, досадовала: чего он, дурень, разоряется? Не свои деньги платит. А ей всё одно — копейкой больше али копейкой меньше. Расплатиться бы с Фёдором за сбитень да домой скорей. Дорога не близкая. К ночи б дойти. В темноте страшно. Разбойный люд по ночам балует…

— Алексашка, кончай базар! — сердито крикнула Санька белобрысому мальчишке. — Что ты… — и осеклась: Алексашки и след простыл, Алексашки рядом не было.

Глава седьмая. О том, как Санька очутилась за кулисами театра

Сперва Санька глазам своим не поверила. Да как же так?.. Да быть не может!.. Ведь только что раздавалась его ругань вперемежку с визгливыми выкриками Домны. И вдруг будто сквозь землю провалился. Нет мальчишки! Зато Домна орёт пуще прежнего.

Она повертела головой, пошарила глазами. Нигде. Пропал. Ни слуху ни духу. Да как же он поспел? И как проворно!

Ошалело она поглядела на Фёдора.

— Ты чего? — спросил тот, удивившись Санькиному растерянному виду.

— Убежал ведь…

— Кто?

— Да мальчишка давешний, Алексашка…

— И полтину унёс?

— Всю, начисто.

— Экий пакостник! Коли попадётся, не пожалею…

А Санька вдруг заплакала. Нет, не полтину пожалела. Ну их, деньги, — пришли и ушли… Не в том дело. Ведь его, мошенника, от всего сердца приветила. И отдала бы ему по-доброму деньги. Бери, ежели тебе так надобны, да не воруй! А как ей теперь расплатиться с Фёдором за сбитень?

— Полно, не реви, — принялся утешать её Фёдор. — Рёвом не вернёшь…

— Да я не о деньгах, — всхлипывая, ответила Санька. — Тебе-то чем отдавать? Ведь у меня больше ни полушки…

Фёдор махнул рукой.

— Да не горюй. Пустое дело! Тебя Александрой звать?

— Саней, — ещё раз всхлипнув, но уже потише, ответила Санька.

Фёдор усмехнулся. И были в этой усмешке и жалость, и теплота, и ещё такое хорошее, что словами не передашь. Саня, смутившись, залилась румянцем и поскорее смахнула последние слезинки. Сказала:

— Пойду домой…

— Куда спешишь? Подожди…

— Поздно. Батюшка прогневится.

— Мать заступится.

— Нет у меня матери. Мачеха теперь…

Фёдор ещё теплее поглядел на Саньку:

— Вот ведь как у нас с тобой — и я сиротинушка.

Санька оживилась:

— Тоже мать померла?

— Мать жива. Отца нет. Убили ещё давно, когда наши с Наполеоном под Аустерлицем воевали…

Санька с сочувствием помотала головой, хоть ни о чём таком знать не знала.

Помолчав, сказала:

— Спасибо, хоть ты на меня не серчаешь… — И прибавила: — За сбитень.

— А я на тебя вовек серчать не стану.

Вдруг засмеявшись, — а ресницы ещё чуть влажные от слёз, а на щеках от слёз ещё бороздки не просохли, — Санька воскликнула:

— А вот и не зарекайся! Может, когда и прибьёшь…

И Фёдор засмеялся, на неё глядя:

— Всё может статься.

Домой бы надобно скорее, да какой тут дом, когда охоты нет и шагу сделать к дому…

А Фёдор, посмотрев на Саню и что-то хитрое в уме прикинув, поболтал чайник со сбитнем. И, словно сокрушаясь, воскликнул:

— Эхма, ничего не продал!

Санька всполошилась:

— Из-за меня? Ой, как же ты теперь?

— Придётся в театр сходить. Там актёры живо разберут. Любят мой сбитень… А желаешь, Саня, поможешь мне в торговом деле? Будем актёрам вместе сбитень продавать. Желаешь, а?

Не очень хотелось Саньке идти в какой-то там театр. Но вроде бы виноватой чувствовала себя перед Федей. И согласилась. Получше утёрла глаза и щёки концом своего пунцового платка, подхватила в одну руку кружки для сбитня, в другую — один из двух чайников с горячим сбитнем и потопала за Фёдором к высокому чудному дому со множеством дверей.

Эх, девушка, девушка, а не лучше ли тебе повернуть домой? Оно, может, и лучше, да, видно, такая дорожка в жизни. А на беду или радость, о том судить придётся после…

До начала спектакля было ещё далеко, хотя в те годы спектакли начинались рано и продолжались долго. За вечер представлялись обязательно две пьесы: какая-нибудь трагедия, а к ней в придачу комедия или водевиль. Зрители тех времён любили — уж ежели посетить театр, так наглядеться досыта.

Когда Санька и Фёдор подошли к театру, из-за раннего сравнительно часа на площади было пусто. Ещё не стояли вереницей кареты, а подъезжали лишь немногие экипажи и, высадив возле белых колонн ездоков, медленно отъезжали в сторону.

— Подожди, — тихонько прошептала Санька, — охота поглядеть…

Как раз подкатила щегольская карета и остановилась у театрального подъезда. С козел соскочил нарядный лакей в ливрее с золотыми позументами и распахнул дверцу. Из кареты одна за другой выпорхнули две молодые барышни. Подобрав подолы длинных, до земли, платьев, они обе пробежали от кареты к подъезду. Туфельки у них были атласные, на плечах лёгкие прозрачные шарфы. Головы убраны веночками из шёлковых цветов, а на шейках жемчуга.

— Глаз не отвести, — прошептала Санька, — до чего же распрекрасны!

— Где ж распрекрасны-то? Румяна да белила, вот и вся их красота!

При этих словах Фёдор поглядел на Саньку, да такими глазами, что Санька хочешь не хочешь, а поняла: лучше тебя всё одно не сыскать в целом свете!

Санька покраснела: ишь какой нашёлся любезник!..

А вслед за барышнями из кареты стала вылезать старая барыня. Тоже в шелках, тоже разнаряженная, на плечах тяжёлая шаль в турецких узорах. Эту высаживал лакей. Поддерживая под локоть, повёл от кареты к двум барышням.

— Небось княгиня или графиня? — спросила Санька, заворожённая важностью барыни.

— Княгиня, — небрежно ответил Федя. — Запамятовал, как величают…

И опять поглядел на Саньку, и опять Санька так поняла Фёдора: по мне, что графиня, что княгиня, а с тобой не сравню! Ты краше всех.

Санька отвела глаза.

А потом всё чаще стали подъезжать кареты, коляски да брички. Из иных выходили люди попроще, видно, из купечества. А иные подходили к театру и вовсе пешком.

— Посмотрели — и ладно! — сказал Фёдор. — А то, поди, до начала и не раскупят…

Фёдор, а за ним и Санька, оба проскользнули в одну из боковых дверей и сразу оказались в темноте. Со света ни зги не видно.

— Не отставай, гляди в оба, тут заблудиться можно, — сказал Фёдор.

Санька сама понимала, что никак ей нельзя без Фёдора в таком незнакомом месте.

Откуда-то сбоку сюда доносились непонятные звуки: не то говор людской, не то гул деревьев, когда их клонит ветер. И ещё что-то похожее на звуки пастушьей свирели или на тонкий птичий посвист. Или вроде того, как звенят капли, когда ранней весной скатываются с ледяных сосулек и падают в лужу: блям, блям, блям…

Но Санька понимала, что это и не пастушья свирель, и не посвист лесных птах, и не звон весенней капели. А что это были за звуки, понять не могла.

Она ощупью пробиралась за Фёдором, за его голосом, который её направлял:

— Сюда, сюда иди… Тутотка не споткнись, порожек… Сейчас придём…

И правда, теперь стало повиднее. Горела толстая сальная свеча, прикреплённая где-то наверху. Санька осмотрелась: не очень тут приглядно! Громоздясь, стояли какие-то холсты, густо и грубо размалёванные. Старые стулья, столы. И много разной рухляди и дребедени. И пыль тут была в достатке, и паутина кое-где свисала. В общем-то, неказисто…

Здесь Фёдор и начал свою торговлю. Заговорил негромким, но слышным, певучим голосом:

— А кому сбитня… Горячего, имбирного, медового! За кружку — полушку! За две кружки — две полушки! А три — задарма, ежели деньги на бочку! Налетай, набегай, забирай…

И тут увидела Санька: на голос Федьки со всех сторон стали сходиться люди. Бог ты мой, да люди ли? В белых длинных одеждах, в каких никто никогда сроду не ходит. Лица же у всех размалёваны — страхота! Да не румянами, не белилами, а жёлтой, синей, серой краской. Один чуднее другого. Свят, свят, свят, не черти ли из преисподней? Куда же Федька её привёл?

Но люди, которые подходили и справа и слева, окружив Федю со всех сторон, были обыкновенными людьми. Сбитень пили, похваливали, просили ещё наливать. И голоса у всех были людские:

— А ну-ка, Феденька, ещё…

— Хорош, хорош сбитень! Удался…

— Налей-ка, надо перед началом орган промочить.

— Вовремя явился… А почему вчера не был?

— Он знает, когда являться, своего не упустит. Вчера французский был спектакль, они сбитня не пьют.

— Налей, Фёдор, друг любезный! Твой напиток подобен нектару! Эх…

Федя наливал каждому, на всякое слово отшучивался, а сам нет-нет да и глянет на Саню: видишь, мол, как меня тут знают? За своего почитают.

Это Санька и сама видела: Фёдор был на своём месте. Всем знаком. Но ещё заметила Санька и другое: каждому Федя наливал дополна, иной раз до того щедро, что и через край. Не помышлял, чтобы кому-нибудь не долить. А иному и совсем давал без денег.

— Ты уж прости, Феденька, опять ни гроша, а пить до смерти охота!..

— Ладно, когда будет, отдашь.

И Санька одобряла такое поведение. Не сквалыга парень. Саня тоже никогда не была жадной.

Однако по всему было видно, что Фёдор торопится распродать свой сбитень. Куда-то, видно, спешит. То и дело приговаривал:

— Поспеем ли? В раёк ведь лезть… Высоконько!

Раёк? Ещё одно словцо непонятное. Непонятное, а любопытное. Куда же ему лезть придётся? О том, что и ей, Саньке, придётся лезть в этот самый непонятный раёк, об этом у неё пока и в мыслях не было.

С одним из актёров Федя вступил в разговор. Перекинулся несколькими фразами. Поглядывал на Саньку, как бы похваляясь: видишь, каков я! Много чего знаю…

— Нынче не трагедия ли господина Озерова?

— Его-с! «Эдипа в Афинах» будем представлять.

— А в первой роли не господин ли Плавильщиков?

— Он самый, Пётр Алексеевич!

Вдруг Фёдор наклонился к самому Санькиному уху. Прошептал:

— Сам идёт…

— Кто? — шёпотом переспросила Санька.

— Первый наш московский трагик — Пётр Алексеевич Плавильщиков.

Мимо, тяжело ступая, прошёл старик. Был он с седой бородой (борода-то была привязанная, но этого Санька не поняла), с седыми длинными волосами (и на голове его был парик, но и об этом Саня тоже не догадалась). Белые его одежды свободными складками ниспадали с плеч до самых ног. На ногах были сандалии с прикреплёнными вокруг щиколоток ремешками.

Только в этом проходившем мимо старце в чудном белом одеянии Санька не признала и не могла признать того барина, которому давеча на Тверском бульваре вернула кошелёк, за что была щедро награждена серебряной полтиной.

Глава восьмая. О том, как Санька смотрела трагедию Озерова «Эдип в Афинах»

Наконец Фёдор сказал:

— Всё. Закрываем торговлю. Скоро начнётся, надобно поспешать. — И прибавил, поболтав в чайнике остатком сбитня: — Да тут на донышке осталась самая малость, потом сами допьём! — И, уже обращаясь к Сане, проговорил: — Теперь полезем с тобой в раёк.

Санька удивилась несказанно:

— Со мной?! Да ты что…

— Неужто не желаешь поглядеть представление про царя Эдипа?

Хотеть-то Саньке очень хотелось, а домой? О господи! Опустив глаза, она в нерешительности теребила, мяла, перебирала пальцами бахрому своего пунцового полушалка.

Потом шёпотом спросила, подняв на Фёдора покорные глаза:

— И это с собой потащим? — Она показала на пустые из-под сбитня чайники и глиняные кружки.

— Разве можно? В храм Мельпомены? — чуть ли не с ужасом, хоть и весело вскричал Фёдор.

— В чей, в чей храм? — опять не поняла Санька. — В чей, говоришь?

Федя не стал объяснять. Сказал:

— Ладно, сама увидишь, — и засунул всё своё торговое снаряжение за какие-то размалёванные холсты.

— А как утащут? — спросила Санька. — Прибьёт тебя хозяин.

— Хозяин у меня хороший, не прибьёт. Да и цело будет. Кому сие нужно. Полезли в раёк.

Какими-то непонятными тёмными закоулками Федя провёл Саню к крутой и очень узкой лесенке, которая винтом закручивалась вверх. Куда? В тот самый раёк, надо думать… Санька не стала допытываться. А Федя, видно, частенько тут бывал и хорошо знал эти места.

— Скорей, — поторапливал он Саньку. — Не отставай…

Саньке казалось, конца не будет этим скрипучим, еле освещённым ступеням. Думала: куда только Фёдор меня тащит и куда я, оглашенная, за ним лезу? Небось к богу в рай и то легче попасть, чем в какой-то здешний раёк!

Однако не отставала. Лезла, шагала со ступеньки на ступеньку, со ступеньки на ступеньку…

А откуда-то сверху, а может, и снизу, а может, слева, а скорее всего отовсюду и всё громче и громче доносился какой-то непонятный гул. Словно бы ветер разгулялся по вершинам огромных деревьев, и деревья эти, раскачиваясь из стороны в сторону, непрестанно и протяжно шумели.

А Федя ей хоть полушёпотом, однако сердито:

— Ползёшь, чисто улитка… Увертюра началась, слышишь?

Опять непонятное слово! У-вер-тю-ра… Господи, да что ж это такое? Язык сломаешь, пока выговоришь!

Санька с поспешностью устремилась вверх по лестнице.

Что и говорить — сумбур, сумятица, неразбериха царили сейчас в Санькиной голове. Из того мира, где всё было ей ясно и понятно, где на смену весне приходило лето, а вслед за летом шла осень и зима, где весной нельзя было упустить денёчка и надобно было побыстрее вскопать батюшкин огород, посадить репу, горох, посадить чеснок, да лук, да иные овощи, а летом за ними ухаживать — поливать и полоть, а по осени собирать и везти в базарный день на продажу, из того ясного и понятного мира Санька внезапно переместилась в иной мир, где для неё одно было непонятнее другого.

У-вер-тю-ра… Надо же придумать этакое слово!

Наконец долезли. Дальше было некуда. Они находились наверху, почти под самым потолком. А перед ними спина к спине, плечом к плечу стояли люди. Так тесно стояли, что из-за их спин нельзя было разглядеть, что делается впереди. И всё больше, успела заметить Санька, находились тут из сословия мещанского или мастеровые, а благородных, какие на Арбатской площади вылезали из карет, тех вовсе не было.

— Теперь вперёд будем пробираться, — шёпотом через плечо кинул ей Фёдор.

Вперёд? Куда же вперёд-то, думала Санька, чувствуя себя дура дурой. Впереди ведь сплошняком стоят. Не по головам же по ихним шагать?

Но Федя, чуть пригнувшись, заработал локтями и плечами. И стеной стоявшие люди невольно раздвигались и давали ему дорогу. Хоть на него сыпалась брань, иной раз и тумаки, Фёдор ни на что не обращал внимания. Знай себе лез да лез вперёд. А Саньке что оставалось делать? Знала: нипочём ей нельзя оторваться от Феди. Без Феди прямая ей здесь погибель.

Уже немного…

И ещё чуток…

Долезли!

И Санька невольно ахнула: перед её глазами разверзлось огромное, глубокое пространство, полное света, людей, музыки и громкого гула человеческих голосов, теперь уже ничуть не похожего на гул деревьев, раскачиваемых ветром.

— Феденька, — чуть слышно прошептала она, — да что же это?

А Фёдор, поглядев на Саньку через плечо, с торжеством ответил:

— Теперь видишь, каков храм Мельпомены?

Арбатский театр, куда так нежданно-негаданно попала Санька, был похож на все театры, которые строились в те времена в России и по всей Европе. Пышно убранный зрительный зал напоминал своей овальной формой огромную подкову. Овал этой подковы был замкнут сценой, которую закрывал занавес. А на занавесе, как полагалось в то время, было изображение трёх муз: Мельпомены — музы трагедии, Талии — музы комедии и Терпсихоры — музы пения и танцев. У одной в руке была маска трагическая, у второй — комическая, а муза пения и танцев перебирала пальцами струны лиры.

По всему овалу зрительного зала, начиная с партера, ярусами тянулись ложи. Нижние назывались ложи бенуар, затем шли ложи первого яруса, второго яруса, а над всеми ярусами и ложами, почти под потолком, находился последний ярус, тесная галерея, где зрители стоя смотрели спектакли. Галерейка рта и получила наименование «раёк».

Перед сценой находился оркестр. Даже если шла трагедия, драма и комедия, перед началом спектакля музыканты играли увертюру, а между действиями были обязательны оркестровые пьесы.

Храм Мельпомены…

Так вот он каков!

Санька с восхищением взирала на красоту этого храма, который ничуть не походил на тот храм, куда она с отцом, мачехой и сестрицами ходила молиться богу. Вот разве только красивое круглое паникадило со множеством зажжённых свечей, оно было похоже на церковное. Да и то нет! Хоть и спускалось с потолка, да было сплошь увешано прозрачными стекляшками, вроде ледяных сосулек, какие свисают по краям кровли, когда ранней весной начинает припекать солнце. И стекляшки здесь, сверкая разноцветными искорками, играючи и веселясь, ударялись друг о дружку и нежно позванивали.

А за бархатными перильцами сидели нарядные барыни. Все с голыми плечами, с голыми руками. От жары, а может, так полагалось, то и дело опахивали себя распрекрасными махальцами с перьями заморских птиц. А мужчины, и старые и молодые, весьма разнаряженные, те подносили то к одному глазу, то к другому небольшие трубочки и глядели сквозь них и туда и сюда, и во все стороны.

Сколько лет прожила Санька на этом свете, а такого не случалось видеть. Чудеса — да и только!

Она чуть-чуть привстала на цыпочки. Из-за Фединой спины, через его плечо глянула вниз. Со страха зажмурилась: глубокая пропасть перед её глазами. А на самом дне этой пропасти рядами сидели мужчины. И всё больше военные. Надо думать, одни генералы. И Санька, разглядывая их макушки и на плечах сверкающие золотом эполеты, подумала: вот будет страсть, коли вдруг пол в райке проломится да все они, как из рогожного куля, посыплются на эти макушки!..

Но больше всего ей понравилась та огромная картина, которая висела прямо перед её глазами. Она не знала ещё, что этот театральный занавес, закрывавший сцену, вот-вот должен подняться. И тогда откроется то главное, ради чего сюда пришли нарядные барыни и господа и ради чего здесь, в райке, в духоте и жаре толпились люди в ожидании начала спектакля.

Но пока занавес был спущен, и Санька любовалась красивыми розовыми ангелами без крыльев, которые летели по голубому небу среди белых облаков. И были эти розовые ангелы — а может, вовсе и не ангелы — чуть-чуть прикрыты прозрачной кисеёй, а прозрачная эта кисея, похожая на туман, вилась вокруг них и летела вместе с ними по голубому небу среди пышных облаков и слегка колыхалась. Красота, глаз не оторвёшь!

Но вот музыка вдруг смолкла, и Саньке показалось, будто она вместе со всеми людьми в райке медленно опустилась вниз. Она невольно ухватила Фёдора за рукав.

— Ты чего? — обернувшись, спросил тот.

Но Санька уже смекнула, что не они опускаются вниз, а наоборот — все ангелы, все облака и голубое небо, всё это поднимается вверх. Поднимается всё выше, всё выше, исчезая где-то в невидимой высоте.

И перед Санькиным взором сперва открылся обыкновенный дощатый пол, потом она увидела богато убранный шатёр, а сбоку какой-то лес из странных остроконечных деревьев. Среди деревьев стоял дом. Был этот дом чудной — из одних круглых столбов, к тому же с плоской кровлей. А вдалеке, словно в какой-то голубоватой дымке, виднелся большой город. Потом с пригорка спустились люди в длинных белых одеждах и запели под музыку. Пение их Саньке понравилось, было оно громким и складным, хотя ни одного слова она не разобрала.

Пели они довольно долго, а когда кончили, из шатра вышел статный человек, тоже в длинной белой одежде и с золотой короной на голове. Он простёр вперёд руку и стал говорить:

О славный мой народ, сыны мои любезны! Когда для вас могли мои быть дни полезны…
Этот человек хоть и не пел, а говорил, но говорил таким голосом, каким люди никогда не говорят.

— Федя, — Санька легонько подёргала Фёдора за рукав, — это кто же такой будет?

Фёдор в ответ чуть слышным шёпотом:

— Василий Петрович Померанцев. Представляет афинского царя Тезея.

Но Санька всё равно не понимала:

— Говорит-то он чего? Чего говорит-то?

Тут Фёдор на неё огрызнулся:

— Не мешай! Потом расскажу…

И Санька поняла, что к Фёдору приставать нечего. Фёдору теперь не до неё. Вон как впился глазами в людей, которые представляют…

Всё первое действие Санька мучительно боролась со скукой, усталостью и зевотой. Ничего не могла уразуметь. Зачем-то ещё один человек подошёл к шатру, чего-то стал говорить первому. Так они переговаривались долго-долго. Один скажет, потом другой скажет. Опять один, снова другой… Господи, да как им не надоест!

Она обрадовалась, когда наконец сверху спустился занавес с розовыми ангелами и белыми облаками и когда заиграла музыка. Хоть есть на что поглядеть да есть чего послушать.

Едва наступил антракт, Фёдор повернул к ней разгорячённое лицо, блестя глазами, стал выспрашивать:

— А Померанцев-то каков? Понравился он тебе, Саня? Как говорил-то! Голос каков, голос…

Санька покивала: мол, да, да, понравилось! Но глаза отвела, чтобы не выдали, что ничего она не поняла и что скука смертная её одолевает. С тоской думала: доколе же мне, бедной, тут мытариться? И ноги гудят, и есть охота, а в сон клонит, моченьки нет… Кажется, стоя бы уснула.

Однако когда после антракта опять заиграла музыка, когда поднялся занавес и началось второе действие, Санька весьма заинтересовалась. Как всё проворно переменили там, где представляли актёры. Ловкачи! Город, который виднелся вдали, теперь пропал, будто его и вовсе не было. А роща непонятных деревьев с острыми, как у веретена, макушками (Надо же такие придумать?! Сроду в лесу таких не видывала…) росла теперь у самого края. И на опушку этой рощи вышли двое: старик в белой одежде, тот самый, на которого ей давеча показал Фёдор, а с ним девица, тоже в белом. Красивая девица — видная, полная, гладкая…

Старик заговорил тихо и печально, однако каждое словечко можно было разобрать:

— Постой, дочь нежная преступного отца! Опора слабая несчастного слепца!
Странно знакомым показался Саньке голос старика. Словно совсем недавно — не нынче ли? — слышала она его… Но где, когда?

— Плавильщиков несчастного Эдипа представляет, — шепнул Фёдор. — Антигону, дочь его…

Но Санька не забыла, как недавно Фёдор обрезал её, и теперь в отместку сама его осадила:

— Сама знаю. Не лезь, когда не спрашивают…

Фёдор от удивления только глазами захлопал: ну и девка! Не подступись.

А там, на сцене, действие шло своим чередом. Антигона, показав рукой на камень, промолвила:

— Здесь камень вижу я; над ним древа склонили Густую сень свою. Ты отдохни на нём.
Эдип же, сев на камень, ей ответствовал:

— Спокойно, — я мой век на камне кончу сём.
А дочь ему:

— Ужасною тоской твои все мысли полны.
А отец ей:

— Видала ль на брегу, когда извергнут волны От грозных бурь морских обломки корабля?
И снова они давай переговариваться: она ему скажет, он ей скажет. Опять она ему, снова — он ей… Говорили долго-долго… А у Саньки в голове свои думы: «Приду домой, повинюсь перед батюшкой. Жалко его, бедного. И от мачехи ему не сладко, а тут ещё я прибавила…» И потому ли, что пожалела своего отца или разжалобил Саньку голос слепого старика в белых одеждах, но почувствовала она, что по щекам её ползут тёплые слёзы.

А тут ещё и такие слова промолвил старик:

— Ты утешенье мне, любезна Антигона, Против гонения одна мне оборона…
И Санька вдруг ощерилась на злодейку мачеху и твёрдо решила: коли та ещё раз начнёт бранить отца, она его в обиду не даст. Вот как эта самая Антигона, будет отцу заступой и утешением.

Долго ли глядела она на то, что творилось перед нею на сцене, трудно сказать. Но вдруг поняла, что так устала, так истомилась, что ежели где-нибудь сейчас же не присядет, то повалится прямо на людей, стоявших вокруг. Ноги у неё сами собой подламывались от усталости. Да ещё босиком была бы или в лаптях, а то эти новые проклятые полусапожки…

Она тихохонько, молчком, боясь потревожить Фёдора, стала выбираться из толпы. Пятилась спиной. И люди тотчас перед ней тесно смыкали свои ряды. И теперь, если бы Саньке даже захотелось вернуться на прежнее место, вряд ли удалось бы ей пробиться через сомкнутые ряды зрителей.

Но ей этого и не хотелось. Она вроде бы уже спала на ходу. Она не помнила — ни как выбралась из толпы, ни как отыскала укромный уголок, чтобы опуститься на пол. Но едва она присела, голова её сама собой упала на колени, ресницы смежились, и она уснула крепко и непробудно.

Глава девятая. О том, как Санька выбиралась из театра

А проснулась она внезапно. Спросонок ничего не поняла, только сильно озябла. Хотела чем-нибудь прикрыться, что-нибудь на себя натянуть, но под рукой ничего не нашла. И подушки не было. Спала на голых досках.

Да что же это такое?

И, уже полностью проснувшись, широко открыла глаза.

Кругом стояла кромешная тьма. На том месте, где в горнице полагалось быть окну — оно и в тёмные осенние ночи белесо светилось, — окна и в помине не было.

И ещё: царило какое-то непривычное глухое безмолвие. Ни скрипа половиц. Ни сонного кряхтения спящих. Ни тявканья пса у ворот. Ни оторопелого кудахтанья встревоженных кур во дворе. Ни одного из тех звуков, какие дома сопровождают даже самую полную ночную тишину.

«Вот наваждение-то! — подумала Санька. — Да, может, я ещё сплю?»

И вдруг словно молнией ожгло — всё вспомнила. И как нынче поутру возле колодца узнала от соседской Параши, что покойной матушке и батюшке вовсе она не родная дочь, а безродный приёмыш. И как, закручинившись, полезла на берёзу. И как отхлестала её мачеха по щекам, а батюшка со всего маху дал подзатыльник. И как от обиды ушла она из дому и полдня блуждала по Москве. И как забрела на Тверской бульвар. И как увидела на земле кошелёк. И про полтину вспомнила. И про негодного воришку Алексашку. И про сбитенщика Фёдора. Всё вспомнила. Всё пронеслось в мыслях одно за одним…

И наконец сообразила, что находится она не где-нибудь, а в храме Мельпомены, куда давеча привёл её Фёдор. Привёл поглядеть на представление, а она-то, дура тёмная, сермяжная, ничего не поняла и уснула намертво.

Вот тебе и храм Мельпомены! Ах, срам какой… Небось Федя со смеху давился, увидя, как она спит.

Но тут же и обида её взяла: бессовестный, привёл в этот вертеп и кинул одну-одинёшеньку… Не разбудил, не поднял, оставил тут в темноте. Разве так делают хорошие люди?

Не знала и не могла знать Санька, как искал её Федя, как ломал голову, не понимая, куда могла сгинуть девчонка. Как выспрашивал у того и этого, не видел ли кто такую чернобровую, в аленьком платочке. И, уж не найдя её, скрепя сердце покинул театр. Не досмотрел трагедии Озерова «Эдип в Афинах», не видел «Скапиновых обманов», комедии Мольера, в которой Сандунов Сила Николаевич до коликов в животе смешил зрителей. А уйдя из театра, он и на улице пробовал искать Саньку. Смотрел её по всем арбатским переулкам. И, уже вконец отчаявшись, полный обиды на Санькино вероломство, отправился в Хамовники сдавать хозяину дневную выручку за проданный сбитень.

Всего этого, конечно, Санька не знала и знать не могла. А сейчас, очнувшись от того глубокого сна, который так внезапно и так некстати сморил её, стала обдумывать: как же отсюда выбраться, а выбравшись, вернуться домой? Иного в голове она в тот миг не держала. «Ой, Санька, Санька, чего же мы с тобой станем делать?» — подумала она. Туда-сюда поглядела, хоть ровным счётом ничего не увидела.

Но была она девчонка смекалистая и в трудные минуты разума не теряла. И сейчас, поразмыслив немного, решила, что перво-наперво надобно спуститься с той верхотуры, куда затащил её Фёдор.

Ну, а там авось бог поможет!

Ощупью, словно слепая, шаря ладонями по стене, стала искать лесенку, по какой они поднимались сюда. Шла медленно, осторожно, сомневаясь, в ту ли сторону она побрела. А может, ей надобно было налево?

Но вдруг под её ладонью стена словно бы завернула вбок, а Санькина нога, не нащупав досок пола, как бы ступила в пустоту.

Так и есть!

Нашла!

Теперь, Санька, давай топать вниз…

Со ступеньки на ступеньку, держась за хлипкие перильца, которые под её рукой ходуном ходили, стала спускаться. Радовалась — хоть лесенка отыскалась. Тешила себя: ну, Санюшка, теперь за малым стало! Помнишь, дверей-то сколько мы с тобой видели в этом доме? Небось не забыла, какая их пропасть, дверей-то Этих? Неужто все до одной на замке? Какую-нибудь да и позабыли запереть. Вот и выйдем мы с тобой через эту дверь на волюшку. А дорогу домой в два счёта отыщем. Неужели нет?! И тогда уж ни за какие пряники, ни за какой сбитень, ни за медовый, ни за имбирный, нас с тобой Фёдор сюда не заманит. Ногой сюда, Санька, мы никогда не ступим! Чтобы мы сюда пришли, в этот проклятущий… Как этот храм величал Фёдор? Разом из головы выскочило!

И наконец под ногами снова ровный пол. Ступеньки кончились. А теперь куда? Новая загвоздка. Направо аль налево? А может, и вовсе прямо шагать? Куда идти, ежели ни зги не видно?

И тут впервые Санька растерялась. Что делать? Как быть? Решила подать голос. Сначала негромко позвала:

— Эй, люди добрые…

Тишина ей была ответом. Погромче крикнула:

— Отзовись, коли есть живые…

Никто не отозвался.

Но в этой тишине Санька услыхала, вернее, почувствовала возле своих ног какую-то возню, беготню, чей-то писк, какие-то шорохи… И, к ужасу своему, поняла, что вокруг неё шныряют, копошатся, носятся мыши. Кишмя кишат.

А может, не мыши? Крысы?..

А уж про крыс, про их зловредные козни Санька такого наслышалась… От страха волосы у неё на голове зашевелились и, не помня себя, она заорала во весь голос…

И вдруг увидела в темноте два огненных глаза. Два огромных огненных глаза. И эти огненные глаза двигались прямо на неё.

В Санькиных мыслях пронеслось — сам сатана вылез из преисподней и сейчас утащит её, Саньку, в адское пекло. Так ей, грешнице, и надо — гореть у сатаны в огне. Так ей и надо, так ей и надо…

И чтобы не видеть чудища, которое к ней приближалось, Санька не только зажмурилась, но и закрыла лицо ладонями. Сердце у неё замерло, словно бы навек остановилось. Будь что будет!..

Совсем близко услыхала медленные шаркающие шаги. Кто-то остановился рядом. Сквозь сомкнутые веки в глаза ей пробился тёплый розовый свет. И она услыхала дребезжащий смех. И голос:

— Да отколь же ты взялась, сударушка? Из каких мест тебя занесло?

Санька отвела от лица руки. Заодно открыла и глаза. Перед ней стоял старичок. В руках держал подсвечник с двумя свечами. Подсвечник чуть колыхался в его руке, и пламя свечей тоже чуть колыхалось. Поднеся свет поближе к Санькиному лицу, старичок с весёлым любопытством её разглядывал. Разглядывал и посмеивался.

А сам-то был совсем седенький. И до того махонький, что коли сложить его пополам, так можно бы всего в карман упрятать.

Всё так же беззлобно посмеиваясь, он проговорил:

— Сперва слышу чьи-то шаги. Кто, думаю, с лестницы спускается?

— Это я, — шёпотом ответила Санька.

— А больше и некому. Потом кто-то стал кричать.

— Опять же я, — прошептала Санька.

— А кричать зачем вздумала?

— Со страху…

— А испугалась чего?

— Мышей тут много.

— Ишь какое дело! Съедят они тебя, что ли?

А Санька теперь уже расхрабрилась. Рядом человеческая душа, можно не бояться ни крыс, ни мышей, а уж сатаны и подавно.

— А крысы, они могут человека сожрать. Намедни у нас в слободке…

— Ладно, об этом потом будем разговаривать. А сейчас пошли ко мне в каморку. Надо ведь разведать, кто ты такая, отколь взялась? Может, Бонапартова шпионка.

— Чего-с? — не поняла Санька.

— Говорю, может, ты французским инператором Наполеоном Бонапартом к нам присланная…

Санька обиделась:

— Да что вы, дедушка! Такой в нашей слободке сроду не проживал.

— Ладно, ладно, иди за мной. Может, придётся квартальному сдавать, — не то в шутку, не то всерьёз говорил старичок.

Санька испугалась. Про квартальных она хорошо знала. Квартальный — это не сатана, этот и в каталажку посадит, и кнутом может запороть.

Старичок шёл в темноту, освещая себе дорогу. Санька покорно и устало брела за ним следом.

— Сюда, сударушка, входи, — сказал он, открывая маленькую дверку.

И Санька ступила за порог комнатушки.

Глава десятая. О том, как Санька свела ещё одно знакомство

— Сюда, сюда, сударушка, не робей! — приглашал старичок, распахнув перед Санькой дверь. — Мышей тут не имеется, вот разве какой змей-горыныч али тигра азиатская… Так мы на сих зловредных чудовищ найдём управу.

И Санька вошла в каморку. Её встретил восхищённый возглас:

— Ах, дедушка, дедушка… Да отколь ты такую выискал? Шарман, шарман! Боку шарман… Ах, ах, ах, до чего же боку шарман, жоли, бель! — лопотала и лепетала маленькая девушка под стать такому же маленькому старичку.

Была она вся беленькая, со светлыми кудряшками, которые вились вдоль щёк. Ясные её глазки светились, искрились, смеялись навстречу Саньке. Весёлые, лёгкие слова тоже летели прямо на Саньку. Впрочем, того, что говорила девушка, Санька почти не понимала. Слова её для Санькиного слуха были мало вразумительны. Но всё же она уловила — кого-то девушка уж очень хвалит, так хвалит, что даже захлёбывается похвальбой. Но кого же? И Санька ошалело повертела головой, поискала: «Кому же такие слова расточаются?»

— Где нашёл, там теперь такой нет, Анюточка, — сказал старик, подталкивая Саню к ветхому креслу с ободранной обивкой жёлтого атласа. — Садись, сударушка. Присаживайся, в ногах правды нет.

Санька осторожно присела на самый край, глаз не спуская с беленького личика девушки. А та, наморщив тонкий носик, воскликнула:

— Сколько раз просила тебя, дедушка, не называй меня Анютой. Запомни, дедушка: Анета… Да, да, Анета!

— Чем же Анюточка-то плохо?

— Фи, совершенная деревня!..

— Эх, — старик сокрушённо вздохнул, — совсем офранцузилась ты, внучка!.. Скоро забудешь, как на родном языке надобно говорить.

Между тем беленькая девушка продолжала смотреть на Саньку, всплёскивая руками (а ручки-то у неё были маленькие-маленькие, будто лапки лягушонка), и приговаривать свои «боку шарман», и снова «боку», и опять «шарман», и ещё какие-то слова. И всё «ах» да «ах», «ох» да «ох»…

Господи, уж не колдует ли? Саньке захотелось осенить себя крестным знамением. Постеснялась. Однако про себя на всякий случай прошептала: «Свят, свят, свят…» И всё же наконец поняла, что все слова, какие девушка произносила, сияя восторженными глазками, относятся именно к ней, к Саньке. Это её, Саньку, девушка расхваливает на все лады и словами понятными и вовсе непонятными.

Тут Санька скинула с головы платок, поскорее пригладила ладонями кудрявые волосы, перекинула со спины на грудь тяжёлую косу и засовестилась.

— Да что вы, барышня!.. — и, зардевшись от удовольствия, заслонилась уголком платка. Дома ей ни мачеха, ни сестрицы хорошего словца ни разу не сказали…

Старичок же усмехнулся:

— Какая она тебе барышня! Анюточка прислуживает…

— Опять, дедушка?! — Девушка притопнула каблучком.

— Прости, мой ангельчик, не сердись! — И, обращаясь к Саньке, Анюточкин дедушка пояснил: — Внучка моя прислуживает мамзель Луизе Мюзиль. А мамзель Луиза Мюзиль, сударушка моя, не кто-нибудь, а французская актёрка. Прежде в комедиях всех со смеху морила, премиленькая была особа. Теперь же перешла на амплуа благородных матерей. И ещё в разных барских гостиных французские романсы поёт. Так, мой ангельчик?

Анюточка подтвердила и тут же прибавила:

— А я ейная любимая камеристка! — При этих словах она сделала поклон: одну ножку под себя подогнула, ухватила пальцами широкую юбку и низко присела.

И снова Санька подивилась: всё не по-людски. Насмотрелась она за нынешний день такого, что во всю свою жизнь не видывала…

— А тебя-то как звать-величать? — спросил дедушка. И в который раз за день Санька назвалась:

— Александрой нарекли. Дома Саней зовут…

— Фи донк! — вскричала Анюта. — Опять совершенная деревня. Я буду тебя звать Александрина…

— Нет, уж нет, Анюточка! — в полном возмущении воскликнул дедушка. — Прости, ангельчик мой, опять оговорился… Какая она Александрина? Помилуй бог!

— Тогда, ма шер, будешь Санечка! — И девушка, вскочив с места, кинулась обнимать и целовать Саньку.

О господи! А обнимать-то зачем? А целовать-то зачем? Чудная всё же эта самая Анютка…

— Небось есть хочешь? — спросил дедушка.

— Ох, охота!.. — шёпотом простонала Санька.

— За чем же дело стало? Ну-ка, внучка, собери на стол! Чтобы дым коромыслом и последняя копейка ребром! — И старичок, захлопав ладошкой об ладошку, радостно засмеялся.

— Сейчас, сейчас, дедушка! У меня тут много всего припасено.

— Откуда? — строго допросил старичок.

— Да не страшись, дедушка. Чужого не возьму. Это Фёкла мне в узелок навязала: снеси, мол, своему дедушке. У него небось и сухой корочки не имеется… У нас третьего дня суаре был, гостей принимали, много чего осталось. А Фёкла, — пояснила Анюта Саньке, — это наша с мадемуазель Луизой кухарка…

Быстрехонько развязала узелок и давай выкладывать на стол и то и сё. И не простое, а всё одно господское, невиданное. Выкладывала и объясняла:

— Сие паштет называется… а сие — бланманже…

Когда досыта наелись, Санька всё без утайки рассказала. А чего ей было таиться? Вся была как на духу.

— Так, так… — задумчиво глядя на Саню, промолвил старичок. — Стало быть, и не приметила, с каким чувством Пётр Алексеевич Плавильщиков играл нынче свою роль? Как обращался к Злодею Креону…

Тут старичок проворно вскочил со своего места, выпрямился, насколько ему позволил малый рост, и гордо приподнял седую голову. Заговорил голосом, полным величайшего достоинства:

— Но не увидишь слёз и не услышишь стона, Нет, ими веселить не буду я Креона!
И, сделав паузу, он торжествующе сказал:

— Хотя я в нищете, но не сравнюсь с Креоном! Я был царём, а ты лишь ползаешь пред троном.
При последних словах отвращение загорелось в его глазах. Санька вздохнула. Нет, ничего такого она не слыхала и не приметила. Так и есть, всё главное проспала.

— А что в публике-то делалось, ай-яй-яй! Театр гремел от рукоплесканий. Да, сударушка, хоть должность моя и небольшая, из суфлёрской будки реплики актёрам подавать, однако же и я рыдал от избытка чувств… О господи боже мой, что за талант… Что за истинно русский талант! А у нас на языке всё французы…

Последние слова он произнёс, поглядев на внучку. Но та за словом в карман не полезла, сама напустилась на дедушку:

— Ну и не приметила… Ишь какое дело! Не вздыхай, Санечка! Вот посмотришь на французских актёров — всё приметишь. До чего же авантажны, распрекрасны! А туалеты… заглядишься! На французском говорят так ловко, так отменно — ничего не понять. Однако для уха одна прелесть! Вот сведу тебя на французов, тогда узнаешь…

Глаза у Анюточки разгорелись, и, говоря всё это, она то и дело поглядывала на дедушку.

Санька покивала головой и стала подыматься: пора и честь знать. Отвесила поклон и дедушке и внучке: спасибо за ласку и угощение. Накинув на голову свой пунцовый полушалок, попросила:

— Покажите, как на улицу выйти. Пойду домой…

Анюточка заплескала белыми ручками:

— Да Санечка, да голубушка, да в такую-то пору? Да разве возможно? Да ведь полная ночь на дворе… Да не пущу я тебя! А вдруг какие злодеи на тебя, на такую раскрасавицу, позарятся… Да слыханное ли дело? Да нет, нет, нет…

И, расцеловав Саньку, сказала, что дедушка Степан Акимыч всё равно спать не ляжет, потому что дедушке надобно к утру для мадемуазель Луизы роль переписать. Вот они вместе и лягут на дедушкино место. А коли дедушке шибко захочется спать, пусть возьмёт вот это креслице атласное, на коем Санечка сидит, да ещё второе, составит их и вполне поместится! А поутру она снесёт роль мадемуазель Луизе. А завтра, если Санечке не захочется поглядеть на французских актёров, пусть идёт домой…

— Только, дедушка, ты постарайся! В тот раз мадемуазель Луиза сказывала, три ошибочки допустил…

— Ладно, ладно, ангельчик мой, постараюсь… Как для тебя не постараться! Хоть я по-французски худо маракую, однако роли переписывать мне не впервой.

На том и порешили. Санька не стала противиться. Устала она до смерти, да и боязно было глухой ночью по улицам ходить. Не успела её голова коснуться подушки, как уснула крепко-накрепко.

А проснувшись поутру, Саня удивилась: где она? Рядом спит молоденькая девушка. В окошко светит солнце. На столе, оплывая, чадит и догорает свеча. И маленький седенький старичок, склонившись над бумагой, старательно скрипит высоким гусиным пером…

Потом, вспомнив вчерашнее, подумала: стало быть, всю ночь так и не ложился дедушка, всю ночь не сомкнул глаз? Переписывал роль для французской актёрки, старался для своей любезной внучки Анюточки…

Глава одиннадцатая. О том, как завершились эти сутки

Было позднее утро, когда Саня, выйдя на кривую Арбатскую улицу, направилась в сторону дома. Осеннее солнце чуть поднялось над крышами, и тени от домов, от деревьев, от высоких заборов протянулись поперёк улицы, достигая противоположной её стороны. Кресты же церквей чёрными тенями распластались прямо по кровлям.

Шла Санька не торопясь, по сторонам не глазела, размышляла. Мысли вертелись вокруг одного: как встретят её дома? Долго ли будет браниться мачеха, что она, Санька, ровно сутки пропадала неведомо где. Да ведь расскажешь — не поверят, так чудно и затейливо всё сложилось. А как поглядит на неё отец? Приветит или будет заодно с мачехой? Может, как давеча, отпустит обидный подзатыльник… О сестрицах, о тех думать нечего. Будут хихикать в кулаки. Чем Саньке хуже, тем им веселее. Толстые, а злые. А соседи как? Ведь будут чесать языками, судачить между собой невесть что…

И не то чтобы Санька страшилась всего, что её ждёт, но хотелось, чтобы первые минуты возвращения миновали, хотелось поскорее взяться за всегдашнюю будничную работу и навсегда позабыть об удивительном вчерашнем дне, таком не похожем на все остальные дни. Но мысли о доме и всех домашних делах помимо её воли то и дело перебивались воспоминаниями именно о том, что хотелось ей навсегда забыть. То думалось о Фёдоре, о его ласковой усмешке, когда он поглядывал на неё; то вспоминались дедушка Акимыч и его внучка; то возникали в памяти люди в длинных одеждах, непонятные их фразы, движения и ещё — та распрекрасная картина с розовыми ангелами, которая то поднималась, то опускалась…

И обидно было Саньке, и досадовала на себя Санька, что люди, сидевшие в театре, глаз не сводили с актёров, каждое слово понимали, а она-то глядела на всё, и от скуки зевотой у неё рот сводило, а потом и вовсе уснула и самого главного не видела…

Эх, Санька, Санька, куда ты годишься? Темнота сермяжная… И вдруг показалось Саньке, что всё ей словно бы привиделось во сне. И как бывает, когда очнёшься после дивного сна, обратно в тот сон уже возврата нет и никогда не будет. Затосковала: видно, в те прекрасные места, в тот храм Мельпомены, и ей пути заказаны на веки вечные…

Неожиданно услыхала:

— Александра Лукинишна…

Внимания не обратила. Не оглядываясь, шла дальше. И снова:

— Александра Лукинишна…

Из-за забора бочком вытолкнулся прямо к ней вчерашний Алексашка. Замызганный, в той же драной кофте, однако же весёлый-развесёлый. Улыбался ей, рот до ушей разинул.

Все мысли, какие были в Санькиной голове, вылетели мигом. Остановилась. Поглядела на Алексашку, вспомнила, как он обманул её, убежал с её деньгами, и до того разъярилась, даже щёки запылали…

Остановилась, руки упёрла в бока да заорала:

— Явился, мошенник? Ах ты, аспид, ирод!

— Александра Лукинишна…

— Близко не подходи!

— Да Александра же Лукинишна, дайте слово молвить…

— Убирайся, пакостник!.. Как волка ни корми…

— Да ведь квартальный же… — Алексашка зашмыгал носом, и, Саньке на удивление, слёзы бороздками потекли по его грязным щекам.

Может, слёзы у мальчишки были и нестоящими, может, умел, когда надо, и слезу из себя выдавить, но всё равно Санькина свирепость вмиг растаяла — доброе у неё было сердце.

— Какой ещё квартальный? Говори, идол…

И Алексашка, жалостно шмыгая носом и размазывая по щекам слёзы, рассказал, как дело было. Только хотел он разменять Санькину полтину у бабки, которая пирогами торговала, как увидел квартального. Ну, и кинулся от него наутёк. А кинулся он от квартального, потому что квартальный, именно этот, с тараканьими усищами, давно грозился отодрать Алексашку как Сидорову козу.

Санька чуть смягчилась:

— Так я тебе, мошеннику, поверила…

— Вот полтина-то… вот! — И Алексашка протянул Саньке ладонь, на которой лежала целёхонькая и неразмененная полтина. — Возьмите, возьмите… Я целый вечер вас искал, Александра Лукинишна.

Саньке стало жалко этого худого белобрысого оборвыша. Ведь, надо быть, один как перст на свете. Небось ни отца, ни матери, ни кола ни двора.

Сказала хмурясь, хоть хотелось ласковым словом приветить парнишку:

— Ладно, возьми себе полтину-то…

У Алексашки жадно сверкнули глаза:

— Вся моя?

— За сбитень отдашь… Запамятовала, как звать-то?

Вот лукавая! Запамятовала? Как же! Вчера вечером в голове — Фёдор да Фёдор. И утром, лишь глаза открыла, — опять все думы о нём: увижу ли когда? Встречу ли? Неужто на всю жизнь дороги разошлись? Велика ведь Москва, народу тьма-тьмущая, уж какая там встреча…

— Федьке?

— Ему. Найдёшь и отдашь. Он скажет, каков должок.

— Да искать его нечего. Он там, за углом, стоит. Идёмте, Александра Лукинишна. Он про вас уже поминал…

— Врёшь! — А у самой щёки от радости заполыхали.

— Истинное слово! — Алексашка перекрестился. — Как увидел меня, сперва чуть не прибил… Всё из-за этой полтины, ей-ей! Потом приказал: найди, мол, её… это вас, Александра Лукинишна! Где хочешь, а сыщи да отдай ей полтину. И ещё ей скажи: весь вечер, мол, искал её… Это всё вас, Александра Лукинишна! Он ведь тут стоит, близёхонько, желаете — сведу вас…

Но Санька, у которой все мысли были лишь о том, как бы ей хоть разок, хоть издали глянуть на Фёдора, вдруг отказалась. Гордость не позволила.

Ещё подумает, будто встала она спозаранку да по всей Москве бегает, его ищет. Нет уж…

Алексашке сказала: только ей и заботы глядеть на какого-то сбитенщика! И без него дел по горло.

Сама же, гордая и счастливая тем, что Фёдор её искал, не забыл, что хочет видеть, пошла своей дорогой.

Алексашка, глядя ей вслед, благодарно бормотал:

— Ишь ты, как одарила! Королевна… Как есть королевна! — и крепко сжимал в грязном кулаке подаренную ему Санькой полтину.

А королевна Санька поскорее свернула в боковой проулок. И вдруг ей под ноги кинулся знакомый чёрный пёс. Арапка! Визжа от радости, он принялся прыгать и лизать Санькины руки.

— Арапушка, откуда? — как родному, обрадовалась ему Санька. И тут же увидела знакомую сивую кобылу, знакомую телегу, а на телеге батюшку и мачеху Степаниду.

Вот встреча так встреча! К добру ли только…

Отец обрадовался Саньке. Словно того и ждал, чтобы её увидеть. Будто расстались они минут пяток назад и сговорились встретиться именно здесь, в этом переулке.

— Садись, девонька… А мы, вишь, уже расторговались! Нынче под Новинский ездили. Ходко шла торговля… Тпру, бестия! — Задёргал он вожжами, останавливая кобылу.

А мачеха?

Та уставилась в Саньку оловянными глазами. С минуту молчала, собиралась с силами. Потом стукнула Луку по шее.

— Ты в своём уме, старый пень? Девка незнамо где шаталась, да чтобы я такую в дом…

— Степанидушка… — робко начал Лука: рыжая его бородёнка затряслась.

— Сорок годов знаю, что Степанида! — обрезала его. — А в дом всё одно не пущу! Дочери-невесты растут, а её в дом?! Такую срамницу, негодницу… — Поток бранчливых слов и оскорблений посыпался на Саньку.

Санька стояла оглушённая. Да за что её? И вины-то за ней никакой. Неужто батюшка не вступится? Не защитит её? Ведь ничего худого она не сделала. Да она всё расскажет…

Степанида же продолжала орать. И чем больше орала, тем сильнее распалялась. Чем сильнее распалялась, тем яростнее были её ругательства.

— Степанидушка… — попытался угомонить жену Лука. Только масла в огонь подлил.

— Пусть только порог переступит, негодная! Изобью, косу выдеру, глаза её бесстыжие!.. — И брань с новой силой полилась на Саньку.

Санька молчала. Ни словечка. Только до крови прикусив губы, всё выше и горделивее поднимала голову. Щурясь, смотрела на мачеху. А в глазах были презрение и ненависть.

То ли не вынесла Степанида этого Санькиного взгляда, то ли иные мысли закопошились в её голове, но вдруг приумолкла. Словно язык проглотила. С минуту молчала, потом произнесла медленно, с расстановкой:

— А коли охота ей домой, пусть вот тутотка станет на колени да троекратно мне поклонится до земли. Может, и пущу…

Санька, ничего не ответив, повернулась и пошла прочь. Услыхала за спиной жалобный голос Луки:

— Саня, Санюшка, куда ты?..

Услыхала злые слова Степаниды:

— Жрать захочет — на пузе приползёт.

Но Саня знала, что скорее помрёт с голода, но назад ей пути не будет.

Она брела, не зная куда, не зная зачем. Слёзы застилали глаза, ноги же несли подалее от того места, где остались отец с мачехой. Арапка кинулся было за ней вдогонку, но, заскулив, отстал…

Утирая слёзы, брела мимо домов, церквей, огородов, садов, пустырей. Оказалась вдруг в том самом месте, где вчера (неужто только вчера?) сидела на траве за скамьёй и слушала непонятные речи двух господ. Сейчас, в эту пору дня, Тверской бульвар был малолюден. По нему чинно и неторопливо, взявшись за руки, прогуливались малолетние барчуки и барышни со своими мамками да няньками.

Санька знала: повернуть ей направо — выйдет на Арбатскую площадь, к театру. Нет, туда не захотела. Пошла прямиком по Никитской улице, минуя церковь Вознесенья. В той стороне виднелись стены и башни Кремля. Впрочем, не думала она о том, что было у неё перед глазами. В голове вертелось: что делать ей, куда податься?

Вдоль кремлёвской стены текла узкая мутная речка Неглинка. За лето пересохла, еле струилась между песчаных откосов. Медленно несла свои воды в Москву-реку. Саня побрела вдоль Неглинки. Вскоре вышла к Москве-реке. Постояла у реки. Бабы полоскали бельё, били вальками, перекидывались словами и шутками. Купались ребятишки. Мужики поили коней. Все люди казались сейчас Саньке довольными и счастливыми. У каждого есть дом, хоть какой-нибудь, а дом! Крыша над головой… Придёт ночь, знают, где голову приклонить. А она… Бездомная, бесприютная, одна-одинёшенька на всём белом свете. Слёзы снова выступили на глазах, сдавило горло.

Потом пошла прочь от реки, стала подниматься на пологую горушку. Увидела дворец. Увидев, невольно остановилась и засмотрелась. Царский был этот дворец или какого уж очень богатого барина? Стоял весь белый, весь разукрашенный. За красивой чугунной оградой лежал пруд, на пруду плавали заморские чёрные лебеди с алыми клювами.

Потом Санька поднялась по Знаменке вверх и неожиданно всё-таки вышла на Арбатскую площадь. Узнала театр. Остановилась возле в недоумении, в испуге, в растерянности. Стало быть, такова судьба. Наперекор идти нечего…

И, покорившись этой своей судьбе, ещё не зная, радоваться или, скорее, печалиться, она пошла к той двери, из которой нынче вывела её отсюда Анюта.

Вошла в театр. Нашла путь в знакомую каморку. Толкнула беззвучно дверь и переступила порог.

Было тихо здесь в этот час. Дедушка Акимыч спал, пристроившись на лежанке. Прикрылся какой-то шубейкой. Сладко и тонко во сне посвистывал носом. Может, видел райские сны, а то и просто отсыпался после нынешней бессонной ночи.

Саня не стала его тревожить. Села на прежнее место, в то же ветхое кресло, крытое жёлтым атласом, днём-то оно было заметнее — старым-престарым и дырявым. Села и молча стала глядеть в оконце.

Глядела долго и неотступно. Постепенно день стал клониться к вечеру. Солнечные лучи, угасая, сначала оставили в тени самый низ бревенчатого дома, какой стоял против окна. Потом слегка задержались на его соломенной кровле. Потом осветили золотые луковки церквушки, видной за домом. А уж напоследок, перед тем, как совсем погаснуть, освещённый солнцем, засиял только самый высокий крест на колокольне.

И крест этот светился долго и ясно, пока и с него не соскользнули последние закатные лучи. Но и тогда Саньке казалось, что тоненький дрожащий лучик всё ещё нежно теплится на небе — не то голубом, не то розовом. А может, это зажглась первая вечерняя звезда…

Тогда стал просыпаться дедушка Акимыч. Протяжно зевнул. Потянулся. Что-то пробормотал. Скинул с себя шубейку, спустил с лежанки босые ноги, ещё разок потянулся, захрустев стариковскими косточками, и тут вдруг увидел Саньку. Увидел и словно бы глазам своим не поверил. Помигал и шёпотом спросил:

— Сударушка, ты ли?

Санька ответила:

— Я, дедушка.

— Воротилась?

— Воротилась, дедушка.

— Не стряслось ли чего?

— Нет, дедушка, — ответила и глаза опустила. А реветь ей уже хотелось в голос.

Акимыч живехонько соскочил с лежанки, маленькими шажками подбежал к Саньке. Положил ей на плечо лёгкую и сухонькую стариковскую ладонь.

— Говори, девонька, чего стряслось? Всё высказывай, не таись.

Тогда Саня, приникнув к стариковскому плечу, навзрыд заплакала. Между всхлипами всё рассказала:

— Нет у меня более дома… Безродная, бездомная теперь я, дедушка… — И слёзы полились сильнее прежнего.

— Как это нет дома? — отстранившись от ревущей Саньки, вскричал Степан Акимыч. — Почему ж у тебя нет дома, сударушка? А тут тебе чем не дом? А я с Анюточкой разве тебе чужие? Нет, ты сказывай мне, ответь — чужие мы тебе?!

Часть вторая. В плену музы Мельпомены

Глава первая, в которой Санька узнаёт кое-что о музе Мельпомене, старом суфлёре Акимыче и о многом ином

И началась для Саньки новая жизнь. Уж до того новая, что от прежней остались разве только праздничный сарафан, да полусапожки на каблуках, да алый платочек.

Поутру, лишь поднялись, Степан Акимыч стал куда-то собираться. Санька решила, что к внучке, к Анюте. Уведомить её — так-то и так-то, вчерашняя, мол, девчонка воротилась, некуда ей теперь податься, чего с ней будем делать?

Но Степан Акимыч, уходя, сказал:

— Сейчас, сударушка, в трактир по соседству сбегаю, поесть принесу.

— Да я вам, дедушка, сама настряпаю!.. — воскликнула Санька. — Прикажите, всего наготовлю — и щей, и киселя горохового! Чего захотите… Я славно могу стряпать. Где у вас капуста лежит?

Степан Акимыч крайне удивился:

— Зачем же стряпать, голубушка? В трактире готовое имеется. Сбегаю да принесу. А капусты отродясь в моих апартаментах не водилось.

Теперь пришёл черёд удивляться Саньке. Заахала:

— Как же без капусты-то? И репы не имеется? И гороха?

— Уж не обессудь… Ничего такого не держу. Да и печь топлю изредка, в зимнее время, когда морозы одолевают. Страшусь театр сжечь… — Сказав эти слова, Степан Акимыч убежал.

И осталась Санька в полном недоумении. Да как же так? И печь по утрам не топится. И капусты с горохом не имеется! Оно, конечно, театр сжечь страшно, да ведь можно аккуратно. Они-то избу не сожгли, а печь всякое утро топят. И напала на Саньку от этих мыслей ужасная тоска, и горько она заплакала…

Но плакала она недолго. Боялась, чтобы, воротясь, Степан Акимыч не застал её ревущей. Утёрла слёзы, огляделась. Каморка была хоть маленькая, а чистенькая. Стол да скамья вдоль стены, да два ветхих креслица, да лежанка, на коей дедушка спал, да ещё шкаф расчудесного вида. А может, и не шкаф? Кто его знает. У них дома такого не имелось. Хотела было Санька посмотреть, чего внутри делается, — не посмела.

Опять вспомнилось про дом. Опять на глаза набежали слёзы. Хоть мачеха сквалыга, хоть сестрицы дуры, хоть не житьё ей там было, а всё родное место. Да и батюшку жаль…

Пошмыгала носом, смахнула со щёк слезинки, стала глядеть в окно. Поняла, что каморка находится внизу, маленькое оконце упёрлось прямо в землю. Возле стекла увидела чахлые травинки, они пробивались между здоровенными булыгами. А более нечего и глядеть: напротив окна — стена бревенчатая, сбоку — каменная, за домом, над его крышей, золотые маковки блестят. Стало быть, и церковь недалече.

А дома-то, дома! То ли дело… В окна черёмуха так и просится, зелёными ветками постукивает. Весной душистая, цветами разукрашенная, к осени чёрные ягодки кистями висят, сами в рот лезут.

От тоски взялась за тряпку, окошко стала протирать. Ну и грязное! Ох и грязное! Небось руки не доходили ни у дедушки, ни у Анюты. Только успела с окном управиться, пол подмести — Степан Акимыч воротился.

— Ай да хозяюшка, какую чистоту навела! А теперь давай, девонька, поедим. Гляди, сколько всего притащил! Уж коли моя изба не больно красна углами, пусть будет богата пирогами. Ешь калач… Белее бывает ли? А вот кислая капуста. Закусывай да кваском запивай. Доктор Рожерсон… известно ли тебе, кто таков доктор Рожерсон?

Санька помотала головой: нет, неизвестно! А рот полон и пшеничным калачом, и квасом, и капустой. Язык не повернёшь, а вкусно — страсть!

— Доктор Рожерсон, сударушка моя, старейший из лейб-медиков покойной нашей государыни Екатерины Алексеевны. Вот он кто! Так сей доктор Рожерсон всегда говаривал: полезнее кислой капусты да кваса нет еды на свете. От сих продуктов здоровый дух и здоровое тело, а посему народу российскому надобно этой еды и придерживаться! Так-то! — И Степан Акимыч засмеялся.

Но Санька не поняла — смеётся дедушка потому ли, что ему смешно и весело, или наоборот: совсем ему не до смеху, что народу российскому надо придерживаться капусты да кваса и более ничего не есть.

Пока же она уплетала за обе щеки принесённую из трактира снедь. Оно и правда — зачем самой стряпать, коли можно готовенькое принести. Что хорошо, то хорошо, ничего не скажешь!.. А насытившись, подумала: всё же нужно достать капусты, гороха, солонины и наварить щей — жирных, густых. Ещё горохового киселя. Пусть дедушка Акимыч поест домашнего, не трактирного, тогда скажет…

Оно, конечно, хорошо бы наварить дедушке таких щей — и густых, и жирных, а где всё взять? И денег у неё нет, и пути домой нет, а как жить дальше — и вовсе неведомо. Не сидеть же век у дедушки на шее!

И от этих дурных мыслей затуманилась Санька. Не спросить ли у дедушки, чего ей делать? Может, присоветует путное?

И спросила. Только совсем не о том. Про храм Мельпомены спросила, вот о чём.

Степан Акимыч крайне удивился:

— Откуда у тебя в голове такое?

— Да пришлось услышать… — уклончиво ответила Санька. — От одного человека. Слыхать-то слыхала, а в чём толк, не пойму.

И вдруг ни с того, кажется, ни с сего у Саньки сладко ёкнуло сердце — вспомнился Фёдор. Вспомнила, как лезла с ним наверх, в раёк, как он на неё глядел… «Да ну его! И думать о нём не хочу. Из-за него, окаянного, вся моя судьба шиворот-навыворот повернулась». Хоть не хотела, а всё равно никуда из её мыслей Фёдор не уходил. Вот наваждение!

— Храмом Мельпомены театр зовётся, моя сударушка! А кто такая Мельпомена, сейчас скажу. Слушай да вникай. Было это в давние-предавние времена. Жил тогда прекраснейший бог. Звали сего бога Аполлон…

— Как, как прозывался? — переспросила Санька. О таком боге она ещё никогда не слыхивала. Но по голосу Степана Акимыча поняла, что бог этот вовсе не тот и не такой, какому она в церкви молится, совсем на всевышнего не похожий, а совсем, совсем иной.

— А ты не перебивай меня, голубушка. Знаешь, какова стариковская память? Мигом всё из головы прочь — начну, да не кончу… Так вот, стало быть, жил в одной такой стране, Элладой звалась та страна, бог Аполлон. Был он собой красавец, статный, золотые кудри, румянец во всю щёку.

Про себя восхитившись красотой бога Аполлона, Санька снова вспомнила Фёдора: тоже ведь собой красавец. А то нет?

— И было у сего златокудрого бога девять прекрасных прислужниц, — продолжал свой рассказ Степан Акимыч.

— Девять? — и на этот раз не удержавшись, переспросила Санька. — А на кой ему столько надобилось? Стада держал? Угодья были большие?

Степан Акимыч усмехнулся Санькиной темноте. Однако объяснил ей, что бог Аполлон и не сеял, и не пахал, а всё больше песни пел да музыку играл на золотом инструменте. А песни его были столь сладкозвучны, что и люди, и боги, побросав свои дела, принимались те песни слушать. Аполлоновых же прислужниц музами звали. У каждой была своя работёнка и своё имя. Одна комедии играла, эта Талия звалась. Другая день-деньской плясала — эту Терпсихорой звали. А которая в театре трагедии представляла, у той было имя — Мельпомена.

— Посему и театр зовётся храмом Мельпомены, — закончил свой рассказ Степан Акимыч. — Уразумела теперь?

— А как же! — воскликнула Санька и вспомнила про тех розовых красавиц, какие были нарисованы на занавесе.

Видно, это и были прислужницы, они музами звались? Надо быть, одна из них и прозывалась Мельпоменой. Спросила: так ли?

— Так, так, моя разумница! Правильно разгадала сию аллегорию. — Степан Акимыч помолчал и вдруг сказал: — А ведь смолоду и я актёром был, Санечка. Не веришь? Таким молодцом был, красавцем. Опять не веришь? По глазам вижу, что не веришь…

Санька поскорее стала смотреть на пол. Да как тут поверишь, чтоб такой махонький, да седенький, да старенький был молодцом и красавцем?

Голос у дедушки Акимыча стал тихим, задумчивым:

— В Ярославле тогда жил. Мне было годков двенадцать или около того, когда великий мой земляк Волков Фёдор Григорьевич открыл в нашем городе всенародный театр. И Дмитревский Иван Афанасьевич… Знаешь такого?

— Не знаю, — ответила Санька.

— И он, сударушка моя, он тоже родом из моего города, из Ярославля. Его тогда Ваней Нарыковым звали, хоть больше он любил, чтобы его Иваном Дмитревским величали. Говорил, что авантажнее сия фамилия. А мы соседями были. Вот — наш дом, а рядом — нарыковский. Забор с забором соприкасались. И его и меня в ту пору театр завлёк до умопомрачения. Да и сам Фёдор Григорьевич Волков все свои торговые дела кинул, а только одним театром занимался. Театр — он таков: кого в свой плен заберёт, до конца жизни не отпустит! Когда Фёдор Григорьевич со своими актёрами стал представлять в Ярославле, прослышала о том сама государыня Елизавета Петровна. Послала за ними гонца, чтобы всех доставили в город Санкт-Петербург. Ох, что тут началось! Словами не передать. Перед их отъездом в Санкт-Петербург прибежал я к Ване, стал молить его: «Ваня, про меня не забудь! Как я буду без вас, без театра?» А он мне: «Стёпа, Стёпа, клянусь тебе — не забуду! Как чуток оглянусь, и тебя выпишу…» Куда там! Иван Афанасьевич Дмитревский — вон куда махнул — первейший актёр русской сцены! А я недолго был актёром, самое, можно сказать, кратчайшее время: таланта не достало и под сцену ушёл, суфлёром стал… Писал ему, но ответа не было. Забыл меня полностью. И тогда я задумал написать незабвенному нашему Фёдору Григорьевичу Волкову. Только слишком поздно хватился, лет через десять. А все эти десять лет до того томился, что расти перестал. А тогда уже вступила на престол царица Екатерина, и дошли к нам в Ярославль слухи, что Фёдор Григорьевич Волков у неё в большом почёте. Написал ему: «Так-то и так, Фёдор Григорьевич, не забыли ль меня, парнишку Стёпу, который помогал в театре — и гром устраивал из пустой бочки, и светильники на рампе зажигал, и холсты краской малевал? Прошло с тех пор сколько лет, а я не могу от театра отвлечься, всё только одна в голове дума — театр да театр». Что ж ты думаешь, Санечка, ведь не забыл меня, позвал… Великого разума и доброго сердца был сей муж. Благороднейший из смертных! Кинулся я в Москву. Фёдор Григорьевич находился тогда в Москве, огромный маскарад вершил. По повелению царицы Екатерины Алексеевны разные удивительные зрелища затеял, чтобы ознаменовать её восшествие на престол. А морозы в ту зиму стояли лютые, птицы на лету коченели и безгласно падали вниз. Фёдор Григорьевич простудился, недолго хворал и помер. Не пришлось с ним свидеться… Так и получилось у меня — в актёры я не пробился. А уж суфлёром стал отменным: все комедии, все трагедии, все водевили могу суфлировать, в книгу не глядя. Всё в голове держу! Иной толкует, будто я из своей суфлёрской дыры света не вижу, знать ничего не могу, ценить не смею… Так ты не верь сему, Санечка! Всё вижу, всё знаю, обо всём суждение имею. А Ивана Афанасьевича Дмитревского не раз встречал, признал он наше прежнее знакомство. Однако не буду о нём говорить — на вершину славы вознёсся человек… И боже мой, как эти проклятые исчадия ада — зазнайство, своекорыстие и равнодушие — умеют проползти всюду и уничтожить всякое доброе чувство в самом его зародыше!..

Ближе к вечеру Степан Акимыч приоделся, стал собираться на спектакль. Сказал, что нынче будет он суфлировать комедию «Ябеда» сочинителя Капниста.

— Пойдём, Санечка, а? Насмеёшься вдоволь!

Но Санька отказалась.

— Куплетцы там сильно бойкие имеются. Послушай-ка… — И Степан Акимыч, подбоченясь, лихо запел тонким, дребезжащим голоском:

Бери, большой тут нет науки, Бери, что только можно взять! На что ж привешены нам руки, Как не на то, чтоб брать? Брать, брать!
Санька вдруг развеселилась. Вспомнила загребущие руки мачехи Степаниды, жадных сестриц и, засмеявшись, спросила:

— Как, как поётся-то, дедушка Акимыч? Так, что ли?

И на манер Степана Акимыча упёрлась руками в бока и, приплясывая, запела, в точности соблюдая и мотив и слова куплета. Степан Акимыч рот открыл от удивления. Пробормотал:

— Ишь ты… Ловко, сударушка, у тебя получилось! Очень ловко-с. Ну-кась, ещё разок покажи…

Но у Саньки уже пропала охота петь и плясать. Сказала, что более не хочется ей. Может, в другой раз, а сейчас неохота.

— Не хочешь, и не надобно. А знаешь, в комедии о чём говорится? О лихоимстве да о взяточничестве. Ещё при покойном императоре Павле, царствие ему небесное, комедия была написана. Как узнал об этом сочинении император, вошёл в такой гнев — страх передать! Затопал ногами, царствие ему небесное, разорался и приказал немедля схватить сочинителя Капниста — и в Сибирь его на веки вечные. Однако после обильной трапезы и возлияния гнев его маленько поостыл, и пришло ему в голову новое: велел показать себе комедию в Эрмитажном театре. Согнали актёров. Начали. А театр пустёхонек, никого. Один император во всём зрительном зале. Мы все — а я тогда тоже суфлировал — чуть ума не решились со страху. Ну как и нас всех следом за сочинителем упекут в Сибирь? Однако же после первого акта их величество вскочили с кресел и крикнули: «Вернуть его, вернуть тотчас же!» Тут послан был фельдъегерь вдогонку за несчастным сочинителем, чтобы обратно того в Санкт-Петербург доставить. А комедию их величество досмотрели всю до конца, в ладоши хлопали, смеялись… И такое иной раз случается, моя красавица, да весьма, весьма редко.

Затем Степан Акимыч, уходя, пробормотал:

— Ловко это у неё получилось-то! — и вполголоса стал напевать:

На что ж привешены нам руки, Как не на то, чтоб брать? Брать, брать!
Санька осталась одна. Смотрела опять в оконце, и снова последний луч вечернего солнца повис на золотом кресте недалёкой колокольни. Повисел-повисел да и погас.

«Что ж это такое? — думала она о театре. — Неужто так завлекает народ, что остаётся человек приверженный к нему до самой старости… Чудеса!»

Потом ей стало скучно, пожалела, что не пошла с дедушкой Акимычем поглядеть на комедию. Название какое понятное — «Ябеда»… Опять вспомнила куплетец. Пропела его.

Потом подумала: всё же хорошо, что не пошла комедию глядеть! А ну как наткнулась бы ненароком на этого самого ирода — Федьку? Ведь говорил, что каждый день приносит актёрам сбитень. Ещё станет думать, будто она, Санька, за ним по пятам ходит.

А откуда-то издалека сюда, в каморку, доносилась музыка, слышались голоса, смех… И опять Саньке казалось, словно буйный ветер теребит и раскачивает в лесу сосны и гул от этого ветра разносится по всему белому свету.

С тем буйным ветром в голове да в мыслях и уснула. Не раздеваясь, прикорнула прямо на скамейке. Лишь скинула с ног сапожки на неудобном каблучке…

Глава вторая. О том, как Санька льёт слёзы и не знает, что ей делать

Дня три Санька была сама не своя. То плакала, то улыбалась. То сидела сложа руки, а то хваталась за веник и давай мести пол. Или ещё что-нибудь делала. Иногда горевала, то вновь почему-то радовалась. И тогда её блестящие глаза смеялись, а на щеках играли весёлые ямочки.

Степан Акимыч, незаметно поглядывая на Саньку, понимал, что творится с девчонкой, но виду не подавал. А всё развлекал её, рассказывал всяческие истории. Историй же он знал множество, одну затейливее другой.

И Санька, слушая их, недоумевала: как же всё у него в голове помещаются и не перепутаются?

Уходя же к вечеру в суфлёрскую будку, всякий раз звал Саньку с собой: «Может, посмотришь, сударушка, на Силу Николаевича Сандунова? Он в мольеровской комедии плута Скапена играет. Отменный актёр!»

Но Санька неизменно отказывалась. Сидела впотьмах одна-одинёшенька, думала свою невесёлую думу: как быть ей дальше? Нет, домой она всё равно не пойдёт, но здесь надолго ли ей можно остаться?

За эти дни Степан Акимыч частенько восклицал одни и те же слова: «Всё не идёт да не идёт! Ах, право слово, какая же!..»

И Санька понимала, что ждёт не дождётся он внучку. Но почему он так её ждёт? Просто так или из-за неё, из-за Саньки? Об этом допытываться вроде бы ей не пристало. Ей же важно было одно: знает ли Анюта, что она теперь здесь, у дедушки, и как будет о сём предмете судить? И потому тоже ждала её с нетерпением.

Поутру на четвёртый день дверь в каморку — нараспашку, и наконец влетела Анюточка. Совсем не удивилась, увидав здесь Саньку. Только покосилась на неё да, может, чуть попристальнее задержала свой взгляд на её лице. И Санька тут же поняла, что дедушка Акимыч успел побывать у внучки и уведомил её, что живёт-де у него теперь приблудная девчонка. Но как об этом думает Анюта, это пока было непонятно. Непонятно было и как к этому отнесётся…

Анюточка же прямо с порога давай говорить, обращаясь всё больше к своему дедушке, лишь изредка бросая мимолётные взгляды на Саньку:

— Бонжур, бонжур, бонжур! Я к вам, гран пер, с новостью…

И пошла лопотать, сыпать горошком. А что говорила — не разберёшь! Иные слова будто и знакомые, да всё равно выговаривает на чужеземный манер: и гнусавит, и картавит, и в нос тянет. Видно, хочет, чтобы она, Санька, ничего не понимала, а поскорее убралась бы восвояси.

Радуясь приходу внучки и любуясь ею, Степан Акимыч прикинулся сердитым.

— Ты бы потише, душа моя, говорила. За твоим язычком разве угонишься? Ну чего ты сейчас объясняла, чего?

— Ах, дедушка, — засмеялась Анюта, — совсем ты, дедушка, без понятия! Вот Санечка — та всё уразумела.

— Нет, и мне без понятия, — сказала Санька, а сама обрадовалась. Подумала: «Нет, не прогонят они меня, не захотят, чтобы стала бездомной».

И вдруг всю картавость, всю чужеземность с Анюты как рукой сняло.

Стала говорить складно и ладно:

— А то я вам сказываю, дедушка, что послала меня мамзель Луиза в модную лавку к мадам Шальме. А свою лавку мадам Шальме держит на Кузнецком мосту, запомнила, ма шер? — Это Анюточка уже Саньке объясняла.

— Запомнила, — с весёлостью отозвалась Санька, теперь уже твёрдо зная, что никуда её гнать не станут. И прибавила: — Только где тот Кузнецкий мост, о том не ведаю…

— А зачем тебе о том ведать? — удивилась Анюточка. — И незачем! Коли надобно будет, люди покажут…

Снова у Саньки упало сердце: раз незачем, стало быть, и убирайся подобру-поздорову…

— Ну, а дальше чего, ангельчик мой?

— А дальше — вот чего! Мамзель Луиза мне приказали: сначала к дедушке сходи, потом к мадам Шальме, а там уж скорым шагом домой… А я надумала — сделаю всё по-своему, понимаешь, дедушка? Перво-наперво сбегаю в модную лавку, а уж потом и сюда заверну.

— Зачем же ты всё навыворот сделала? — посмеиваясь, спросил Степан Акимыч, сам глаз не сводя с лукавого лица внучки. — А коли барышня проведают?

— Как же ей проведать? Я-то не скажу… — пожала плечиком Анюта. — А придумала я так затем, что захотелось показать Санечке, чего я от мадам Шальме несу. Ведь она такого ещё никогда не видела.

Тут Анюточка открыла крышку круглой коробки, которую с собой принесла, и начала оттуда вытаскивать одно за другим. Увидев наряды, Санька окончательно воспрянула духом.

— Нет, ты только глянь, Санечка, какая косынка! Эфемер, воздух… А цветики на голову… Видишь, в иных камушки блестят, наподобие росинок! Теперь самая мода такие веночки на голове носить… Причёска а ля грек — и веночек! Давай на тебя примерю. Дедушка, ты только взгляни, какая у нас Санечка раскрасавица! Ах, Санечка, Санечка, зеркала нет, не можешь ты сама на себя полюбоваться…

— Анюта, — вдруг забеспокоился Степан Акимыч, — а деньги-то твоя барышня прислали? За переписку-то?

— Ну что там деньги! Деньги она потом отдаст. Знаешь сколько мы в модную лавку задолжали? А за карету? А лавочнику? Страсть! Как отдавать-то будем, ума не приложу… А роль ты, дедушка, очень хорошо переписал. Ни одной ошибки, хоть на французском не больно маракуешь. Мамзель Луиза весьма хвалила.

Степан Акимыч заметно погрустнел. Санька поняла: дедушке Акимычу деньги нужны позарез. Надо быть, и он в трактир задолжал, да разве только в трактир?.. У Саньки заскребло на сердце: и она села дедушке на шею, и на неё дедушкины гроши идут. Как исхитриться, где раздобыть? Может, на базар сбегать? Подкараулить, чтобы батюшку без мачехи застать? Он-то даст, не откажет…

Анюточка же продолжала щебетать дальше:

— А на шляпку, на шляпку-то погляди… Прямо из Парижа! Теперь на такие мода — чтобы банты торчали и чтобы пёрышки от заморских птиц…

— Отколь шляпка-то? — переспросила Санька. А Степан Акимыч вдруг нахмурился.

— Не одобряю. Узурпатор Наполеон нам войной грозит, а шляпки получаем из Парижа. Куда это годится…

— Так ведь и мамзель Луиза из Парижа! И мадам Шальме, и эта из Парижа, и…

— И это не одобряю! Гнать всех французов надобно. Гнать из Москвы, гнать, гнать… Шпионы они Бонапартовы, вот кто… — вдруг разгневался, раскипятился, распалился Степан Акимыч.

Анюточке и тут смех. Сквозь смех и принялась донимать дедушку:

— И актёрку Жорж тоже гнать из Москвы, как она к нам из Петербурга пожалует? А танцовщика Дюпора? Нынче небось пойдёшь на него смотреть? А он откуда, Дюпор? Из Парижа ведь…

— Ты совсем без понятия, Анюта, — строго сказал Степан Акимыч. — Никакого священного огня в груди. Сравняла: торговку Шальме с великими актёрами! Ай-яй-яй… Да как же можно?

— Ладно, дедушка, не гневись. Не буду более про шляпки. — И Анюта с осторожностью, еле касаясь пальчиками дорогих вещей, стала укладывать их обратно в круглый короб. Вдруг и у неё лицо погрустнело, и сразу она стала похожа на своего дедушку: — А деньги… Ты не думай, дедушка, она тебе их все отдаст… Вот только когда?

Уходя, Анюта посмотрела на Саньку. Чуть-чуть сморщила тоненький нос:

— А ты как же, Саня? Так отсюда ни шагу?

Санька вся похолодела. Поняла: гонит! Ответила тихо, теребя пальцами перекинутую на грудь косу:

— Не знаю… Ведь и податься некуда.

И вдруг Анюточка вспыхнула, вся краской залилась. Кинула на пол короб с дорогими нарядами, а сама — на шею Саньке:

— Да Санечка, да голубушка, да разве я о том? О господи, что она надумала… Да глупая ты, Санечка! Я же рада, что ты теперь с дедушкой… И дедушка не нарадуется, что ты теперь с ним. Теперь он не один. Давеча он прибежал ко мне… А ты думала, будто я не знала, что ты здесь живёшь? Всё, всё знала! И мамзель Луиза уже знает. И Фёкла… Ах, Санечка, да как же ты могла такое подумать?..

И Анюточка расплакалась горькими слезами. И Санька с ней заодно залилась плачем. И Степан Акимыч, на них глядя, вытащил из кармана преогромнейший носовой платок и стал в него сморкаться.

Но плакали они все трое недолго. На долгие слёзы ни времени сейчас, ни причин не было. Миг — и слёз как не бывало! Анюточка засмеялась. Засмеялась и Санька. И Степан Акимыч сунул свой клетчатый платок в кармашек.

— Я же вот о чём!.. — вскричала Анюта и объяснила, что нынче в балете «Зефир и Флора» будет танцевать Дюпор. — Ты обязательно должна поглядеть на сего танцовщика, Санечка! И нечего тебе зря сидеть вот тут. Ну чего ты боишься выходить отсюда? Чего? Мне как дедушка рассказал, что ты весь вечер одна в потёмках сидишь, я и придумала: нет, нельзя так! И пойдёшь ты, Санечка, нынче глядеть на Дюпора… Уж раз я сказала, так оно и будет… Запомнил, дедушка?

Но Санька в ответ помотала головой:

— Никуда я не пойду. Не до смотрения мне.

— Вот ведь какая! — воскликнула Анюта. — Почему это тебе не до смотрения?

— А потому, что не привыкла задаром хлеб есть. Работу надобно сперва найти.

Анюта заплескала белыми ручками:

— Вот пустяки какие! Работа… У моей мамзель Луизы подружка есть, Розиной звать. Премиленькая актёрка. Дедушка, знаешь мамзель Розину? — Анюта произнесла в нос какую-то непонятную французскую фамилию.

— А как же! Весьма недурно поёт в водевилях. А уж романс «Когда в тёмной башне я милого жду»… — И Степан Акимыч, поцеловав пальцы, собранные в щепотку, начал петь тоненьким приятным голоском. Но Анюта рассердилась:

— Ах, дедушка, всегда ты так! Всегда запоёшь не ко времени… Я ведь о деле толкую! — И, обратившись к Сане, спросила: — В служанки хочешь, Санечка? Сия мамзель Розина свою прогнала, другую ищет. Хочешь?

Санька обрадовалась: неужто нет? Конечно, хочет! Да только возьмут ли её в служанки? Небось умение надобно, чтобы служанкой быть?

— Вот ещё — умение… — Анюта засмеялась и, подхватив короб с нарядами из модной лавки Шальме, выпорхнула за дверь.

— Видишь, какая она… — проговорил Степан Акимыч и снова полез в карман за носовым платком, чтобы смахнуть слёзы умиления.

— А балет — это чего? — спросила Санька.

Степан Акимыч объяснил. Санька помолчала, подумала, хмыкнув, спросила:

— Танцуют… гм! А хороводы водят?

— Бывают и хороводы. Однако же дело не в том. Балет…

Санька перебила Степана Акимыча:

— Хороводы — это я люблю! На праздниках у нас всегда хороводы… Соберёмся на лугу за околицей, сперва песни поём, а там и хороводы начнём свивать.

Но знаменитый балет Дидло «Зефир и Флора», в котором танцевал Дюпор, кумир тогдашней театральной публики Петербурга и Москвы, в этот вечер Санька смотреть так и не пошла.

Нет, не до балета ей было. Какой там балет, когда впереди потёмки, ни зги не видно… Вот коли начнёт работать служанкой или ещё кем, тогда дело иное.

Глава третья, в которой Сенька нанялась в услужение к французской актёрке мамзель Розине

Анюта всё устроила. Не прошло и двух дней, как она влетела в каморку своего дедушки и, по своей привычке, уже с порога пошла сыпать горошком:

— Санечка, душечка моя! Уж не знаю… может, ты и раздумала? Моя мамзель Луиза говорила с мамзель Розиной… Только ты не думай, что мы с дедушкой тебя гоним. Живи, пока живётся. Правда, дедушка?

Степан Акимыч закивал:

— Живи, сударушка, живи. Знаешь ведь, радёхонек тебе. А может, и правда передумаешь, не пойдёшь в услужение?

Но Санька не захотела передумывать: нет, уж коли решила, пусть так оно и будет! А работа ей не внове, с малых лет приучена.

— Ишь как у меня складно да ладно, — продолжал уговаривать её Степан Акимыч. — И бельишко моё в чистоте, и в каморке порядок. Ведь Анюточке… прости, мой ангельчик, опять обмолвился — никак не может мой язык сие чужеземное имя выговорить… Ведь ей всё недосуг.

Санька и сама знала, что жизнь у дедушки стала поурядливее с той поры, как она поселилась у него. Но знала она и другое: дедушка без гроша сидит — и так крутится, и эдак крутится. Себя-то ему трудно прокормить, а тут ещё и она… Надо и совесть иметь, нельзя на чужом горбу ездить…

— А вы, дедушка, не сомневайтесь, приходить буду, помогать стану… До самой смерти не забуду доброты вашей! — И Санька низко-низко, в пояс, поклонилась Степану Акимычу.

В тот же день Анюта повела её наниматься в услужение к французской актёрке мамзель Розине. Довела её до того самого флигелёчка, в котором жила актёрка, научила, в какую дверь стучать и чего говорить, и простилась, напоследок помахав ручкой.

Санька проводила её глазами, вздохнула: славно быть такой пташкой — с ветки на ветку перепархивать, щебетать, веселиться и ни о чём не думать… Что поделаешь, не у всех такой нрав. Она, Санька, так не может.

Она постояла возле крыльца, собираясь с духом. Ох, и боязно! Сердце то бухает в груди, а то вдруг замирает… Может, повернуть обратно? Дедушка Акимыч не прогонит, обрадуется: «Сударушка, ты ли?»

Однако превозмогла себя, не ушла. Огляделась. Домишко так себе, неказистый на вид: четыре оконца да светёлка под крышей. И обветшалый весь, и облез весь, и покосился…

Наконец решившись, Санька вошла в калитку и легонько стукнула в ту боковую дверь, на которую ей указала Анюта.

Услыхала в ответ:

— Входи, коли пришла…

Споткнувшись о пустое ведро, вошла в тёмные сени, потом шагнула в полуотворённую дверь и тотчас увидела бабу — здоровенную и краснощёкую, поперёк себя шире.

Баба спросила басовитым голосом:

— Отколь явилася?

Санька ответила.

Баба, с пристрастием оглядев её с ног до головы, промолвила:

— Ишь ты, пригожая…

Помолчав, спросила:

— Не беглая?

— Батюшка вольный, от себя огороды держит.

Баба опять помолчала. Потом давай дальше пытать:

— Дома-то почему не живётся?

— Мачеха, потому и не живётся, — с неохотой объяснила Санька.

Толстуха обтёрла руки о подол сарафана, поправила на голове повойник и сказала:

— Ладно, пойду доложу моей-то… Поди, уже проснулась.

Санька удивилась: как же не проснуться-то? Время ведь за полдень. Неужто до сей поры спит?

Через минуту толстуха воротилась. Сказала басом:

— Евдокией меня зови. Кухарка у мамзели. Иди, ждёт…

Следом за Евдокией Санька прошла в комнаты. Озиралась по пути, во все стороны вертела головой: ничего себе, богато живёт мамзель! И зеркало большое на стене, и всякие картины понавешаны. А стульчики крыты голубым атласом. Загляденье, на такие и сесть боязно.

В спальной комнате возле незастеленной кровати — видно, только-только пробудилась — в низком креслице сидела мамзель Розина. Заспанная, неприбранная, в розовом капоте, весьма грязном на вид, в кружевном чепце с розовыми бантами.

Увидев Саньку, залопотала что-то непонятное. Потом, коверкая русские слова, спросила, как звать её.

Санька назвалась.

— Санья? — чуть нараспев переспросила она. — Очень хороший имя! — И ещё несколько раз повторила, будто затверживая: — Санья, Санья, Санья…

«Господи! — подумала Санька. — Сроду никто меня так не величал! Санья… Что тут хорошего?»

— Как будем, Евдокия? — советуясь с кухаркой, спросила её будущая хозяйка.

— Да ничего девка. Пригожая больно.

— Как? Comment?

— Говорю, красивая. По-вашему — шарман, что ли?

Мамзель Розина кивнула и улыбнулась Саньке.

— Но сие ещё не страшно ведь?

— Ну, коли работать будет…

Тут Санька поняла, что ежели желает здесь остаться, должна постоять за себя. А ей не то чтобы хотелось остаться, но надо же. И мамзель вроде бы ничего себе. Чуть прищуривая глаза и улыбаясь, отчего на щеках её заиграли ямочки, сказала:

— Я работать могу. Всё, чего надо, сделаю. И полы вымою, и дров нарублю, постирать — постираю… Всё могу! Не лыком шита, не жантильная…

— Чего? Чего? — не поняла француженка. — Comment?

— Да толкует: могу, мол, хорошо работать, — объяснила Евдокия.

— Тогда так, — промолвила мамзель Розина. — Тогда пусть…

И Санька поняла, что мамзель Розина взяла её к себе в услужение.

Когда они вернулись на кухню, кухарка спросила:

— Небось есть хочешь?

Санька была голодна и не стала отнекиваться. А когда наелась досыта, Евдокия велела ей приниматься за дела: перво-наперво натаскать из колодца побольше воды.

Не успела наносить полну кадку, как послышался голос госпожи:

— Санья, кофей… быстро, быстро!

И пошло, и пошло с раннего утра до поздней ночи: «Санька, притащи воды… Санька, наруби дров… Санья, Санья, где мой башмаки? Санька, в лавку беги! Будь мой куафёр, Санья…»

У Евдокии стала девчонкой на побегушках, у барыни — нечто вроде камеристки, иными словами — комнатной служанки.

Но это бы ничего. На это Санька не роптала. Работать привыкла, была понятлива, проворна, ловка. Другое было не под силу.

В прежнем её доме — теперь тот дом она уже перестала считать своим родным домом, вроде бы отрезана навсегда, — там поднимались с первыми петухами. Зимой — затемно, летом — на заре. Зато и ложились ранехонько: куры на нашест и они на боковую.

А здесь, здесь-то…

Её новая хозяйка просыпалась далеко за полдень, и вся Санькина беготня начиналась ближе к вечеру, когда та отправлялась в театр — то в комедии, то ещё чего-нибудь представлять. А коли не в театр, так ехала к именитым людям романсы петь. А то и вовсе танцевать на балу до утра. Всё равно куда, однако же беспременно каждый вечер куда-нибудь да уезжала.

У Саньки же под вечер работа всегда одна и та же. Сперва воды принести и помочь мамзели дочиста умыться. Потом наряд приготовить, какой прикажут. Потом раздеть барыню. Потом одеть барыню да сперва крепко-накрепко затянуть на ней шнуровку корсажа. Опять же причесать надобно, чтобы локоны а ля грек висели. А причёсывать Санька быстро научилась, даже мамзель Розина прежнего куафёра прогнала. Вот как!

И наконец, когда всё готово, надобно ещё за наёмной каретой сбегать, если ко времени не подана. А бывала карета ко времени не подана, если мамзель Розина денег извозчику Ермолаю долго не давала. И тут у Саньки работа — Ермолая упрашивать: да отдаст мамзель деньги, ведь это в театре не платят, а как заплатят, всё сполна отдаст. А карету подать надобно — на улицах лужи, мамзель Розине никак нельзя в атласных туфельках по лужам в театр идти.

Беготни, вертовни часа на три, а то и поболее того. Ног под собой не чуя, носилась Санька по комнатам. Но вот лошади по мостовой — цок-цок-цок… Слава те господи, укатила госпожа!

Теперь хорошо бы присесть, вздохнуть, очухаться. Не тут-то было! Евдокия начинает командовать: Санька, унеси! Санька, принеси! Санька, подай! Санька, прими… И пошло звенеть Санькино имя — таким же порядком, как в прежнем доме, — по всем углам и закоулочкам.

Наконец и у Евдокии день на исходе. Зевнёт во весь рот, потянется так, что всеми косточками хрустнет, сладко перекрестится и завалится спать до утра. Тут скорее и Саньке на дерюжку, постланную для неё в тёплых сенях под лесенкою. И спать, спать, спать…

Но и первого сна не успевает досмотреть, как под окнами снова: цок-цок-цок… — мамзель Розина домой воротилась. Из театра ли, с бала али из гостей — для Саньки всё одно. Полусонная бежит отворять дверь. А там снова: и раздень, и волосы на ночь убери, и в постель уложи, и всё, что по полу да по креслам раскидано, прибери, и ещё по пути много всяких разных дел наберётся.

Только приляжет на свою дерюжку, только провалится в сон, Евдокия за плечо тормошит:

— Поднимайся, девка. Вода в кадке на исходе. Да кое-чего в лавке надобно взять, барыня приказали. Живее, поторапливайся!

О господи, никак, утро? Неужто ночь минула?

— Сейчас, сейчас, Евдокиюшка… Дай очухаться… Хоть бы ещё поспать, самую малость!

Первое время весь день ходила Саня в каком-то тумане, будто очумелая. Чуть ли не на ходу дремала. Перед глазами мутные круги плавали. До чего дело дошло: пошли с Евдокией к ранней обедне — уснула, стоя на коленях. Рассказать кому — совесть не позволит.

Похудела, побледнела, смуглый румянец напрочь слинял со щёк. Как-то с превеликим трудом вырвалась навестить дедушку Акимыча, там, кстати, и Анютка сидела. Так оба вместе, в один голос заохали:

— Ох, сударушка…

— Ой, Санечка…

Вернувшись домой, Санька кинулась в зеркало смотреться. Глянула на себя, поморщилась. Ну и ну!.. Только глазищи с кулак да брови вразлёт, а более ничего на лице не осталось. До того отощала, что вот-вот и переломится пополам.

Эх, девка, девка, жизнь-то у тебя незавидная, что и говорить! А что делать? Не идти же обратно в дом, где мачеха Степанида. Та и вовсе со света сживёт.

А иной раз к вечеру, следом за хозяйкой, и Евдокия отлучалась из дому. То пойдёт куму проведать, то кума Андрона навестить.

И наступали для Сани сладкие часы.

Покой во всём доме. Никто тебя не требует, никто тебя не тормошит, никому ты не надобна.

Тишина. Слышно, как осенние мухи по стёклам елозят и жужжат.

Что хочешь, то и делай! Хочешь спать? Спи, сколько спится, до самого до прихода Евдокии.

А неохота спать, можно иным делом заняться. Можно достать из комода самую распрекрасную шаль мамзель Розины, ту, что с турецким узором, накинуть на плечи и по комнатам пройтись. Можно надеть шляпку с пером заморской птицы и перед зеркалом мамзель Розиной прикинуться. И не на французском, а на самом своём русском языке комедию представить. Будто она, Санька, уже не Санька, а сама мамзель Розина. И будто рта самая мамзель Розина со своей прислужницей Санькой разные злые разговоры ведёт.

— Кофею, лафиту, бламанже, турлюлю мигом подай! — кричит она Саньке, в креслице развалясь.

Санька же ей в ответ:

— А вот и не стану подавать кофею, бламанже, лафиту, турлюлю…

Барыня, мамзель Розина, с креслица прыг и Саньке кулаком грозит:

— Не станешь? Тогда пожалуюсь на тебя нашему Бонапарту французскому…

А Санька тоже не промах. Крикнет:

— Жалуйтесь! Не боюсь вашего Бонапарту французского! Я пожалуюсь нашему царю русскому, он покажет вашему Бонапарту французскому…

Тут мамзель Розина ножками затопает, ручками замашет, а Санька ей в ответ песенку споёт, да с приплясом…

Потом то ли от кумы, то ли от кума воротится Евдокия.

И пойдёт рассказывать, что видела, что слышала. Зажгут сальную свечку, сядут одна против другой. Евдокия рассказывает — Санька слушает.

— Ох, девка, вот бал так бал!

— У кого? — спросит Санька.

— Да у господ Высоцких. Мой кум Андрон у них крепостной мужик, из деревни привезённый, дворником поставлен. Хозяйка именинница. Вся Басманная улица до Мясницких ворот экипажами запружена. И всё цуги, цуги, цуги… Самая знать съехалась именинницу поздравить. Ужин кувертов на двести, а может, и на все триста, вот как!

— Чего? Чего? Чего? Что это за куверты ещё?

Но Евдокия объяснять не стала. Дальше рассказывает:

— Господа плясали, сказывал кум Андрон, до самого до утра, и потому кучерам, чтобы не голодно было, вынесли по калачу да по стакану пенника. А вчерась у госпожи Небольсиной на Поварской тоже бал устраивали. А завтра, говорит, у графа Голицына опять же бал готовят. Говорит кум Андрон: всё веселятся да веселятся господа, не к беде ли?

Санька крестится: о господи, спаси-помилуй! Неужто засуха ждёт? Али мор на скотину падёт? А вдруг опять от чумы начнёт народ помирать…

А Евдокия ей шёпотом: мол, кум Андрон от горничной Аксиньи слыхал, будто наш царь с французским царём не поладили. Старая барыня перед сном, когда молитвы творит, всё приговаривает: не приведи бог войну, не приведи бог войну…

А один раз, вернувшись от кума, Евдокия про мадам Шальме принялась рассказывать.

— Это которая на Кузнецком мосту лавку с нарядами держит? — спросила Санька, радуясь тому, что хоть что-нибудь да может сказать.

— Эта, эта! Кум сказывал, она и есть главная Бонапартова шпионка. Через неё и война может случиться. Наши барыни да барышни всё ах да ах, ох да ох, а мадам Шальме всё у них, бестия, выспрашивает, выпытывает да своему Бонапарту в тайных депешах доносит…

Так летели дни за днями, а сколько их пролетело, Санька не считала. Не до счёту было ей: дни работала, ночи недосыпала. Мамзель Розина всё чаще и чаще на неё покрикивала, а Евдокия всё новые да новые дела на неё валила.

И осень пришла. Вдруг, сразу — нежданная и негаданная. Дожди начались. К колодцу не подойти — огромная возле разлилась лужа. Мученье за водой ходить. А Евдокия только знай покрикивает:

— Санька, воды нет… Санька, неси, говорят!

— Как же нет, тётенька Евдокия? Ведь только-только шесть вёдер принесла…

— Ещё мне будет перечить! Неси, раз велю.

Эх, Санька, Санька, не воротиться ли тебе домой к батюшке?

К батюшке бы и воротилась, а к мачехе? Вовек не забыть, как сказала: «Ничего, жрать захочет — на пузе приползёт…»

В один из холодных осенних дней, когда дождь хлестал, как из ведра лил, выскочила Санька за водой. Только выскочила на крыльцо, носом к носу столкнулась с дедушкой Акимычем. Весь мокрёхонький подымался он по ступенькам.

Санька глазам не поверила.

— Дедушка, вы ли?

— Я, сударушка, собственной персоной.

— Не случилось ли чего?

— Случилось, как не случиться.

— Да сказывайте, дедушка, не томите. Анюта здорова ли?

— Здоровёхонька. В сени, что ли, пойдём, не под дождём нам вести беседу.

— Пойдёмте, пойдёмте в сени. — Санька потянула Акимыча за рукав.

И узнала Санька для себя счастливую новость: нынче утром ходил Степан Акимыч к управляющему Арбатским театром, к самому Аполлону Александровичу Майкову. И соблаговолили их превосходительство господин Майков допустить Саньку работать при театре, в актёрских комнатах полы мыть.

— И положил он тебе, сударушка, за сию работу не много не мало, а ровно три рублика в месяц. Так что, коли не против, скажи своей хозяйке адью и перебирайся назад в мою каморку. Конечно, коли желаешь, сударушка.

Да как же не желать-то! Санька от радости заорала во все сени:

— Желаю, желаю, дедушка! Хоть сей минутой пойду…

Когда доложила о том мамзель Розине, та принялась уговаривать, упрашивать Саньку остаться. Сулилась тоже три рубля в месяц давать. А Евдокия, та даже слезу пустила, запричитала: «На кого ты меня, горемычную, покидаешь?»

Однако ничего не помогло — ни слёзы, ни уговоры. В тот же час Санька собралась, — а сборы какие, собирать-то нечего! — и вместе со Степаном Акимычем зашагала на Арбатскую площадь, сверх меры радуясь перемене своей судьбы.

Глава четвёртая. О том, что не хлебом единым жив человек

Будто никогда и не уходила она отсюда. Будто всю жизнь, с самого малолетства прожила здесь. Будто вернулась обратно в отчий дом. Рада и счастлива была Санька, когда вошла в здание театра и переступила порог комнатушки Степана Акимыча. А тот, хлопотливо суетясь вокруг неё, всё рассказывал да рассказывал:

— А кто надумал сие твоё возвращение в храм Мельпомены, сударушка? Нет, ты пошевели-ка мозгами, сообрази получше! В тот день, как ты ушла от нас, мой добрый ангельчик слезами залился, ручками заплескал да молвил: «Ох, дедушка, слыханное ли дело — ни сна, ни отдыха… Ведь от такой жизни Санечке и помереть недолго». А я ей: «Можно и помереть, твоя правда, Анюточка!» А она мне: «Дедушка, сходи к их превосходительству, к Аполлону Александровичу…» А я в тот же миг уразумел все её добрые мечтания, да только господин Майков был вызван в Санкт-Петербург самим Нарышкиным. Знаешь кто такой Александр Львович Нарышкин? Не знаешь. Нарышкин весьма важная персона — обер-гофмаршал, главный директор всех российских театров, вот кто он! А нынче утречком, когда господин Майков, изволив прибыть в Москву, явился в театр, решился я сходить к нему за своим делом. И страху же натерпелся! Но всё же пошёл… Он же, выслушав мою просьбу, весьма снисходительно молвил: «Ладно, Акимыч, за твою верную театру службу разрешаю твоей внучке каждый день в актёрских комнатах полы мыть. Положу ей жалованье три рубля в месяц, и пусть при тебе живёт». Уж я и не знал, как выразить ему благодарность — кланялся, кланялся, кланялся… И вот ты здесь, сударушка! Завтра с самого утра возьмёшься за работу, а сейчас маленько отдохни.

— Да разве я устала, дедушка? Я и сейчас могу…

— А сейчас уже поздно за дела браться. Нынче я сведу тебя балет смотреть. Пойдёшь?

— Пойду. Теперь-то пойду…

— И вот ведь какая оказия, Санечка: опять всё тот же балет — «Зефир и Флора». И опять танцует знаменитейший Дюпор…

Оба подивились такому счастливому совпадению.

Нельзя сказать, чтобы Саньку восхитило то зрелище, на которое она смотрела, стоя в уголке за боковой кулисой. Сюда её привёл дедушка Акимыч, тут поставил и велел никуда не уходить.

Она мало что поняла. Скорее была ошарашена, ошеломлена и растеряна всем, что увидела. А если попросту сказать — она одурела от музыки, которая звучала рядом и потому казалась ей слишком громкой; одурела от пляшущих перед её глазами танцоров в нарядных пёстрых костюмах, от сладкого запаха грима, от яркого света рампы, назойливо слепящего ей глаза. Голову кружило и от того, что видела на сцене, и от тех звуков, которые доносились из зрительного зала — шороха вееров, бряцания шпор военных, говора, смеха и бурных аплодисментов, сопровождавших каждый балетный трюк знаменитого Дюпора. И ещё: ей казались чудом все холсты, понаставленные вокруг помоста. Посмотришь близко — одна мазня, чуть отдалишься — и вырастают перед глазами зелёные кусты, осыпанные цветами, видятся дворцы, деревья, горы, а далее небеса и облака…

Ошалелой вернулась Саня в каморку после окончания балета. А Степан Акимыч, который во время спектакля стоял с ней рядом и не переставая расточал похвалы и тому и сему, теперь не мог добиться от неё ни слова.

— Хорош Дюпор, властитель дум и сердец наших дам? А пируэты каковы? А воздушные скачки? То-то же! А у госпожи Колосовой мимика, мимика какова! И глазками, и ручками всю глубину душевных чувств умеет показать… Она у нас первейшая из танцовщиц теперь. Чего молчишь, сударушка? Али не по вкусу пришёлся нынешний балет? Нет, ты скажи, ответствуй…

Но Санька свела брови, хмурилась и молчала. И полслова не молвила в ответ. Степан Акимыч был совсем обескуражен. Не знал, что и думать. Огорчённый, уснул на своей лежанке. И Санька молчком улеглась на скамейку.

Но уснуть не могла. Ворочалась с боку на бок. Голова у неё горела, а перед глазами мелькало всё давешнее. Знаменитый танцовщик в три прыжка перелетал помост с одного конца на другой. Танцорка, госпожа Колосова, вертелась, вздевая руки вверх. А вместе они уж такие прыжки вершили, что и словами не расскажешь! Другие же плясуньи и плясуны, те кружились и так и эдак, то сбегаясь, то разбегаясь, и направо, и налево… Да, это тебе не хороводы водить на лугу за околицей!

Промучившись бессонницей до утра, Санька перекатывалась с одного бока на другой. Вздыхала. Закрывала глаза, открывала глаза. А всё равно проклятые плясуны и плясуньи не оставляли её в покое. Так и мелькали, так и мелькали… Фу, дьявол их возьми!

От того ли сладкого, душного запаха, которого она нанюхалась за кулисами, от яркости ли огней рампы, от аплодисментов и восторженных выкриков, какие неслись из зала, а может, от всего разом, но только с того вечера и пристрастилась она к театру. Пристрастилась до умопомрачения. Конечно, не сразу, не вдруг. Но, взяв в свой плен, муза Мельпомена уже не отпустила её до конца жизни…

Утром дедушка Акимыч привёл её к какому-то человеку, важному, неторопливому, с седыми висячими бакенбардами. Тот и показал Саньке, где и что надобно делать.

И Санька взялась за работу. Уж она и скребла, и мыла, и тёрла… Воды притащила несчитанное количество вёдер. Что и говорить — на совесть работала. А где работала? Не где-нибудь, а в храме Мельпомены! Шибко устала в тот день — ноги ломило, руки ныли, поясницу не разогнуть.

Однако же к вечеру спросила дедушку Акимыча: а не возьмёт ли он её с собой и нынче поглядеть представление? Тот обрадовался:

— А я, Санечка, подумал было…

Но Санька его перебила. Стала выспрашивать о том, что видела вчера, да не поняла. А кто таков Зефир? А Флора не богиня ли? Да как же так получается: глядишь на холсты, какие на помосте стоят, глядишь вблизи — одна мазня… Чуть отойдёшь — тут тебе и деревья, и кусты, и ручьи текут! Как же получается?

Долго выспрашивала у Степана Акимыча. Выспрашивала дотошно, с пристрастием. Но и слушала прилежно. А на лбу от внимания вспухла тонкая морщинка.

Ну, а Степана Акимыча только разговори, он до утра не остановится: без конца будет говорить о своём любимом театре. Объяснив всё подробно и обстоятельно, он сказал:

— А нынче, сударушка, раз того пожелала, будешь смотреть Мольерову комедию «Скапеновы обманы». В главной роли увидишь нашего несравненного комика Силу Николаевича Сандунова. Вот талант так талант! Лучше, чем ему, никому не давалось так представить сего отъявленного плута Скапена. Весел, жив, игрив, рассыпается мелким бесом… Хохотать будешь до упаду! Как он старого скрягу Жеронта, упрятав в мешок, угощает палочными ударами! А голос-то, голос как меняет, уму непостижимо! То за себя, за Скапена говорит, то за разбойников, коих поблизости и духом не пахнет… Погоди, сударушка, я тебе сейчас в наилучшем виде всю сцену представлю.

И Степан Акимыч, схватив в руки веник, давай лупить кресло, на котором только что сидел: якобы это был мешок, а в том мешке, спрятанный Скапеном, отсиживался злополучный скряга Жеронт.

За Скапена говорил одним голосом, не забывал стенать и за Жеронта.

Санька и правда хохотала до упаду…

Показав же из Мольера, Степан Акимыч стал и далее рассказывать про Силу Сандунова:

— Иной актёрке — о господи боже мой! — суфлировать не поспеваешь… Что за буря! Рвёт и мечет, так и бросает в лихорадку. А сойдёт со сцены — дура дурой. Сила же Николаевич, этот не таков… Актёр умный, находчивый, образованный. Каждой роли свой характер даёт. С ним поговорить — истинное наслаждение для собственного разума! Но ведь находит и на умного человека изрядная дурость. Вот хоть бы такой случай… Задумал он себя и в опере показать. А ведь насчёт гласа и слуха бог обидел. Ни того, ни другого. Однако раз задумал — вынь да положь! Выбрал он для собственного бенефиса роль тюремщика из оперы «Рауль де Креки». Имеется такая старинная опера… И опера-то хорошая, и Сандунов — любимец публики, а поди ты, какой конфуз получился. Народу собралось тьма. Едва Сандунов вышел — залп аплодисментов. Запел…

Тут Степан Акимыч затянул тоненьким фальцетом:

Лишь взойдёт заря багряна, В гости к бочкам я хожу…
Весь театр лёг от хохота — ни складу ни ладу! И слова перепутал, и ноты не те, и с оркестром полный разлад. А Сила Николаевич? Да нимало не смутившись, махнул оркестру, чтобы не играл, спел арию без музыки до конца, а потом, подойдя к рампе, как бы по секрету изволил сказать публике некий экспромт:

Пусть себе театр смеётся, Что успел певца поддеть. Сандунов сам признаётся, Что плохой он мастер петь.
Что тут было, сударушка! Человеческими словами не передать… Многажды заставляли Силу Николаевича повторять сей экспромт.

И на этот раз Санька хохотала до упаду. Что и говорить, по душе ей пришёлся весёлый и смелый Сандунов. Это заглазно. А когда увидела его на сцене, все ладони отшибла, надорвала голос, до того кричала вместе с публикой: «Фора! Фора!»

И повадилась она бегать на спектакли каждый вечер. Да что там каждый вечер… Отработает своё, полы подмоет, где надо приберётся да поскорее за ту боковую кулису, куда первый раз Степан Акимыч её поставил. Если бывала свободна днём, и на репетициях сидела. До того ей было всё интересно и завлекательно, что ни единого спектакля не пропустила.

И уже было ей не смешно, в кулак она не фыркала, не удивлялась, что люди взрослые и даже старые ведут себя не по-людски. Стала понимать, когда толстяк актёр, бухнувшись на колени, просит, молит, руки вздевает вверх, а встать ему трудно, так оно и полагается, так оно и надобно роль играть, потому что в пьесе — в трагедии али в комедии — должен быть вот эдакий толстяк, хотя, по правде, таких не бывает и быть не может. И в жизни так не разговаривают, так не смеются, как на сцене, а смотреть на всё завлекательно, сил нет…

Вскоре Санька так освоилась, что знала и на сцене, и в самом театре каждый уголок и каждый закоулок. Знала в лицо и каждого актёра и актрису не только из русской труппы, но наперечёт всех французов. Кое с кем и здоровалась. И многие, приметив бойкую внучку суфлёра Акимыча, тоже с ней здоровались, называли по имени.

А с плотниками, которые работали на сцене — меняли декорации, поднимали и спускали занавес, зажигали свет на рампе и в других местах, — с теми была и вовсе запросто, на равной ноге. Нередко сама им помогала: устраивала гром, дождь, ветер, для этого пересыпая в ящиках камни или песок. А то и покрикивала на них: «Вы что, оглохли?! Не слышите? Дедушка два раза из своей будки верёвку дёргал, сигнал на занавес подавал… Капитон, Иван, занавес спускайте, да живее!»

И не удивлялась теперь Санька, когда по нарисованному небу ползли нарисованные облака или сверху спускались боги, богини, а то и раззолочённый трон для какого-нибудь царя. Знала и про люк в полу сцены. И когда надо устроить актёру провал под землю, стоит лишь открыть крышку этого люка, как всё и получится в наилучшем виде. И хоть удивление первых дней у неё сменилось знанием всех хитростей и уловок сцены, пристрастие к театру от этого ничуть не уменьшалось.

Как всё это время существовали они с дедушкой Акимычем? Это разговор другой.

Хоть и дедушка Акимыч работал, не жалея своих стариковских сил, хоть и Санька трудилась на совесть, а частенько сидели они впроголодь. Не платила им дирекция положенных денег. Актёры, те получали более или менее исправно, а вот им, мелкому люду, не хватало. Особенно часто забывали про старого суфлёра и про Саньку. Но ведь жили же, не помирали…

Иной раз вспоминался Саньке прежний дом — чего-чего только не водилось в тамошних закромах, и в погребе, и в подполе, и в чуланах! Да сотню людей можно бы кормить досыта, и не один день. Бывало, непочатая бочка солонины стоит, а матушка-покойница тревогу бьёт: «Скорей, скорей свинью резать, на исходе мясо… Чего есть будем?» Ну, а мачеха Степанида, та ещё беспокойнее. Всем в рот глядит, чтобы лишнего не ели, чтобы закрома не пустели, чтобы чуланы не перестали ломиться от всяческих припасов…

А у них с дедушкой Акимычем — и смех и грех! — подымутся утром, хлебной корки нет. «Ну, — скажет он Саньке, — подавай, сударушка, стерляжью уху, да бараний бок с подливкой из шампиньонов, да бланманже из ананасов…» А Санька ему: «Сейчас, сейчас, дедушка! Имеются у нас и щи с говяжьим завитком, каша с рублеными яйцами и мозгами. Вот объеденье!» — «Тащи, тащи, Санечка, и щи и кашу. На пустой желудок всё сойдёт!» Так они подшучивали над своим житьём-бытьём.

Но вот чудеса — откуда-то что-нибудь да являлось! То Анюта притащит: «Санечка, дедушка, вот вам пироги с требухой… Фёкла приказала снести. У нас опять суаре было, так гости не доели…» Или Акимычу за переписку роли должок вернут. А то и Саньку кто-нибудь попросит куда-нибудь сбегать, всё пятак дадут, а то и поболее отвалят. И Санька несла свою денежку в каморку.

А то вдруг дирекция вспомнит и заплатит им, что положено. Ну, и пойдёт тогда пирование.

Но если бы кто её спросил, променяла бы она теперешнюю свою жизнь на прежнюю, сытую, — плечами бы пожала: да ведь не хлебом единым жив человек!

Так минул октябрь, проходил ноябрь, не за горами был и декабрь. Недаром в народе говорится: «Году конец — зиме начало». А как начинать зиму, когда ничего нет — ни шубейки тёплой, ни сапог тёплых, ни платка тёплого?

Глава пятая. О том, как снова встретились Санька и Фёдор

Зима, неуклонно приближаясь, тревожила Саньку чем дальше, тем больше. Иной раз думалось: найду-ка батюшку, попрошу, чтобы привёз мой тулупчик, да сапоги валяные, да всё иное, что оставила дома. Но, как говорится, ноги не шли в ту сторону, где могла бы увидеть отца. А ну как и мачеха с ним на торгах? Не забылась та встреча. И не забудется никогда. Мысленно видела, каким злорадством загорятся у Степаниды глаза, когда она, Санька, придёт к отцу. Скажет: «Приползла всё-таки…»

Нет, нет, не станет она унижаться!

Так всё тянула, тянула и дотянула до белых мух. Как-то утром глянула в оконце, а за стеклом медленно-медленно, будто не желая расставаться с небом, летели на землю крупные мохнатые снежинки. Летели и кружились, летели и кружились… А покружившись, вроде бы нехотя садились куда вздумается — и на крыши домов, и на мостовую, и на золотые маковки церквей.

Начиналась зима. Да ведь и самое время — пришёл декабрь.

В тот день Санька всё-таки решила найти отца. Выйдя на улицу, поёжилась: студёно, знобко… Снежок перестал падать, заголубело небо, и мороз схватил лужи на мостовой. Лежали между затвердевшими колеями гладкие, ещё не тронутые колёсами льдинки. Они ясно поблескивали на солнце.

Подумала: Фёдора бы где-нибудь по пути не встретить… Не хотелось, чтобы увидел он её сейчас замёрзшую, посиневшую да в летнем сарафане. Хорошо хоть, накануне Анюта принесла ей тёплый платок. Закутавшись в него, побежала вдоль Арбата в сторону Смоленского рынка. Знала, что отец частенько приезжал туда с товаром. Может, и сегодня там. Издали поглядит: ежели один — подойдёт к нему, попросит тулупчик. Ну, а коли мачеха при нём — не судьба, тогда поворачивай, Саня, оглобли назад, нечего тебе на сей раз делать…

А Фёдора она многажды видела за кулисами театра. Знала все его привычки: и в какое время являлся со своими баклагами, и где продаёт актёрам сбитень.

Помнится, как первый раз вдруг услыхала знакомый голос: «Кому сбитня? Кому горячего, имбирного, медового? За кружку — полушку! За две кружки — две полушки, а три — даром бери!» — вся сомлела. Заревом щёки залились. О господи, ведь он, Фёдор! Неужто? Он, он!..

Сперва хотела объявиться, кинуться к нему, крикнуть: «Федя, вот я!» Постеснялась. Но, спрятавшись за какой-то размалёванный холст, смотрела на него, любовалась им. И налюбоваться не могла. Милый ты мой! Соколик ты мой! Да как же я рада тебе… Оно, конечно, и балеты, и трагедии, и комедии манили её каждый день за кулисы, однако — чего душой кривить! — всякий раз, когда летела спектакли смотреть, загадывала: Федя будет ли? Придёт ли сбитнем торговать?

Часто подговаривала и плотников и всех иных:

— Не слышите, что ли? Сбитенщик явился. Скорее идите, пока не распродался.

— А ты-то сама напилась уже?

Отвечала, лукаво поблескивая глазами:

— Не по вкусу мне сей напиток… — И сама над собой посмеивалась: не по вкусу… Как же! Ещё как по вкусу этакий сладкий, душистый, да чтобы Фёдор сам в кружку налил, да чтобы при этом ласковое сказал…

Смотря на него исподтишка, спрятавшись среди декораций, думала: «Забыл он меня, неразумную, али ещё помнит?» Иной раз и сердилась на себя, что сама никак не может его позабыть, что смотрит на него, любуется его красотой, что хочется перекинуться с ним хоть каким-никаким словцом, а подойти и сказать: «Здравствуй, Федорушка!» — такой решимости нет… А он бы как? Приветил бы её?

Одни раз всё же налетела на него. Одна актёрка попросила её сбегать на ту половину, где мужчины актёры одевались к спектаклю. Санька и побежала. Тут и наткнулась на Федю. Ахнула. На секунду остолбенела, потом шарахнулась в сторону. И он её заметил. Вскрикнул: «Саня…» Она же, юркнув в закоулок между декорациями, там притаилась. Дышать перестала. Он же в недоумении оглядывался, очумело вертел головой. Потом сказал: «Померещилось, видно…»

А Санька ликовала. Зажав ладонью рот, смеялась от радости. «Глупый, смешной дуралей… И ничего тебе не померещилось! Ведь я была перед тобой…» Но с того дня не сомневалась: не только она о Феде — и он о ней помнил, тоже её не забыл.

А вот нынче, когда, укутавшись в старый платок, бежала искать отца, страх как не хотелось с ним встретиться. И надо же… Он возьми да и повстречайся! Вот как иной раз бывает.

Услыхала его голос:

— Саня!..

Вздрогнула. Остановилась. Вот напасть-то… Фу! И рада бы радёшенька, а всё же не надо бы.

А он ей, весело заблестев глазами:

— Куда ж ты делась, Саня? Ведь искал тебя, почитай, по всей Москве…

Она же, веселясь и радуясь, отвечала:

— Так уж и по всей? Брешешь ведь…

— Право слово. А тогда, в тот день, ты зачем же убегла из театра?

— А зачем мне убегать? Я и теперь всё там же…

— Так, стало быть, тебя я видел? Ты была? Недели две тому уж будет…

— А как же! Кого ж ещё? Слыхала, как звал… Думал, что привиделась? А это я была! Спряталась за боковую кулису… — И вдруг, озорничая, прибавила: — И потешалась же над тобою…

Увидела, как Фёдор крепко стиснул зубы, как на скулах заходили желваки. Обиделся, значит? Продолжая озоровать, ещё добавила:

— Все кишки надорвала, вот до чего потешалась. Истинный бог…

Поняла, что пересолила. Испугалась. Вдруг Федя повернётся и уйдёт. Навсегда уйдёт.

Но он не ушёл. Только хмуро спросил:

— В театре чего делаешь?

— А хочу актёркой стать, — посмеиваясь, ответила Саня. Зачем такое сказала, сама понять не могла. Тогда ещё и в мыслях не держала, чтобы стать актёркой. Просто так, с ходу брякнула. И удивилась, как это шарахнуло Федю. Он поглядел на неё с таким обидным изумлением, будто она ему сказала, что хочет невесть кем стать — княгиней, что ли, али царицей. Спросила, залившись румянцем:

— Не гожусь в актёрки, что ли?

Сказав это, Санька вдруг почувствовала, что выдала самое своё тайное, самое сокровенное, такое, что было спрятано и от неё самой в такой глубине, что и не добраться. А сказав это, разозлилась на себя, с вызовом поглядела на Федю.

— Чего молчишь? Не гожусь в актёрки? Не хороша, да?

Фёдор пристально и долго смотрел на Саньку. Потом сказал:

— Не в том дело.

— А в чём же?

— Актёрское дело — оно такое…

— Какое?

— Да замуж никто из порядочных тебя не возьмёт. Не позарятся…

— Замуж?..

Санька сперва не поняла. А поняв, вспыхнула. Сощурив ресницы, гневно посмотрела Феде в глаза.

— Такой, как ты, оно, может, и не возьмёт, да мне такого и не надобно… — и, круто повернувшись, пошла в сторону Смоленского рынка.

Не пошла, а побежала. Побежала, глотая слёзы. За спиной услышала:

— Саня, Саня, Саня…

Не остановилась, не обернулась. Так до самого конца Арбата и домчалась, а там повернула в переулок. Не хотела с такой зарёванной рожей встретить отца.

Вернулась обратно в каморку окольными путями. А вернувшись, кинулась на скамью и ну реветь. Вдоволь наплакалась: знала, что сюда Федя теперь никогда не придёт, никогда она его хоть издали да не увидит, не услышит его голоса. И пеняла на себя, ругала себя, потому что понимала — сама виновата, что такая получилась у них встреча, хоть ждала этой встречи почти три месяца.

Когда дедушка Акимыч вошёл в каморку и увидел Саньку с опухшим от слёз лицом, он по-своему понял её слёзы.

— Опять лиходейка? — спросил он, подразумевая Степаниду. Санька кивнула: мол, да, опять.

— Не ходи более, сударушка. Сами обойдёмся, неужто дадим тебе мёрзнуть?

И через несколько дней Анюта вдруг притащила преогромный узел.

— Ну, Санечка, гляди и радуйся! Шубейку тебе принесла… — И, развязав узел, Анюта встряхнула перед изумлённой Санькой малиновой бархатной шубейкой на заячьем меху.

— Анюта… О господи!

— Ну, старенькая шубейка, так ведь у тебя руки имеются. Где надобно, залатаешь, зашьёшь… Дедушка, нет, ты глянь на Санечку, она у нас словно бы совсем рехнулась!.. — вскричала Анюточка, и так и этак повертывая перед Санькой принесённую шубейку.

— Откуда? — шёпотом спросила Санька.

Степан Акимыч, глядя на девчонок, посмеивался, потирал друг о друга сухонькие, шуршащие ладошки.

— Откуда? Откуда? С небес свалилась да прямо к твоим ногам, вот откуда… С'est joli? С'est charmant? Ну и носи на доброе здоровье! Давай примеряй, Санечка. Ладно ли тебе приходится сия обновка…

— О, ма шер! — вдруг тоже на французский лад обрадовалась Санька и кинулась на шею Анюте.

Пришлась эта шубейка в самый раз.

— Что правда, то правда, — сказал Степан Акимыч, любуясь Санькой в малиновой обновке. — Ишь какая раскрасавица…

А уж потом Санька узнала, что Анюточкина хозяйка велела взять для Сани её старую-престарую шубейку, которая за ненадобностью валялась в чулане много лет. Прибавив при этом: пусть сия шубейка будет платой за все роли, какие много раз переписывал ей дедушка Акимыч и за какие не отдала она ему ещё ни копейки. Об этом-то Санька никогда не узнала. Но с тех пор стала ещё добрее и ласковее относиться к дедушке Акимычу и Анюте. А чем ещё можно было отблагодарить их за доброту и заботу? Лишь только собственной добротой и лаской…

— Дедушка, — спросила Санька как-то раз у Степана Акимыча, — сдаётся мне, что Анюта умеет грамоте?

— А как же! — воскликнул тот. — Она и «Бедную Лизу» нашего великого сочинителя Николая Михайловича Карамзина всю от строки до строки прочитала…

— Дедушка, — снова спросила Санька, — не вы ли, дедушка, её грамоте выучили?

— А кому же её учить, коли она со мной осталась вот такой махонькой?

— Дедушка, — опять спросила Санька у Степана Акимыча, — а меня, взрослую дуру, меня-то можно обучить? Ведь я нисколько грамоте не разумею…

И тогда Степан Акимыч с великой торжественностью вытащил из шкафа книгу. И хоть не могла эта книга в шкафу запылиться, подул на неё, якобы сдувая с обложки все невидимые глазу пылинки, какие могли бы эту книгу замарать.

— Вот, Санечка, — сказал он с важностью, показывая Саньке книгу. — Сей подарок дал мне собственными руками наш великий сочинитель Карамзин. Самолично, самолично поднёс мне сей великий для меня дар. Ты не смотри на название. Название — оно ничем не примечательно. «Мои безделки» назвал сочинитель сборник своих сочинений. Но ведь иной раз бывает — и человек носит непримечательное имя, но сам кладезь премудрости и познаний! Так и в этой книге, «Бедная Лиза», «Наталья — боярская дочь», «Остров Борнгольм» — вот какие сочинительства здесь собраны… Чуешь, сударушка? Анюточку обучил я грамоте по сей достопримечательной книге и тебя буду учить по ней же…

И Санька начала постигать грамоту по сборнику Карамзина «Мои безделки».

Глава шестая. О том, как Санька рыдала над «Бедной Лизой» Карамзина, как увидела на небе хвостатую звезду и наступил новый, 1812 год

Они оба дивились — и Степан Акимыч и Санька. И каждый по-своему. Степан Акимыч — тому, с каким неистовым упорством Санька учила буквы, как легко поняла, что из букв можно складывать слова, и неожиданно быстро начала читать. Даже Анюточка, его любезная Анюточка, и та не могла сравняться с Санькой. Подумать только — хоть и не за один месяц, а всё же одолела и «Бедную Лизу», и «Наталью — боярскую дочь», и «Остров Борнгольм»! Чуть ли не всего Николая Михайловича Карамзина…

Санька же думала иное. Ох, и трудная же наука — грамота!

Семь потов сойдёт, пока все буквы вытвердишь… Долбишь, долбишь, а они, подлые, из головы так и выскакивают! Аз, буки, веди… Аз, буки, веди… А зачем нужна буква «ер», коли буква эта и вовсе не выговаривается?

Но главное ведь не в том: ладно, затвердила все до одной — и подряд можно сказать и вразбивку. Главное в другом: букв сколько? Не более четырёх десятков. А сколько слов из этих букв можно сложить? Несчётно! Все слова, какие человек говорит от малых лет до самого своего смертного часа, — всё из этих букв можно прочитать. Вот это диво дивное! И каждое словечко самое лёгкое, к примеру, «Маша» али «каша». И такое трудное, что язык свернёшь, пока выговоришь.

Иногда забавы ради Санька начинала складывать про себя буквы с буквами. Что, мол, получится? То вовсе ничего не выходило, то выходило знакомое слово, а то какое-то совсем непонятное. Спрашивала у дедушки Акимыча. Тот объяснял терпеливо, доходчиво. А сколько всего знал!.. Ведь надо же! И вот ведь судьба незавидная, жалела она Степана Акимыча: ума палата, а сидит в своей дыре, в суфлёрской будке, и только всем роли подсказывает. И какая-нибудь актёрка может накричать на него, как намедни Баранчеева: «Ты чего, старый дурак, себе под нос шамкаешь, ничего не слыхать!..» Она, Санька, убила бы эту самую Баранчееву, Задушила бы собственными руками. А дедушка Акимыч ничего ей в ответ, только жалобно замигал. Эх! Вот какая в жизни бывает несуразица.

К концу декабря Санька понемногу стала грамоту осваивать. А Степан Акимыч был хитрым учителем. Он было принялся ей читать «Бедную Лизу», разохотил Саньку да и перестал.

— Теперь, Санечка, — сказал ей, — изволь сама дочитывать. Словцо за словцом — и доберёшься до конца. Узнаешь, чем кончилась сия печальная повесть о любви несчастной Лизы и её негодного соблазнителя Эраста. Ты, сударушка, понятливая, захочешь одолеть — одолеешь. И Анюта у меня таким же манером обучалась.

Санька и не перечила. Принялась за трудное дело. И слёз же пролила, читая повесть о бедной Лизе! Сперва плакала от непосильных трудностей и непонятностей, какие попадались чуть ли не в каждой строчке и даже во многих словах. Гордость же не позволяла всякий раз бросаться за подмогой к дедушке Акимычу. Сама барахталась. Однако, барахтаясь, выучилась и плавать. И вскоре поплыла самостоятельно, радуясь тому, что может теперь преодолевать ранее непреодолимое.

Конечно, сразу же на место Лизы поставила она себя, и негодный дворянский сынок Эраст представлялся ей Федькой-сбитенщиком. И выходило, что повесть о бедной Лизе написана сочинителем Карамзиным вовсе не о Лизе, а о ней, о бедной, покинутой Саньке. И, читая о страданиях Лизы, проливая слёзы о несчастной судьбе её, Санька рыдала взахлёб и о себе, представляя самое себя во всех горестях её любви. Когда же Лиза, отчаявшись в изменнике Эрасте, утопилась в пруду возле Симонова монастыря, Санька ревела в голос. Шептала про себя: «Утоплюсь, беспременно утоплюсь… Лёд сойдёт, кинусь вниз головой и пойду ко дну. Тогда будет знать, истукан, злодейская его душа! Захочет взять меня замуж, а я буду на дне песчаном. Буду лежать бледная и прекрасная!..»

Вот уж чего не знал и не ведал Фёдор, что, сам обиженный Санькой, прослывёт он в её глазах истуканом и злодеем…

Однако нужно сказать в защиту Саньки: в те годы, подобно ей, все читательницы «Бедной Лизы» мечтали утопиться в пруду возле Симонова монастыря, а своих безвинных вздыхателей приравнивали к бездушному Эрасту.

Однажды вечером, подойдя к дверям своей каморки, Степан Акимыч в замешательстве остановился. Услышал чей-то незнакомый голос — низкий, грудной. И голос этот звучал великой печалью, произнося слова: «Сердце моё обливается кровию в сию минуту. Я забываю человека в Эрасте — готов проклинать его — язык мой не движется — смотрю в небо, и слёзы катятся по лицу моему».

Крайне заинтересованный, удивлённый свыше всякой меры, Степан Акимыч позволил себе заглянуть в замочную скважину. И что же увидел он! Санька, скрестив на груди руки и устремив глаза к потолку, произносит слова из Карамзина. В книгу не смотрит, говорит на память, точно — слово в слово. И такая грусть, такая печаль, такое горе было в её голосе и глазах, что Степан Акимыч, не зная, как обо всём этом думать, тихонько, на цыпочках, по-журавлиному поднимая ноги, отошёл от дверей, бормоча себе под нос: «М-да… вот так сударушка! А говорит-то как… с какими чувствами».

Кое-где походил, кое с кем словцом перекинулся, а как стал возвращаться обратно, громко крикнул, якобы с кем-то прощаясь:

— Доброго вам здоровья, сударь! Стало быть, до завтрева…

Так хотел деликатнейший Степан Акимыч предупредить Саньку о своём приходе.

Когда он вошёл в каморку, Санька с усердием подметала пол.

В самое сердце поразило Степана Акимыча не то, что Санька на память, не глядя в книгу, произносила слова из «Бедной Лизы», поразило его то чувство, то понимание, которое она вкладывала в каждое слово, поразило выражение её лица и чистый, красивый её голос. Степан Акимыч считал, что уж кто-кто, а он в этом разбирается получше многих, он-то знает, как надо актёрам роль произносить и есть ли у актёра подлинный талант. Слава те господи, многих перевидал на своём веку, может судить! «Ведь иную, — думал он, — с голоса учат. Не дни — месяцы проходят, а всё без толку. Никакого понятия в чувствах, никакого священного огня в груди… А эта? Ах, сударушка, сударушка…»

И решил он начиная с сего дня попристальнее наблюдать за Саней. А если понадобится, учить её актёрскому искусству. И от этих мыслей сам воспрянул он духом. Надежда, что он откроет для театра новый талант, что станет учителем сего таланта, веселила и радовала его душу, приводила его в неописуемый восторг…

А время шло. Старый год уходил восвояси, и приближался новый, 1812-й.

В самых последних числах декабря Анюта взялась уговаривать Саньку в канун Нового года вместе погадать.

— Санечка, душенька… — начала она и объяснила, что её госпожа 31 декабря пойдёт в дом Всеволожских. Там будет маскарад, и там она будет встречать Новый год. Гостям надобно собираться к восьми часам вечера, в полночь же будут пить шампанское, снимать маски и начнётся бал. — До утра будут плясать! А тётенька Фёкла посулилась пирогов напечь. С морковью любишь? И орехи, и пряники я припасла. Будем на снег воду плескать, песни петь, ореховые скорлупки по лоханке пускать. Узнаем, Санечка, каков уготовлен нам с тобой суженый.

Санька, потупившись, горько усмехнулась: она-то знала своего суженого, только он её знать не хочет. Сколько дней прошло, как они тогда на Арбате встретились, а ни разу не приходил в театр сбитнем торговать. Неужто она его так обидела в тот день?

А ведь она как его ждёт! Каждый вечер выглядывает. Только бы снова пришёл, она бы ему сказала: «Не верь мне, глупой! Наговорила я тогда на себя. Не потешалась я над тобой, Федя, наглядеться на тебя не могла, вот до чего ты мне люб!..»

Неужто сказала бы она ему такое? Нет, нипочём… Разве можно парню такие слова говорить? Неужто она про девичью гордость, про девичий стыд позабыла?

Но гадать она любила. Когда у матушки с батюшкой жила, ещё до мачехи Степаниды, вместе с подружками каждые святки гадала. Совсем ещё махонькой бегала вслед за взрослыми девушками в дровяной сарай. Там из сложенной стенкой поленницы — наравне с другими девушками пытала свою судьбу — таскала полешки. Девушки таскают и всё охают да ахают: им всё не так! То сучковатое полено попадётся, — стало быть, ерепенистый, сварливый характер будет у суженого. То и вовсе с трещиной, а это точно — будет муженек поколачивать. А Саньке всякий раз в руки лезли ровненькие да гладенькие дровишки. Девушки сердились, завидовали: «Небось наперёд себе подставляешь! Признавайся, Санюха, подложила такое поленце?» А Санька посмеивалась: «Хоть и не подкладывала, а заведомо знаю — за ворчуна, за драчуна не пойду! Хоть до старости сидеть мне в вековушках, а драчливого мужа не надо…» Девушки её всегда на смех поднимали: «Сосватают, так и за кривого пойдёшь! Ещё молоко на губах не обсохло — так рассуждать… Неужто спросят тебя? Зашлют сватов, и готовься под венец!»

А ещё любила Санька с девушками на птичник ходить, кур кормить. Сперва наложат для кур всякого разного, у кого что есть. Одна скинет с пальца колечко медное, другая — серебряное, а у Аниски, у той было даже золотое. Нальют в плошку воды, накрошат хлеба. А потом каждая свою курицу выпустит, и глядят они во все глаза, к какой приманке подойдёт: к золотому кольцу — за богатого идти; к серебряному — тоже не так худо, достаток в доме будет. Ну, а уж если хохлатка начнёт из плошки воду пить — пропащее дело: горьким пьяницей будет муж, вся жизнь пойдёт под гору.

— И прорубь пойдём слушать. Это всего завлекательнее! Только надо ровно в полночь. Тютелька в тютельку… — сказала Саня.

Нет, о такой ворожбе Анюта ничего не слыхала.

— Неужто? — У Саньки глаза засверкали, когда стала растолковывать про это гаданье. — Вот это да! Вот это ворожба! Такое иной раз привидится в тёмной воде, обомлеешь со страха… А главное, сбывается. Пойдёшь?

— Пойду, — согласилась Анюточка. — Рассказывай!..

И Санька принялась рассказывать разные случаи, когда гаданье это сбывалось в точности. Была у них девушка, Аниской звали. Увидела в проруби сани да коней. И сбылось: приехали за ней сваты из дальней стороны.

— Высватали?

— Не отдали отец с матерью. Семья там небогатая, Аниска же в богатстве выросла. Так ни с чем и воротились сваты.

— Стало быть, не сбылось гаданье?

Санька с досадой воскликнула:

— Как же не сбылось? Ведь на санях приезжали сваты, не на телеге. Сама подумай, разве не сбылось? Зимней порой приезжали…

Анюта подумала и согласилась: в точности сбылось. Надо им с Санечкой ровно в полночь на Москву-реку сбегать и прорубь послушать. Что-то они увидят в тёмной воде? О чём им поведает глубина реки?

А у Сани иное в голове. Пожалуй, и права Анюта: разве так сбывается гаданье? Ведь до нынешнего лета сидела Аниска в девках. А сколько ей уже? Не двадцатый ли год пошёл? Уже и перестарок…

Что там гаданье! Разве узнать человеку свою судьбу, глядя в прорубь?

Но странной выдалась для них эта новогодняя ночь…

Вначале всё было, как задумали. И погадали. И пирогов с морковью, какие кухарка Фёкла испекла, поели до отвала. И орехи все сгрызли: ни одна скорлупка не устояла против их крепких белых зубов. Не попалось и ни одного червивого ядра, только целые и сладкие. Всё сходились на том, что год подходит хороший, спокойный, весёлый…

Ближе к полуночи выскочили они на улицу и, взявшись за руки, побежали на Москву-реку. Вдруг Санька приостановилась.

— Гляди, — шепнула она Анюточке. — Гляди, какая звезда на небе!.. С хвостом. Никогда такой не видывала. Плохое это знаменье, как думаешь?

— Где, где? — затрепыхалась Анюта. — Покажи…

— Не туда смотришь… Вон она!

Миллиарды звёзд сияли на тёмном и высоком небе, и среди всех — одна с длинным прозрачным хвостом.

— Вижу, вижу! — вдруг закричала Анюта. — Там?

Но неохота ей было глядеть куда-то на небо, на звёзды, когда рядом такое завлекательное! Нарядные господа танцевали за окнами богатого особняка, возле которого они остановились.

Она досадовала, что не может хорошенько разглядеть всего, что творится внутри, в доме. Сквозь заиндевевшие стёкла окон лишь во множестве виднелись зажжённые свечи. Огоньки их сияли трепетно, радужно, многоцветно, искрясь и переливаясь в каждом, даже самом крохотном, кристаллике. И сквозь непроницаемые завесы инея на стёклах, там, за окнами, проносились смутные очертания танцующих пар.

А Саня всё смотрела и смотрела на рассыпанные по небу звёзды и на ту звезду, которая, прочертив поперёк небо, оставляла за собой длинный серебристый хвост… И вдруг почему-то расхотелось ей идти на Москву-реку. Вдруг почему-то страшно стало и непонятной тоской захолодело сердце.

И стояла она, заворожённая, смотрела на небо, на звёзды и думала: «Что-то готовит грядущий год?»

Тем временем за большими окнами барского дома нарядные господа и дамы, видно, стали поднимать вверх бокалы, стали чокаться. Через стёкла к ним донеслись весёлые голоса.

— Пришёл Новый год, — тихо сказала Анюта. Санька обняла её. Прошептала на ухо:

— До веку не забуду, как вы с дедушкой меня приветили, обласкали. Пока жива буду, не забуду вашей доброты и ласки.

Анюточка встрепенулась, топнула ногой и вскричала:

— Ах, mа bеllе, охота тебе такие пустяки на века помнить! Лучше давай так. Ну, повторяй за мною: «Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая! Отвяжись худая жизнь…»

Санька засмеялась, поцеловала Анюту в холодную щёку.

— И то правда — отвяжись худая жизнь… Да и зачем нам худая жизнь?

И Анюточка поцеловала Саню, а поцеловав, вдруг вскричала:

— Санечка, душенька, да ты, никак, плачешь?

— Нет, — сказала Санька и сквозь слёзы засмеялась. — С чего бы мне плакать?

— А щёки почему мокрые? Нет, ты мне скажи, ответь: почему плакала?

Да разве могла объяснить ей Саня свои слёзы и тоску, которая вдруг стеснила её грудь. Лишь сказала:

— Пойдём к дедушке.

— Да он спит.

— Не спит, нас ждёт…

И мог ли кто-нибудь знать в той полночной Москве, что наступивший год несёт тяжкие бедствия всей земле русской, всему народу русскому, а более всего — самой Москве. Веселясь и танцуя на маскарадах, балах и разных иных местах, люди поздравляли друг друга с наступившим 1812 годом, желая друг другу доброго здоровья, долгого благополучия и счастья.

Глава седьмая, в которой Москва ждёт приезда двух знаменитых актрис, Саньку же снедает любопытство

Вскоре после Нового года среди театральной публики Москвы разнеслась молва: из Петербурга на гастроли едут две знаменитости — Екатерина Семёнова и мадемуазель Жорж Веймер. Две трагические актрисы. Обе любимицы петербургской публики. Одна, приехав из Франции, так и осталась в России, где выступала эти годы со всё возрастающим успехом. Другая же была воспитанницей Петербургской театральной школы. Дочь крепостной девушки Дарьи, Екатерина Семёнова уже много лет слыла гордостью русской сцены.

Обе они прибудут одновременно. У той и у другой сонмище почитателей их таланта. Каждая считает себя единственной и непревзойдённой. И та и другая собираются пленить своей игрой Москву и упрочить за собой славу, завоёванную в Петербурге.

Лишь только пронёсся слух об этом приезде, среди театралов пошли нескончаемые дебаты, споры, разговоры. В театральных ли креслах или в райке, в барских гостиных или на гуляньях, среди военного или служилого люда, и днём и по вечерам, всюду, где собиралась компания истых театралов, возникал спор: кто — Семёнова или Жорж? Кому отдать пальму первенства?

Публика разбилась как бы на два враждующих лагеря. Иные лучшей актрисы, кроме Жорж, не видели и не знали. Другие горой стояли за Екатерину Семёнову. Только ей отдавали все лавры наипервейшей трагической актрисы.

Именно в начале 1812 года театральная Москва стала свидетельницей этого соперничества. И бой, который завязался между соперницами, явился как бы новым шагом к великой славе российского театра.

Но, кажется, более всех в Москве ждал приезда знаменитостей Степан Акимыч.

Он и говорить теперь не мог ни о чём, кроме как об этих двух актрисах — о Жорж и о Семёновой. Думал, гадал, в каких трагедиях будут они выступать. Хотя труппа французских актёров для дебюта Жорж уже репетировала «Фéдру» Расина, однако уверенности в том, что та захочет выступить именно в роли Федры, не было никакой.

Степан же Акимыч и не сомневался, что Жорж обязательно покажет Федру, свою самую лучшую роль.

— Всенепременно Федру! Вот увидишь, Санечка, будет она играть Федру. И ты посмотришь её в подлинном величии трагического таланта. Уж я и ночи перестал спать, всё видения одолевают!.. Думаю, вот и ещё раз приведётся увидеть великую Жорж! Она побывала в нашей столице, в матушке-Москве, в 1809 году. Тогда все головы были помрачены её талантом. За её каретой бегали, после каждого антракта так хлопали да кричали, что стены театра, казалось, вот-вот рухнут… Триумф, триумф полнейший!

— А Семёнова? Она похуже будет? Анюта давеча говорила — никакого сравнения…

Степан Акимыч даже руками замахал:

— Да ты и не слушай Анюту!.. Ничего она в сём высоком искусстве не понимает. К тому же слишком привержена ко всему французскому. Уж это мне французолюбие! Екатерина Семёнова — звезда! Светлая, роскошная звезда на нашем небосклоне… По мне, так Екатерина Семёнова сильнее берёт за душу, она чувствительнее Жорж… Как бы тебе сказать, Санечка? Оно, конечно, Жорж — превосходная актриса, ну, прямо тебе говорю — первейшая величина! Но холодновата… холодновата… Заученности в ней много, напевности в голосе тоже чересчур. Я как-то осмелился сказать об этом и был осмеян и обруган без пощады.

Никак не могла понять Санька, кто же из них лучше — Семёнова или Жорж? Не могут же быть обе равно хороши! И она, стараясь допытаться, выспрашивала у Степана Акимыча:

— Стало быть, Катерина Семёнова получше этой самой Жорж? Нет, вы скажите мне, дедушка, стало быть, она получше будет? Гораздо лучше?

Степан Акимыч и на это замахал руками:

— Что ты, что ты… Как можно такое говорить? Да вот вскоре увидишь и ту и другую, тогда сама рассудишь. Теперь скоро прибудут…

За эти несколько месяцев, которые Санька провела при театре, она всего и наслушалась, и насмотрелась; пожалуй, и правда могла судить о многом сама. Теперь уже не была той желторотой девчонкой, которая смотрела на озеровскую трагедию с высоты райка. Знала всех московских актеров наперечёт. Знала, у кого какая роль идёт лучше, а какая хуже, во многом понимала толк. К тому же и Степан Акимыч своими рассказами способствовал этому.

И Саньку мало-помалу стало снедать такое любопытство, что и она не могла дождаться дня, когда наконец прибудут петербургские знаменитости.

А тут ещё и Анюточка подогревала её любопытство. Влетит к ним, сесть не сядет, а прямо с ходу начнёт:

— Ах, mа chere, ах, mon pere, чего сейчас расскажу!..

И пошла, и пошла сыпать. Конечно, главным образом о Жорж. Ведь всё-таки была служанкой у французской актрисы, и, надо думать, все разговоры там вертелись только вокруг Жорж.

— С пяти лет стала актёркой…

Санька ахала:

— Да ведь, поди, ещё толком говорить не выучилась?!

— А уж до того красива, до того красива! — продолжала Анюта, всплескивая маленькими ручками. — Высока, стройна, волос чёрный, глаза блестят… Сам Бонапарт увидел и влюбился… Знаешь, кто есть Бонапарт?

— А то нет?! — Санька даже обиделась. Это прежде она не знала про Бонапарта, а теперь хорошо знает, кто он и что он! — Император французский Наполеон, вот он кто!

Они с дедушкой Акимычем его лютой ненавистью ненавидят. Как придёт дедушка из трактира, как начнёт про козни этого самого Бонапарта рассказывать, она, Санька, его своими бы руками исколотила, этого самого Бонапарта.

А Степан Акимыч и правда последнее время повадился ходить в ближний трактир, в тот, что по соседству, на Молчановке, разные разговоры слушать. Рассказывал Саньке: «Вот ведь до чего дело дошло — все королевства к своим рукам прибрал да в каждом себя королём венчает. Да что — себя! Всех братьев, всех сестёр королями да королевами объявил… Вот он каков, сей узурпатор! И главное, сударушка моя, свои войска всё ближе да ближе к нашей границе тянет. Вот в чём главное-то! Как наслушаюсь всех рассуждений про Бонапарта, так веришь ли, сударушка, мороз по коже…»

Санька слушала дедушку Акимыча, и у неё мороз по коже. Анюточка же от этих разговоров двумя руками отмахивалась. Вот пустяки какие! Мамзель Луиза хвалит не нахвалится Бонапартом.

Любезнейший, говорит, властелин… И театр любит. И актёров почитает.

— В Париже на каждый спектакль, когда мадемуазель Жорж играла, хаживал. Но прослышал о сей великой актрисе наш император Александр Павлович, и дал он тайное предписание одному русскому графу, который жил в Париже, сманить эту самую Жорж в Петербург. Сказано — сделано! Народ собрался в театр, ждут выхода Жорж, а она уже катит в почтовой карете прямо к нам… И до того ловко укатила, что никакая погоня за ней не поспела.

Санька повернулась к Степану Акимычу, глазами спросила:

«Так ли дело было?»

Тот кивнул:

— Всё так, Санечка. Правильно Анюта рассказывает. С ней вместе бежали тогда из Франции в Россию и знаменитый танцовщик Дюпор, а также её младшая сестра танцовщица Бебель, и ещё актёр Флорио… Польстились громадными деньгами, какие им сулила дирекция театров. А деньги до того громадные, что ни один наш актёр, самый превосходный, таких в глаза не видывал за всю свою жизнь…

— Парадный салоп-то у неё тысячный! Из лучшего собольего меха, — опять вступив в разговор, начала Анюточка. — Одних дорогих турецких шалей с дюжину, а может, и поболе того. Обедает не иначе, как на серебре… А бриллиантами вся усыпана… с ног до головы!

Санька слушала, заворожённая, только и успевала вскрикивать:

«Ишь ты!», «Да ну!..», «Надо же…»

Но сердцем она была с другой, с Семёновой. И то, что та была русской и что мать её была простой крепостной девушкой Дарьей — всё влекло Саньку именно к ней, а не к знаменитой француженке, усыпанной с ног до головы бриллиантами и обедающей на чистом серебре.

И, думая о Екатерине Семёновой, представлялась Саньке девушка скромная, тихая, печальная, с голубыми глазами и русской косой, вроде бедной Лизы из Карамзина. И жалела она Екатерину Семёнову, и хотелось, чтобы она была на сцене прекраснее, чем гордая француженка, приехавшая из чужой страны загребать тысячные деньги, да собольи салопы, да дорогие бриллианты…

А время шло.

Январь перекатился на вторую половину, а из Петербурга не ехала ни та, ни другая. Уже не любопытство, даже не нетерпение, а страх стал одолевать Саньку: чего они обе тянут? Чего не едут? Хотят дождаться, когда придёт великий пост и в театрах прекратятся представления? А вдруг вовсе раздумали и не приедут?

Но вот снова разнеслась крылатая молва:

— Она едет!..

И наконец:

— Она уже здесь!

Это приехала мадемуазель Жорж Веймер. И остановилась она на Тверской улице в доме Салтыкова.

Надо же было такому случиться! Именно Саньке удалось одной из первых увидеть петербургскую знаменитость. Да разве только увидеть…

Глава восьмая, в которой Санька знакомится с великой французской актрисой

Получилось именно так, как предполагал Степан Акимыч: своё выступление в Москве Жорж решила начать «Федрой» Расина. В этой пьесе была одна из её лучших трагических ролей. Она играла преступную супругу афинского царя Тезея — Федру.

Все места на этот спектакль были расхватаны заранее, хотя барышники драли за билеты чуть ли не вчетверо дороже. Съезд публики ожидался огромный. Не только истые любители театрального искусства рвались на спектакль, — и всё именитое московское дворянство почитало за необходимость присутствовать в театре при первом дебюте французской актрисы.

Несколько дней спустя после приезда Жорж была назначена репетиция с её участием. Всё давно было готово.

В сером полумраке сцены возвышался дворец дорической архитектуры, декорация, созданная знаменитым в то время художником Скотти. Актёры были в сборе. Переодетые в длинные белые туники и короткие плащи-хламиды, они без толку слонялись по сцене, мёрзли, перекидывались друг с другом раздражёнными репликами. Против назначенного для репетиции часа прошло изрядное время, а Жорж не ехала. И это пренебрежение к ним, своим собратьям по сцене, сердило их и волновало. Санька была тут же.

Нынче утром поднялась чуть свет. Убрала все актёрские уборные, а с особой тщательностью ту, которая предназначалась для Жорж.

Их превосходительство Аполлон Александрович распорядился поставить туда и новое зеркало в резной раме, и новые креслица, обитые зелёным кретоном. И даже привезли (надо думать, прямо из дома Аполлона Александровича) ещё одно занятное креслице — козеткой зовётся. Сразу двое сидеть могут. И жирандоли туда поставили. Их принесли прямо из кабинета Аполлона Александровича. И на свечи не поскупились. Не сальные воткнули, а восковые. И не одну свечечку, а по пять штук в каждую жирандоль. Вот должна быть красота, когда все десять зажгут!

И теперь, окончив свои дела, Санька стояла на обычном месте, в уголке за левой кулисой. Отсюда, не пропуская ни одного спектакля, она смотрела всё, что шло на сцене Арбатского театра. И на русском, и на французском языках. И драмы, и комедии, и трагедии, и водевили, и оперы, и балетные феерии. А сейчас она, может быть, ещё с большим нетерпением, чем остальные, ждала приезда знаменитой Жорж. Не понимая французских фраз, которыми перекидывались актёры, она чувствовала их раздражение, нетерпение и обиду. И сама она, устало переминаясь с ноги на ногу, тоже с нетерпением поглядывала на дверь: да что ж она, эта самая Жорж? Совесть-то есть у неё? Ведь истомились все, дожидаючись…

Вдруг к ней подошёл один из актёров французской труппы. Санька знала: он тут главный. На ломаном русском языке спросил, знает ли Саня, где находится на Тверской улице дом графа Салтыкова.

Санька встрепенулась, ответила с готовностью: как не знать? Очень даже хорошо знает она дом Салтыкова.

А у самой сердце сладко ёкнуло: а ну как её пошлют к этой самой Жоржи и велят сказать, чтобы та поторапливалась?

Тогда француз спросил: не может ли Саня быстро-быстро сбегать на Тверскую именно в этот самый дом графа Салтыкова?

И снова Санька ответила с готовностью: отчего же не мочь? Вполне она может. Да хоть бы и сейчас…

И тогда француз стал объяснять Саньке, что она должна сделать. Сбегать — это да! Но упаси бог, чтобы она, Санька, попалась на глаза мадемуазель Жорж! И чтобы, упаси бог, Жорж не подумала, что её торопят. Саньке надобно только узнать, и ничего более… О, только узнать!

— Ты умный девочка, и ты должен всё уразуметь и тут же бежать обратно. Мы только желаем знать… О! И ничего более — скоро или не так скоро она изволит прибыть. Ты понял меня, Санья?

Санька усмехнулась: как не понять? Не дура, всё поняла! Ну и боится же он эту самую Жорж… Аж весь позеленел со страха.

Однако это не её дело — боится или не боится. А сбегать она может. Поглядит и мигом назад.

Тут же услыхала наставление дедушки Акимыча. Он тоже собрался поглядеть на репетицию, не сидел в суфлёрской будке, а стоял рядом с Санькой, тоже за левой кулисой.

— Сударушка, сие поручение деликатнейшего свойства. Смотри, Саня, не осрамись, не испорти дела…

И уже ей вдогонку:

— Сия особа весьма строптивого нрава. Только на глаза ей…

Он ещё чего-то говорил, но Санька не слыхала. Вбежав в каморку, накинула на плечи шубейку, затянула на голове платок и пулей вылетела из театра.

Побежала на Тверскую улицу вдоль Тверского бульвара. Думала: в конце бульвара завернёт налево, там недалеко и дом Салтыкова. Бежала и про себя дивилась: почему все её так страшатся, эту самую Жорж? Неужто так свирепа? А может, и рукам волю даёт? Или от её знаменитости такой страх всех обуял?

Добежав до красивого особняка графа Салтыкова, в котором остановилась Жорж, Санька увидела возле дома щегольского вида карету, а вокруг толпу зевак. Из отдельных фраз, которыми обменивались люди, поняла, что карета ждёт актрису, а та должна вот-вот выйти. И кучер уже на козлах, и вожжи держит наготове.

Собственно говоря, всё, что требовалось, Санька разведала: карета у подъезда, кучер на козлах, сама вот-вот выйдет и покатит на репетицию. Ей бы и надо было теперь быстрехонько повернуть назад и доложить в театре: сейчас, мол, прибудет ваша Жорж, ждите!

Но именно этого сделать Саньке было не под силу: вернуться и не увидеть немедленно, сию же минуту, ту, о которой было столько толков и пересудов? Не поглядеть, какова та самая Жорж, которая так лихо удрала из Парижа из-под самого носа Бонапарта?

И, заметив полуоткрытую дверь, из которой должна была появиться актриса, Санька недолго думая юркнула в эту дверь. Сама дивясь своей отчаянности, скорёхонько стала подниматься по отлогим мраморным ступеням. И случается иной раз такое — её никто не остановил, никто не задержал. Дом словно вымер, словно не было в нём ни души. И так, никем не остановленная, она вбежала наверх, удивляясь всему, что видела: и красивым узорчатым перилам, и мягкому ковру под ногами, и причудливой хрустальной люстре, которая, спускаясь с лепного потолка, вся играла, переливалась разноцветными искрами.

«Ну и живёт! Ну и богато! По-царски!» — думала Санька, а сама всё поднималась и поднималась по лестнице.

И вдруг из-за высокой двустворчатой двери, в которую упиралась лестница, услыхала странный, не похожий на человеческий, громкий скрипучий голос. И голос этот повторял всё одно и то же, одно и то же:

— О ma belle Georg! О ma belle Georg! О ma belle…

Не удержавшись, Санька сунула нос туда, откуда слышался странный голос. Увидела рядом с дверью большую позолоченную клетку, а в клетке — на жёрдочке — пёструю птицу с красным хохолком и крючковатым клювом. Крутя головой туда-сюда, поглядывая на Саньку круглыми жёлтыми глазами, птица продолжала безостановочно выкрикивать:

— О ma belle Georg! О ma belle Georg!

Санька засмеялась: чудеса! Сроду не приходилось ей видеть таких диковинных говорящих птиц.

А так как клетка с птицей стояла рядом — руку протянуть, — то Санька, протянув руку, вздумала погладить попугая по красному шелковистому хохолку.

А попугай возьми да и тяпни Санькин палец. Чуть ли не до крови.

— Дурак! — рассердилась Санька. — Ему с лаской, а он драться!.. Дурак, дурак…

И неожиданно услыхала в ответ раскатистый злобный выкрик:

— Дурр-рак!.. Дур-р-рак!..

В это самое мгновение одна из дверей распахнулась, и в комнату с попугаем вбежала высокая девушка, одетая, как для выхода, в нарядный бархатный салоп, с круглым коробом в руке, похожим на тот, в каком Анюта носила в театр костюмы своей Луизы Мюзиль. Увидев Саньку, девушка сперва остолбенела, а потом на неё напустилась, да на чистейшем русском языке:

— Ты отколь такая взялась? Ты зачем здесь? Кто тебя пустил? Да ещё нашего какаду дразнишь… Сейчас крикну квартального… Чтобы сей минутой тебя здесь не было!..

Сперва Санька до смерти испугалась. А как тут не испугаться, когда без спроса в чужой дом влезла? Но, услышав про квартального, сильно рассердилась.

Да что она, воровка или ещё кто-нибудь, чтобы квартального звать? И, забыв все наставления, какими её провожали из театра, она сама напустилась на девушку в бархатном салопе. А что девушка — прислужница Жорж, это она смекнула с первого взгляда.

— Я те дам квартального! Твоя Жорж, почитай, два часа на репетицию не едет. Разве так можно? Тоже ведь там люди её дожидаются… Ишь загордилась… Бессовестная!

Сказав это, Санька испугалась до ужаса. Вся обмерла. Сомлела. Ну, теперь держись, девка! Будет тебе нахлобучка, своих не узнаешь…

Но девушка, ничуть не рассердившись, наоборот, стала оправдываться:

— Да разве я виновата? На меня чего орёшь? Десять платьев сменили, вот и опаздываем… Понятно тебе?

Из соседней комнаты раздался громкий, повелительный окрик. Девушка поспешно бросила Саньке на руки круглый короб с нарядами. Пробормотала:

— Зовёт… Здесь обожди… Сейчас выйдем… — и кинулась на зов своей госпожи.

Санька застыла с круглым коробом в руках, устремив глаза на ту дверь, из которой с минуты на минуту должна была появиться Жорж.

И она появилась. Статная, красивая, чернобровая, укутанная в дорогую шубу. У Саньки вихрем пронеслось в голове: «Та самая, соболья, тысячная…»

А Жорж, метнув на девчонку быстрый взгляд, нахмурилась. Через плечо спросила у своей прислужницы, кто такая. Та ответила. Жорж ещё сильнее свела брови.

У Саньки же мельтешило в голове: поздороваться ведь надобно, а как? Отвесить русский поясной поклон или, подогнув ножку, присесть по-чужеземному? Не сделала ни так, ни эдак. Смотрела на Жорж испуганно и восхищённо, чуть полуоткрыв румяные губы.

Жорж рассмеялась. Пробормотала что-то, потом потрепала Саньку по щеке рукой, затянутой в тугую душистую перчатку, и поплыла к той мраморной лестнице, которая вела вниз. Девушка в синем салопе поспешила следом. И Санька тоже, всё не выпуская из рук круглого короба, который сунула ей в руки прислужница Жорж.

Потом Жорж со служанкой сели в карету, а Санька пристроилась на козлах рядом с кучером. Визжа колёсами по мёрзлому снегу, карета тронула с места.

Так и прибыли в театр все втроём — Жорж, да её прислужница, да девчонка Санька с круглым коробом на коленях.

Все ахнули, а более всех дедушка Акимыч:

— Да возможно ли сие? Глазам своим не верю!..

Санька лишь плечами повела: а что ж такого? Ну, взяла да и приволокла в театр эту самую Жорж. И сама цела осталась, и она не шибко гневалась…

А потом началась репетиция.

В унылом и пустом зале зашелестели развевающиеся одежды, раздались звучные и торжественные строфы, и потекло величественное действие античной трагедии. В бледном свете зимнего дня казалось, что тени древних греков в длинных туниках и коротких хламидах навсегда завладели подмостками Арбатского театра и останутся здесь навечно…

А Саньке, которая жадно смотрела на репетицию, вдруг подумалось: а не напрасно ли все актёры с таким нетерпением ждали эту репетицию? Ведь Жорж не было до них ровно никакого дела. Она была на сцене как бы совсем одна, сама по себе. Напрасно старая Энона, её кормилица и наперсница, заглядывая ей в лицо, о чём-то просила, молила. Жорж на неё и не глядела, словно рядом было пустое место. И красавец Ипполит, сын Тезея, облачённый в звериную шкуру, и он зря старался. Хотя, как понимала Санька, именно из-за него и заварилась вся эта трагедия.

На сцене ходила, говорила, любила, страдала, надеялась и вновь падала духом, ревновала и торжествовала лишь она одна — прекрасная Федра в своей звёздной тунике, с золотой повязкой на голове.

Остальные участники репетиции должны были вовремя подавать ей реплики, и только.

«А может, так оно и надо? — думала Санька. — Ведь люди придут смотреть только на знаменитую Жорж. Что им до всех остальных?»

Но думала она и рассуждала, пока Жорж не было на сцене. Едва та появлялась, едва в пустом зале раздавался её красивый, звучный голос, то понижаясь до чуть слышного шёпота, то громко, нараспев произносивший слова, как все мысли и рассуждения мигом вылетали из Санькиной головы. И она оказывалась как бы во власти прекрасной Федры, во власти её голоса и движений, в каком-то сладком плену, в том рабстве, из которого не было нужды освобождаться…

Как хорошо, что дедушка Акимыч прочёл ей, и не единожды, всю трагедию Расина, переведённую на русский язык! Как хорошо, что она, Санька, всё понимала, а иные стихи могла даже шёпотом повторять вслед за Жорж!

И она, не сводя восторженных и удивлённых глаз, говорила вместе с Федрой то, что запомнила:

О скорбь! О дни унылы! Изнемогаю я; мои слабеют силы. Болезненным очам свет тягостен дневной, И подгибаются колени подо мной.
А вечером она спросила дедушку Акимыча:

— Хороша?

Тот как-то неохотно и без особого чувства ответил:

— Что и говорить, хороша-то хороша… — и смолк.

Санька с удивлением посмотрела на него. В глазах вопрос: а плоха чем?

Степан Акимыч, смотря на огонёк свечи, говорил будто не Саньке, а размышляя сам с собой:

— Заучено всё до крайности. Кто не видел прежде, оно, понятно, восторг несказанный… А я ведь смотрел на неё, когда к нам в Москву изволила приехать в 1809 году. И замечаю: как было тогда, так и нынче. Смотрю и вроде бы командую её движениями. Шепчу про себя: «Сейчас надобно ступить шаг вперёд, а левую ногу отодвинуть назад; а сейчас опустить глаза и вмиг поднять вверх; а сейчас откинуть руки назад и фразу тянуть нараспев, далее же заговорить шёпотом, скороговоркой…» И всё в точности исполняла по моей команде… Даже смех меня разбирал. Науки много.

— Худо разве, коли наука? — спросила Санька.

— Наука нужна, только ведь и чувствам должен быть простор… Вот посмотрим на спектакле. Может, нынче на репетиции силы берегла, не хотела зря тратить… Семёнова, та и вовсе не охоча до репетиции. То скажется больной, то просто по своему капризу не явится. Но какой огонь, когда играет! Чувств, чувств сколько… Иной раз от переполнения этих самых чувств все слова перезабудет, а потом такую взбучку даст суфлёру — держись! Мол, ты виноват, плохо, мол, суфлировал… Вот так-то, Санечка! А ты, Санечка, во все глаза гляди на Жорж, когда играть будет на спектакле. Увидеть сию великую актрису для тебя и честь, и удача несравненная… Всё примечай!

Но на спектакле Саньке мало что удалось приметить. Иное заполнило её ум и чувства.

Глава девятая. О том, как Санька удивляется сверх всякой меры

Дня через два с толпой почитателей прикатила в Москву и Екатерина Семёнова. А с нею теперешний её наставник и учитель писатель Гнедич Николай Иванович.

Не утерпел, приехал следом и князь Александр Александрович Шаховской. Ему, знатоку театрального искусства, как не взглянуть на игру своей бывшей ученицы Катеньки Семёновой. Ждали и князя Тюфякина, грозного директора императорских театров обеих столиц.

И снова пошли суды-пересуды о соперницах-актрисах.

Санька моет пол в актёрской уборной, а сама слушает разговор двух актрис. Слушает прилежно, со вниманием.

— А знаете, душенька, какой реприманд устроила Жорж гордячке Семёновой? — говорит одна другой.

— Ах нет, прошу вас, расскажите!

— Представьте себе, Жорж пожелала быть на бенефисе Семёновой, послала ей тридцать рублей, подделала, чтобы ложа третьего яруса осталась за нею.

— Помилуй бог! Ведь ложа-то небось того не стоит?!

— А вы, душенька, слушайте дальше. На следующий день мадемуазель Жорж получает записку от нашей Семёновой, и та желает побывать на бенефисе Жорж. Однако предлагает за ту же самую ложу третьего яруса двести рублей.

— Ах, ах, ах, такие деньги! Поверить трудно…

И Саньке поверить трудно, что у людей бывают такие деньги. Страсть до чего любопытно: дальше-то что было? Бросила мыть пол, сидит на корточках, слушает в два уха.

— На сём, душенька моя, их колкие любезности не кончились… Мадемуазель Жорж отсылает Семёновой обратно её двести рублей, ещё прибавляет своих двести пятьдесят. Эти, мол, раздайте бедным. Каково?

Обе хохочут:

— Проучила! Прелестно проучила…

Санька представила себе разгневанное лицо Жорж, усмехнулась: видно, до самого нутра проняла её Семёнова, коли таких деньжищ не пожалела! Толкуют, что Жорж прижимиста, деньги копит.

— Слыхали, Семёнова за роль Аменаиды получила бриллиантовую диадему? Какая-то именитая особа подарила… Красоты сия диадема неописуемой!

— А говорят, у Жорж имеется бриллиантов на сто пятьдесят тысяч… И тоже всё подарки именитейших особ…

Санька же об этом думает по-своему: разве дело в том, что много денег и бриллиантов? Надобно, чтобы в груди горел святой огонь искусства.

Вот главное, толкует дедушка Акимыч.

А в ином месте — иные разговоры.

— Кто, сударь, после Жорж пойдёт смотреть Семёнову?

— Дарования у Семёновой поболее, нежели у Жорж.

— Но мастерство Жорж, её величественность, голос… Искусство в каждом слове…

— У Семёновой есть голос чувства!

— Что там голос чувства! Жорж образовывалась в школе великих актёров Франции.

— Учителями Семёновой были знаменитые Дмитревский, Шаховской, а ныне — образованнейший Гнедич… Семёнова покоряет своей игрой, тогда как игра Жорж оставляет вас холодными, хотя изумлёнными безмерно.

— Продолжим, сударь, наш спор, когда посмотрим игру той и другой. Сравним таланты двух актрис.

— Только будьте справедливы к актрисе русской. А то у нас артист иностранный, хотя и с посредственным талантом…

— Это Жорж — талант посредственный? Ну, сударь, остаётся лишь пожать плечами.

— Я не о Жорж, не о Семёновой… Я говорю об отношении к талантам русским, коих у нас имеется изрядно в Москве, Петербурге и прочих городах российских.

«Талант? Что такое талант?» — думает Санька. Счастье? Удача? Или учение и работа? Или совсем-совсем иное? А может, ум и доброта? А может, когда нет таланта, ничего не поможет — не ум, ни доброта, ни учение, ни работа… Но счастье, удача — ведь они тоже помогают? Почему дедушка Акимыч всю жизнь просидел в суфлёрской будке? Чего ему недоставало — счастья да удачи или таланта? Бывает же такая муть в голове… Всё прежде понятное теперь словно бы туманом заволокло…

Съезд публики на «Федру» был преогромный. Казалось, зрительный зал Арбатского театра не вместит желающих. Последнее время французские спектакли пустовали. Угроза вторжения Бонапарта, о которой поговаривали всё больше и больше, несколько притушила французолюбие московских театралов. Но на сей раз от публики отбою не было.

Санька стояла на своём всегдашнем месте за левой кулисой. Неотрывно смотрела в глазок на занавесе. Дивилась многолюдству.

В парадно освещённых ложах, словно напоказ, сидели самые знаменитые московские красавицы. На их обнажённых плечах и локонах сияли фамильные драгоценности. Вся знатная молодёжь Москвы заполнила партер — расшитые золотом мундиры военных вперемешку с чёрными фраками штатских. Сюда, на сцену, доносился тот особый гул зрительного зала, который обычно предшествует началу спектакля: говор публики, звуки настраиваемых инструментов, шуршание вееров, женский смех, побрякивание сабель, звон шпор, приветственные возгласы…

Степан Акимыч подошёл к Сане. Стоял рядом, махонький, седенький, однако принарядился — вокруг шеи обмотал трёхаршинный белый галстук, как того требовала мода. Нынче он мог смотреть спектакль наравне со всеми: в суфлёрской будке сидел суфлёр-француз.

Глянул в зрительный зал, шёпотом сказал Саньке:

— Вот она, Семёнова…

Санька встрепенулась:

— Где? Где?

— Не туда глядишь, левее…

Не только глазами — всем своим существом прильнула Саня к дыре в занавесе. Пошарила глазами по ярусам лож. И увидела. Увидев, изумилась: да неужто эта гордая красавица — дочь простой крепостной девушки?

Семёнова сидела в одной из лож третьего яруса (Третьего? Стало быть, не зряшные были те разговоры?). Была она в белом платье, опоясанном под грудь лентой с узлом, шею её обвивала двойная нитка крупных жемчугов. Она не смотрела на сцену. С кем-то разговаривала, повернув чуть вбок свою красивую голову. Однако обнажённая рука в тугой по локоть белой перчатке нервно, не в такт музыке постукивала закрытым веером по алому бархатному барьеру ложи.

И Санька скорее нутром, чем разумом, поняла, с каким ревнивым нетерпением ждёт она начала спектакля. Сильнее, чем когда-либо, Сане захотелось, чтобы в этом негласном, но очевидном соперничестве обязательно победила своя, русская, Екатерина Семёнова…

«Ох, до чего же распрекрасна! — любовалась Семёновой Санька. — Ангел! Истинная муза Аполлонова! Да скажи она мне: „Александра, сей же минутой кинься вниз головой с самой высокой колокольни, тогда я обязательно буду лучше Жорж!“ — и кинулась бы, и кинулась бы, не поглядела бы, что разобьюсь насмерть… Хоть с колокольни Ивана Великого, хоть ещё откуда, лишь бы приказала…»

А потом, налюбовавшись вдоволь, Саня скользнула взглядом вниз по ярусам лож, по всем этим разнаряженным в шелка и бриллианты барыням, и далее небрежно прошлась вдоль кресел до самого первого ряда и вдруг невольно вскрикнула.

— Неужто?

Нет, показалось ей…

Да нет, и вовсе не показалось — они, они! Таких разве с кем спутаешь?

Один плешивый, толстый, с длинным носом. У него ещё голосок писклявый не по дородству.

Другой же тот, кто обронил на землю свой кошелёк. Она с Алексашкой чуть не подралась тогда. Уж это точнёхонько они, те самые, которые сидели на Тверском бульваре.

— Ты что, сударушка? — спросил Степан Акимыч, услыхав удивлённый Санькин возглас.

— Поглядите, дедушка… — Саня отстранилась от отверстия в занавесе. — Да нет же, не туда смотрите! Они в первом ряду. Рядом, их двое…

Степан Акимыч поглядел, куда ему указывала Санька. Тоже удивился. Не очень, а слегка. Не так, как Санька, а по-иному.

— Ба-а, и Пётр Алексеевич явился! А толковали, что шибко болеет. Глаз не казал в театр чуть ли не с осени… Не выдержал, взяло за сердце, прибыл. И Александр Александрыч прискакал из Петербурга… Ну-ну…

— Так вы их знаете, дедушка?

— Как не знать! Знаменитейшие люди… Тот, справа, — князь Шаховской, наш славный драматург. К тому же вершитель и распознаватель многих дарований. Он и Катеньку Семёнову выпестовал, первый проник в её талант. А рядом — Плавильщиков. Первый наш московский трагик. Болеет он, Санечка, а то бы увидала, каков на сцене.

— Ах, дедушка, неужто…

— Да ты чего так всполошилась?

Могла ли Санька объяснить Степану Акимычу, почему её в такое смятение повергла встреча с этими людьми? «Ишь воструха…» — сказал один, когда она догнала их, чтобы вернуть кошелёк. А другой усмехнулся и промолвил:

«Субретка, а?»

Тогда она вроде бы обиделась на непонятное слово.

Субретка?

Да отродясь тогда она такого не слыхала. Подумала: обругали, может, её эдаким непонятным словом?

Теперь-то она знает, понимает, что сие слово означает. А вдруг и вправду будет она когда-нибудь играть в комедиях субреток?

О господи, мысли-то какие вздорные! Не зря же Фёдор на неё разгневался за те слова — «хочу актёркой стать»… Тогда и в мыслях она такого не держала. Нет, нет, и думать о таком непозволительно. Выкинь, Санька, из головы! Выкинь напрочь…

Оркестр закончил увертюру. Огромная круглая люстра с сотнями горящих свечей, звеня хрустальными подвесками, стала подниматься вверх, чтобы скрыться в круглом отверстии, сделанном на потолке. Зрительный зал погрузился в сумрак, и тогда занавес, слегка поскрипывая, медленно-медленно пополз вверх, открывая древний город Трезены, далёкую синь моря и сбоку колонны храма.

На сцене сын Тезея, Ипполит. Он говорит своему престарелому наставнику Терамену:

— Так, оставляю я, друг верный и почтенный, Жилище мирное, любезные Трезены.
Нет, теперь Санька не вникает следом за актёрами в стихи великого Расина. И в антрактах не любуется Семёновой. И не смотрит на игру Жорж. Неотрывно следит она глазами лишь за двумя, которые сидят в первом ряду кресел, за Шаховским и за Плавильщиковым. К ним в антрактах то и дело кто-то подходит. Почтительно кланяются и одному и другому. Разговаривают с ними.

А вот один из них ушёл… И другой тоже скрылся. Неужели совсем? И не досмотрят «Федры» до конца?

В голове у Саньки теперь лишь одно: как бы им, и тому и другому, половчее попасться на глаза. Чтобы они её узнали, чтобы заговорили, чтобы спросили: «Так ты здесь теперь, воструха? В театре?» А Санька бы им: «А как же, как же, с самой осени, с того самого дня, как встретились мы на Тверском бульваре… Не позабыли вы меня?» А один из них, тот плешивый князь, который распознает таланты и выпестовал Семёнову, он ей скажет: «Да как же нам забыть тебя, Александра, такую воструху? А не хочешь ли ты стать актёркой да играть субреток в комедиях и водевилях?» — «Хочу, хочу, — ответила бы Санька. — До смерти хочу! Прикажите только, батюшка князь! Могу сыграть в Мольеровых комедиях, и вашем водевиле „Урок кокеткам“, и в „Модной лавке“ сочинителя Крылова. Ведь помню всё, каждое словечко… Вот истинный вам бог!» А вдруг он скажет: «Так-то так… А талант у тебя имеется, Александра? Без таланта что ты станешь делать, а?»

Талант? О нём, об этом самом таланте, она слышит каждый день, на каждом углу. А что такое сие значит? Талант…

— Дедушка, — чуть слышно прошептала Санька, склонившись к махонькому Степану Акимычу; в глазах её почти отчаяние. — Дедушка, скажите, дедушка…

А на сцене уже умирает Федра, жертва своей неуёмной страсти и всех содеянных злодейств.

Её томный голос, слабея и замирая, произносил последние слова последнего монолога:

— Теперь я низойду в обители теней. Я пролила в мои пылающие члены Яд лютый, в Аттику Медеей принесённый. Я чувствую, уже достиг до сердца яд…
Степан Акимыч с недоумением поднял на Саньку взгляд:

— Ты о чём, сударушка?

— Я о таланте, дедушка… Скажите, что сие значит?

Расправив на себе длинную пурпуровую мантию так, чтобы складки живописно расположились вокруг её тела, Жорж медленно опускается на камень. Коснеющим языком, но таким чётким шёпотом, что каждое слово слышится в самом отдалённом месте зала, она говорит:

— И смерть, в моих очах простерши темноту, Дню ясность отдаёт и небу чистоту…
…Степан Акимыч поворошил сухонькими пальцами седые лёгкие волосы. Посмотрел на Саньку печально:

— Эх, сударушка, кабы я знал… Не ведаю, что сие значит. Дар великий! Иной и не знает, что сей дар у него таится, пока вдруг не откроется. Иной же думает, что обладает этим даром, а на деле получается — эфемер, воздух, а не талант…

А занавес то поднимался, то опускался.

Жорж, сияющая и красивая, выходила, кланялась. На сцену летели букеты цветов, кошельки с деньгами и прочие дары восхищённой публики.

Екатерина Семёнова разрумянилась, хлопала в ладоши, поднявшись с кресел. Буколька на правом виске у неё развилась, волосы повисли вдоль щеки. Она то и дело подправляла их пальчиками в белой перчатке, гневалась на нерадивость куафёра Никишки. Попутно обдумывала важное: через неделю её бенефис, что выгоднее ей играть — роль Ксении, княжны Нижегородской, или Аменаиду из трагедии «Танкред» сочинителя французского Вольтера?

Но боже мой, какой триумф у этой иностранки! Неужто у неё будет менее венков и подношений?

А куафёра Никишку надобно как следует обругать! Возможно ли так дурно причесать?

— Николай Иваныч, — оборотясь к стоявшему за спиной Гнедичу, спросила она, — как я выгляжу?

— Как всегда — очаровательны сверх всякой меры…

— Мерси, сударь! — И, словно бы в благодарность за комплимент, промолвила: — Я всё-таки решила для бенефиса своего взять Аменаиду в превосходном вашем переводе…

Залившись краской от смущения и гордости, Гнедич низко поклонился…

Глава десятая, в которой Саня видит Плавильщикова и Шаховского

С чего же всё это началось?

Когда напала на неё та неуёмная одурь и она уже не мыслила жизнь свою без театра?

Не с той ли минуты, когда вместе с Фёдором впервые попала в раёк и увидела непонятное, чудное и завлекательное?

Нет, тогда нет. Тогда была лишь усталость, лишь одно витало в мыслях — как бы прилечь, отдохнуть, смежить глаза…

А может, когда первый раз вместе с дедушкой Акимычем ступила за кулисы и с чувством изумления и страха разглядывала дивно раскрашенные холсты, которые — чуть отойти подалее — вдруг превращались то в деревья, то в дома?

Или когда увидела балет «Зефир и Флора» и знаменитого танцовщика Дюпора? В три прыжка перелетал он с одного конца помоста на другой. Да разве простой человек на такие чудеса способен?

И тоже не тогда… В тот вечер, пожалуй, было больше не то удивления, не то страха перед чем-то вроде бы и колдовским, что хотелось ей понять и разгадать…

А не в тот ли день, когда вошла она в актёрскую комнату, чтобы всего-то-навсего вымыть там полы?

Да разве сообразишь теперь, когда дурманом закружило голову, когда вселилась в неё та неуёмная любовь к театру?

А тот день запомнился. Ещё и снега не было. Ливмя секли по крышам осенние дожди, под ногами хлюпала раскисшая земля. «Иван Капитоныч, — сказал тогда дедушка, подводя Саню к важному человеку с седыми бакенбардами, — сей особе надлежит держать в чистоте и в порядке все актёрские уборные». — «Известно о том, — ответил дедушке Акимычу человек с седыми бакенбардами. — Аполлон Александрович сказывал…» — «Покажите ей, Иван Капитоныч, с чего надлежит ей начать». — «Ладно», — с важностью ответил Иван Капитоныч и приказал Сане следовать за собой.

Тех комнат, где перед спектаклями переодевались и гримировались актёры, было несколько. Находились они в глубине, за сценой. На одной стороне одевались актрисы, на другой — актёры.

Вслед за Иваном Капитонычем Саня вошла в самую крайнюю.

— Вот отсюда и начнёшь мыть, — сказал он. — Нынче у нас пойдёт опера «Дианино древо». Знаешь такую?

— Не ведаю, — шёпотом ответила Саня, стыдясь своего неведения и темноты.

— Распрекрасная опера!.. Пол-то грязный, ножом придётся отскребать…

— Отскребу… — всё тем же шёпотом ответила Саня.

Она робела перед неторопливой важностью Ивана Капитоныча. Ещё тогда не знала, что добрейшим человеком был капельдинер Капитоныч. Потом-то запросто с ним была, звала его «Капитоныч» да «Капитоныч»…

Войдя в комнатушку, она покрутила головой туда-сюда. Огляделась. С любопытством и пристрастием. Всё приметила, глаз у неё был зоркий. Комнатушка небольшая, неказистая на вид. И убранства в ней — всего-то ничего… Высокое зеркало всё в тёмных пятнах. Перед зеркалом — столик. Перед столиком кресло, обитое чем-то старым: на зелёном поле цветики и веночки. И на обоях тоже какие-то пёстрые узорчики. Однако кое-где обои отлипли от стены и висели клочьями. Простые крашеные стулья вдоль стены. И всё.

Но пахло в этой комнатушке… Нет, как же сладко пахло в этой комнатушке! Она втянула в себя этот пряный запах так громко, что Иван Капитоныч обернулся. Спросил:

— Ты чего?

Так сладко, приторно и душно пахнут мелкие болотные цветы чуть желтоватой окраски, собранные на стеблях в небольшие плотные пучки. И если нанюхаться этих цветов, дурманом закружит голову, а потом долго-долго нельзя очухаться и будешь сама не своя…

От этого ли застоявшегося в комнатушке запаха духов, помады, пудры и разных притираний, а может, совсем-совсем от иного, но именно с того дня стала она сама не своя, вроде бы потеряла разум, богом определённый ей со дня рождения. Именно с того дня — так ей думалось теперь — муза Мельпомена взяла её в свой сладкий плен, чтобы не отпускать ни на час, ни на минуту.

Не сразу, а исподволь, постепенно накинула на неё крепкие цепи, кованные из железа, серебра ли али из чистого червонного золота. Кто знает, из чего те цепи?

Но с того самого дня любовь к театру, всё возрастая и возрастая, заполнила её душу и её разум. И не могла она уже представить жизнь свою без театра, без музыки, без освещённого огнями зрительного зала, без того уголка за левой кулисой, откуда она каждый день смотрела на игру актёров. Не могла она себе представить дня и вечера без разговоров о театре с дедушкой Акимычем. Иной раз эти разговоры затягивались у них далеко за полночь…

Ах, девка, девка, совсем сдурела ты, сдурела на всю жизнь…

Но какая же дивная эта одурь!

Только ни разу до той минуты, пока не увидела она в зрительном зале Плавильщикова и Шаховского и не вспомнила их слова («Субретка, а?» — «Истинно, сударь, субретка и есть!» — «Так и видится в Мольеровых комедиях…» И засмеялись оба, любуясь Санькой), ни разу ей не приходило до той поры на ум, что и она, Саня, когда-нибудь может стать актёркой. Да разве лишь во сне такое могло ей примерещиться…

А если брякнула Фёдору в то утро, что хочет стать актёркой, так просто захотелось ей покрасоваться перед парнем, вроде бы вздумалось хвост поярче распустить… А Фёдор с той злосчастной встречи — да почему ж так вышло? — он-то больше не приходит к ним в театр со своим медовым сбитнем. Нет, не приходит. И не придёт, наверно, никогда…

А теперь ей кажется, что вырвалось у неё перед Федей в то утро самое заветное, скрытое от самой себя, всё, что уже невидимо скребло по сердцу. Её тайная мысль, её тайное желание… Нет, почему ей не стать актёркой? Нет, почему же? Разве она лыком шита?

Бывает так: в сухом валежнике тлеет огненная искорка, тлеет никому не видная, не заметная, словно бы и вовсе нет под охапкой хвороста крохотного огонька. Но вот неизвестно откуда пахнул ветерок, даже и не сильный, а так себе, лёгкий сквознячок. И подхватит этот сквознячок невидимую глазу искорку, полыхнёт огонь. Вмиг загорятся, запылают смолистые ветки, хворостинки, еловые хвоинки, и пойдёт гулять огонь, перекидываясь туда-сюда, всё ярче, всё сильнее. И жаркое золотое пламя забушует и взовьётся прямо к небесам.

Нет, почему же ей тоже не стать актёркой, как те, которых она видит здесь, в театре, каждый вечер?

Ни о чём не могла теперь думать Санька, только об одном: как бы ей попасться на глаза двум именитым — Плавильщикову и Шаховскому.

Но как ни старалась Санька как-либо невзначай встретиться с тем или с другим, никак не случалось. А ведь всякий день бывали оба в театре. Правда, не всегда сидели рядом, иной раз и порознь.

Перед началом каждого спектакля, пока в зрительном зале был полный свет, Санька искала их глазами в рядах кресел или в ложах бенуара. Радовалась: вот сидит князь Александр Александрыч! Смеётся. С кем-то разговаривает. Голосишко тоненький, писклявый, а слышный. Даже очень слышный! И сюда, к ней в уголок за левую кулису, доносится весьма прекрасно. Ах, ах, какой смешливый… Пусть смешливый, зато распознаёт таланты сразу. Как взглянет, так и распознает…

А в первом ряду — Пётр Алексеевич, господин Плавильщиков, первый московский трагик. Этому видно, неможется, недужится. Скупо улыбнется и молчит. А когда идёт на своё место — всегда он занимает одно и то же, — тяжко опирается на палку. И ногу чуть волочит… Да неужто он не поймёт, как ей, Саньке, хочется стать актёркой!

Всякий раз после спектакля Санька опрометью кидалась к выходу — ловить того или другого. И всякий раз видела их только издали. То одного, то другого. Но ведь издали…

И всё же пришёл день, которого она так ждала. Столкнулась с ними, как и мечталось ей: разом с двумя — и с Плавильщиковым и с Шаховским. Впервые в этот день на сцене Арбатского театра выступала Екатерина Семёнова. Шла трагедия Озерова «Дмитрий Донской».

Глава одиннадцатая, в которой Саня решила свою судьбу

Да, в тот день на сцене Арбатского театра шла трагедия Озерова «Дмитрий Донской», выступала Екатерина Семёнова.

До последнего часа она колебалась, в какой роли ей выигрышнее показаться Москве: в прославленной ли Аменаиде из трагедии Вольтера «Танкред» или лучше играть Ксению, княжну Нижегородскую?

Оно, конечно, нельзя равнять Озерова с Вольтером! К тому же Николай Иванович Гнедич переложил французскую трагедию на русский лад отличными стихами и посвятил свой труд ей, Екатерине Семёновой. Но, поразмыслив здраво, вняла она разумным доводам князя Шаховского — негоже русской актрисе в сей трудный час, когда Бонапарт угрожает вторжением на земли российские, взять пьесу сочинителя французского Вольтера. И Екатерина Семёнова, до слёз обидев Гнедича, остановилась на трагедии Озерова. К тому же были у неё для роли Ксении сарафан из золотой парчи и кокошник, богато расшитый жемчугом и украшенный драгоценными самоцветами.

Зрительный зал театра в день первого в Москве дебюта Семёновой был полнёхонек. Публики собралось, пожалуй, поболее, чем на спектаклях Жорж. И ложи были битком набиты, в каждой человек по десяти. И в партере все места занимались спозаранку, чуть ли не с трёх часов пополудни, хоть спектакль начинался в шесть. Да что там ложи и партер! В оркестр, и туда набилась прорва зрителей, музыкантам не повернуться. Платили по десяти рублей за место, лишь бы поглядеть на Семёнову. А уж о райке и толковать нечего: стояли впритык друг к другу. Духотища — хоть топор вешай! Люди изнемогали от жары и тесноты, но не роптали.

Как на спектаклях французских, так и теперь, все особы высшего света были разодеты в лучшие свои наряды. Тугие шелка на дамах шуршали, шумели, переливались при каждом их движении. Радужными искрами сияли бриллианты в волосах и на обнажённых плечах.

«Ах, ах, — думала Санька, припадая то одним глазом, то другим к прорехе на занавесе, — до чего же авантажно, до чего же распрекрасно!.. И помереть не жалко, наглядевшись на такое…» И вертела, и крутила головой, чтобы ловчее было глядеть в зрительный зал.

Степан Акимыч ещё не полез к себе в суфлёрскую дыру. Стоя возле Саньки, он находился сейчас в сильнейшем беспокойстве. То и дело приподнимался на цыпочки и, загородив рот ладонью, шептал ей в ухо:

— Вчерась на репетиции была весьма плоха… Как думаешь, сударушка, ведь плоха была Семёнова?

И Санька думала так же: на вчерашней репетиции Семёнова была из рук вон как плоха.

— А приметила ли, Санечка, как ножками затопала? Бог мой, на кого? На Гнедича! На Николая Ивановича! На такую личность, на знаменитейшего сочинителя российского… Ай-яй-яй! А ведь правильно ей указывал в том месте, где она с наперсницей Избраной говорит. Ведь правильно?

— Видела, — сказала Саня.

Всё она видела — и как Семёнова капризничала, и как гневалась на рябого Гнедича, который то и дело останавливал её, делая замечания, и как топала на него ногами, как служанку по щекам хлестала, когда та ошиблась, подала ей не ту шаль… Видела, а всё равно любовалась, наглядеться не могла на лицо Семёновой, на синие с поволокой глаза, на русую косу, короной уложенную вокруг головы. И шептала, еле шевеля губами (упаси бог, кто услышит!): «Душенька ты моя ненаглядная, голубушка, весь век буду на тебя молиться!..»

А Степан Акимыч всё говорил и говорил ей в ухо:

— Какова ноне будет, в сей решающий день? Даже ноги подламываются, как подумаю, что могут освистать… Но сдаётся мне, Санюшка, на спектакле взыграют в ней подлинные чувства, забудет она все свои причуды и покажет, как надобно играть на сцене истинно русской актрисе! А ты смотри на неё, Санечка, во все глаза смотри. Учись и примечай. Может, придёт и твой час…

Обомлела Санька от слов Степана Акимыча. Впервые от него такое услыхала. Дыхание перехватило. Оборотя к нему зардевшееся лицо, прошептала:

— Дедушка, голубчик мой! Да какие же слова сказали? А талант? Ведь талант надобен…

— Правильно заметила, Санечка! Умненько заметила: без таланта в сию обитель и соваться нечего. Одно горе и одна печаль! И с талантом часто не легко приходится. Сколько надобно сложить к ногам сей прекрасной и требовательной музы, чтобы пустила в свой дивный храм! Бывает, и душу, и сердце, и всего себя отдаст человек, а всё попусту… Нет таланта! Но у тебя, девонька, примечаю, сей божий дар имеется. И в достатке. Глаз у меня намётанный. Сколько всякого люда на сих подмостках перевидал… И тебя, кажись мне, разглядел… Думается, не ошибся. Только труда, труда, труда ведь сколько надобно.

Совсем у Саньки завертелось в голове. Завертелось, закружилось… Будто на качелях она вдруг взлетела прямо в голубое небо — неужто у неё талант? У неё, у простой, неучёной девчонки. А потом снова вниз, на землю; нет, быть такого не может, ведь и грамоте она лишь недавно выучилась. Ведь совсем ещё дурёха тёмная. И опять выше столбов качельных, опять к небу. Говорят, и Екатерина Семёнова была простой, неграмотной… Ведь выучилась же! Всему выучилась, всё постигла. Неужто у неё, у Саньки, не достанет сил тоже всему обучиться? Вот только талант… Да разве дедушка Акимыч зря обнадёживать станет? И снова вниз, к земле: нет, нет, с чего он взял? И верилось, и не верилось. Но больше верилось, потому что уж очень хотелось верить…

— Дедушка, голубчик мой, возможно ли сие? Мне актёркой стать…

За руку его схватила, хотела в глаза заглянуть.

Но мысли Степана Акимыча вроде бы тоже были как бы на качелях. Тоже взлетали вверх и вниз, метались от одного к другому. Вот и сейчас от Санькиного таланта перепрыгнули прямо в зрительный зал, в ложу третьего яруса.

— И Жорж тут! Явилась всё-таки. Захотелось узреть провал али успех соперницы. Вон, вон сидит… Да погляди же, Санечка.

О том, что Жорж в театре, Санька знала ещё раньше. Сразу заметила её. Сидела в той же ложе третьего яруса, из которой прежде Семёнова смотрела на французские спектакли. Перед нею лежала охапка красных роз. Она зябко кутала плечи в одну из своих дорогих турецких шалей, расточала улыбки почитателям, которые толпой набились в ложу. Чуть прищурив красивые глаза, иной раз обводила взглядом нарядный многолюдный зал. Наверно, видела, что зрителей собралось не менее, а может, и поболее, чем на её спектаклях.

О чём думала эта француженка сейчас? А не о том ли (кто знает, может, и о том!), что скоро её любимый император войдёт в Москву. Какое это будет торжество для него, императора французов! И для неё, Жорж Веймер. Ведь он всегда восхищался её игрой! А тогда она будет блистать здесь, в этом театре, в этом зале, такой неслыханной славой, которая и не мерещилась этой русской… как её?.. Екатерине Семёновой…

Сердце Санькино забилось шибко-шибко, когда князь Тюфякин, нынешний директор театров Москвы и Петербурга, подал знак к началу. Люстра с горящими свечами, хрустально побрякивая сотнями подвесок, убралась под потолок, и в зале стало сумеречно, как поздним вечером.

— Ох, дедушка Акимыч… — начала было Санька, оборотясь к старику, хотела ему ещё что-то сказать.

Но того рядом не было. Уже сидел в суфлёрской будке, на своём посту. Лицо его, озарённое неярким пламенем свечи, было бледно и сосредоточенно. Перед ним развёрнутой лежала трагедия Озерова «Дмитрий Донской».

Но Санька знала, что в книгу он не заглянет, лишь будет перелистывать страницы, ибо помнит всю пьесу, все пять актов, от словечка до словечка и, суфлируя, не пропустит ни единого, и ни единого не забудет.

С медлительной торжественностью поднялся занавес, открыв шатёр великого князя Московского. И спектакль начался…

Зря тревожились друзья и поклонники за Семёнову. На этом знаменательном спектакле была она на высоте своего великого таланта. Прекрасная русская княжна страдала, грустила, готова была пожертвовать собою, своей жизнью, лишь бы спасти от вражеской орды своё отечество, лишь бы не потерять своего любимого.

Зал аплодировал ей как один человек. Из партера, из лож всех ярусов, с райка кричали в конце каждого действия: «Семёнова! Браво Семёновой! Браво!..» Это была буря рукоплесканий. Венки, цветы сыпались на сцену в изобилии.

Такого подъёма патриотических чувств в театре ещё не случалось никогда. Давняя победа над полчищами татар на поле Куликовом и грядущие бои с французской армией Наполеона Бонапарта, о которых всё более и чаще шли разговоры во всех слоях русского общества, невольно слились в умах и сердцах зрителей воедино. И едва Дмитрий начал свой знаменитый монолог фразой: «Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный!» — раздались такие восторженные крики, поднялся такой ропот, что казалось, стены Арбатского театра не выдержат и рухнут.

А Саня весь тот вечер была как в чаду, будто во сне. Смотрела на сцену, и всё ей казалось, будто не Семёнова — княжна Нижегородская Ксения, а она, Санька. И не Семёнова говорит слова любви и нежности князю московскому Дмитрию, а опять же она, Санька. И вовсе шепчет их не Дмитрию, а Фёдору. Да, Фёдору! И это Федя, не щадя сил и жизни, дерётся с басурманами, защищает от проклятого Бонапарта отечество своё любезное…

В глубокой задумчивости, скорее даже в какой-то ей самой непонятной растерянности, была Саня после окончания спектакля.

Талант?..

Теперь-то она словно бы поняла, словно бы уразумела, что это такое… Это когда в твоих силах заставить людей страдать и мучиться. Когда можешь вознести их в рай небесный или бросить в лапы сатаны. Это когда люди боятся пропустить хоть одно твоё слово, а слово твоё то полыхает жаром, то веет от него могильным холодом. Это когда от тебя глаз не могут отвести, ловят каждое твоё движение, радуются твоим радостям, мучаются твоими бедами. Это… Нет, разве только это и есть талант?

Люди добрые, растолкуйте мне, неразумной, что же такое талант, о котором давеча говорил мне дедушка Акимыч?

Саня брела по тёмному коридору, один конец которого упирался в актёрские уборные, другой тянулся к наружным дверям, к выходу из театра.

Лишь одна сальная свеча в старом оловянном канделябре, чадя и мерцая, освещала темноту этого коридора, по которому куда-то торопились люди. И все в одном направлении. И все в одну сторону, по одному пути.

Но Санька ничего не видела и ничего не хотела видеть. Не видела, как, важно шествуя, окружённый свитой чиновников, прошёл туда директор императорских театров князь Тюфякин. Не видела и Жорж, которая почти бежала, прижимая к себе охапку красных роз. Не видела и никого другого.

И вдруг словно очнулась. Вздрогнула. Прозрела. Посторонилась, прижавшись спиною к стене коридора.

Господи! Они же… Всё-таки дождалась, чтобы встретить их обоих вместе. Лицом к лицу!

Лицом к лицу столкнулась она сейчас с Шаховским и Плавильщиковым. Оба, возбуждённые до крайности, перекидывались короткими фразами:

— Нет, какова, сударь мой? Талант, к тому же превеликий!

— Богом дарованный, что там говорить…

— И Гнедич не мог испортить.

— Откуда у неё берётся чувств такая полнота?

— Да ведь сами говорите, Пётр Алексеевич, талант!

И они о том же — о таланте…

Оба поравнялись с Санькой. И тот, и другой. И тучный Шаховской, и Плавильщиков, прихрамывая и тяжело опираясь о палку.

Саня молча проводила обоих сумрачным взглядом: они скрылись за дверями актёрской комнаты Семёновой.

Когда же это было? Давно или всякий день, лишь приходила мыть полы и прибираться в актёрских комнатах? С тайной радостью вдыхая дурманный, сладкий запах духов, помады, грима, она мечтала… Зачем душой кривить перед собою? Разве не мечталось сесть самой на кресло перед зеркалом, увидеть отражение своего лица, озарённого колеблющимся пламенем свечей? А потом — уже загримированной и переодетой в какой-нибудь прекраснейший костюм — войти в ту маленькую дверцу, которая ведёт на сцену… И за кулисами ждать, волнуясь и трепеща, когда медленно поднимется вверх занавес и она, подойдя к рампе и простёрши руки в зрительный зал, скажет первые слова своей роли… Какой? Да в том ли дело, какую роль и в какой пьесе придётся ей играть! Пусть весь тёмный зал, в котором столько людей, пусть все люди, какие находятся в этом тёмном зале, затаив дыхание слушают и боятся проронить каждое её слово…

Когда же это было? Когда же муза Мельпомена незримо, но цепко взяла её в свой сладкий плен? С какого часа, с какой минуты ни о чём ином не мыслит более она, как стать навсегда покорной пленницей сей прекрасной музы?

Нет, что такое давеча толковал ей дедушка Акимыч про талант? Будто у неё таковой имеется? И в достатке? Смех берёт сейчас от этих неразумных дедушкиных слов, после того как она видела Семёнову на сцене… Как в голове-то могло такое уложиться — напомнить о себе тем именитым господам, Шаховскому и Плавильщикову, увидевшим Семёнову в роли Ксении?

Тихонько вздохнув, как была, с непокрытой головой и в одном голубом платьишке, какое ей когда-то подарила Анютина хозяйка, Санька направилась в тот конец коридора, который упирался в наружную дверь, в один из выходов из театра.

Падал снег. И всё небо было в тучах. Дома на Арбатской площади — да и то ближние — чуть виднелись сквозь снежную пелену. Сколько времени простояла Санька в галерее между колоннами, окружавшими театр, она и представить себе не могла. Уже больше ни о чём не думала, ни над чем не раздумывала. Не над чем ей было ломать голову… Прищурившись, смотрела, как народ выходит из театра. Как, скрипя колёсами по снегу, прямо под крышу галереи въезжают богатые кареты, как, закутанные в ротонды и шубы, в них садятся дамы и господа. А купеческие санки, хотя и щегольские, те останавливались чуть подалее, в галерею между колонн не въезжают, было сие купцам не дозволено. Простой же народ, выходивший из райка, тот валил по домам пешком. Потом выскочил Ивашка, внучонок капельдинера при ложах. Крикнул тонким мальчишеским голосом: — Подать сюда карету мамзель Жорж!

И вышла она сама. В своей тысячной собольей шубе. И почему-то совсем одна. Только та чернявая служанка была при ней, но шла чуть поодаль.

Взглянув на бледное, внезапно постаревшее и осунувшееся лицо актрисы, Санька вдруг поняла, какие горестные чувства бушуют в её сердце, поняла, что ей, знаменитой и обласканной чужой страной, тоскливо и одиноко здесь и хочется обратно к себе домой, на родину, во Францию.

«И поезжай, и поезжай, кто тебя здесь держит?» — промелькнуло в Санькиной голове.

Что-то резкое крикнув служанке, Жорж села в карету, лакей захлопнул за ней дверцу, лошади рванули, и карета вместе с Жорж исчезла навсегда за плотной снежной пеленой…

А потом вышла из театра Семёнова. Да не сама вышла, на руках её вынесла толпа поклонников, почитателей и друзей. А она, румяная — до чего же румяная! — смеялась, показывая жемчужные зубки. И всё вопрошала Гнедича, который суетился тут же:

— Мой друг, вы больше не в обиде? Нет, скажите, не в обиде на меня?

А он, стараясь поймать и поцеловать ей руку, твердил:

— О, ma belle, quelle fureur, mais quelle fureur!

А она уже другому, неведомому Саньке:

— Князь, к лицу мне кокошник с самоцветами?

— Вы были прекрасны, Екатерина Семёновна, — почтительно склоняя голову, ответил тот.

Она смеялась, радовалась, как дитя, и всё прижимала к груди охапку красных роз, тех самых, которые принесла ей после спектакля Жорж. Видно, цветы эти были ей дороже всех букетов, какие получила она в тот вечер.

И к Сане донёсся от тех не виданных никогда прежде алых цветов сладкий запах, взявший в плен её на всю жизнь…

Потом она осталась одна. Вышла из галереи на площадь. Подняла к небу лицо. Снежинки падали всё реже и реже. Словно надоело им слетать с небес на землю. Арбатский театр стоял теперь тихий, заворожённый и этой снежной ночью, и тишиной.

Из темноты услышала знакомый голос:

— Александра Лукинишна…

Узнала. Не удивилась.

— Алексашка, ты?

Он был всё в той же старой кофте. Дрожал, чуть лязгая зубами.

Санька накинулась было на него:

— Да что ж тебе дома не сидится? В тепле? В эдакий снегопад сюда припёр, ночью…

И осеклась. Может, парнишке вовсе некуда деваться. Ни дома нет, ни тепла. Алексашка невесело ей усмехнулся:

— А сами-то? Небось тоже раздемши вышли… — И, перебив себя, холодно и деловито отчеканил — Тут Федька вас ожидает, Александра Лукинишна. Коли не против, дам знак ему, пусть идёт.

Сердце Санькино словно перевернулось вверх тормашками. И она сама, и театр, и Арбатская площадь, и дома вокруг — всё закувыркалось. Щёки запылали. Переспросила жарким шёпотом:

— Не врёшь?

Вдруг Алексашка выкрикнул злым, срывающимся голосом:

— Одурели с радости, что ли? Никакого в вас понятия не стало, Александра Лукинишна…

А из-за угла, где хоронился до сей минуты, уже вышел Федя. Шёл медленно, словно боялся её, словно не знал ещё, как встретит. Санька рывком кинулась к нему. Потом остановилась. И снова кинулась. И опять остановилась. Крикнула:

— Федя… всё равно буду актёркой! Не могу по-другому…

Он молча шёл, ничего не говоря, будто не слышал её слов или не хотел их слышать… Или было ему всё равно, кем станет Саня, лишь бы навсегда им быть вместе.

Вдруг тучи раздвинулись. Из-за них вынырнула та самая хвостатая звезда. Комета! И, задрав вверх свой прозрачный хвост, стояла в небе непонятная и торжествующая…

Что пророчила она, в этот час сияя в зимнем небе? И этим двум? И в белые снега укутанному театру? И Алексашке, который, дрожа от холода, шёл сейчас по тёмным арбатским переулкам? И тому в треугольной шляпе, кто, взлелеяв замыслы свои, уже видел себя владыкою Москвы?

Часть третья. Конец Арбатского театра

Глава первая, в которой Москва узнаёт, что война началась

Наполеон, окружённый блестящей свитой генералов, адъютантов, пажей в дорожной карете, запряжённой шестёркой коней, мчался на восток. К тому месту, где французская армия, повинуясь его приказу, должна была перейти границу и вторгнуться в пределы России.

11 июня он подъехал к Неману. Осмотрев место переправы, одобрил его и приказал на следующий же день начать вторжение своих войск на русскую землю.

Приказ был выполнен, и 12 июня 1812 года война началась.

Рано поутру Наполеон вышел из своей походной палатки, которая раскинулась на левом крутом берегу, и, приложив к глазу зрительную трубу, стал наблюдать, как его войска переходят на правый берег по трём наведённым через реку мостам. Мосты эти, лежавшие на лодках, покачивались под ногами сотен, тысяч, десятков тысяч солдатских ног. И вереницы солдат, шагавших по этим шатким мостам, тоже всё время слегка покачивались.

Солнце ещё не поднялось, и трава не блестела той яркой влажной зеленью, какая бывает после обильной ночной росы. Луга, далеко видные с крутого берега, сейчас были как бы устланы низким сизым туманом. И такая тишина, такое безмолвие царило в этот ранний утренний час, что казалось, никто и ничего не сможет нарушить ни этой тишины, ни этого безмолвия.

Но война началась. Та война, о возможности которой говорилось много месяцев подряд, но в которую не хотели верить миллионы людей.

В тот самый день, когда передовые войска Наполеона перешли Неман и вторглись на русскую землю, император Александр проводил время на одном из пышных приёмов, устроенном в поместье графа Беннигсена. Известие о переходе неприятельских войск через Неман застало его почти врасплох, хотя именно ожидание войны привело Александра со всей свитой в Вильно, поближе к границам России.

В тот же день Наполеону было направлено послание, в котором говорилось, что ещё не поздно избавить человечество от бедствий новой войны, стоит лишь отвести все французские войска обратно за Неман. Послание это, однако, осталось без ответа.

И тогда был отдан приказ русским войскам о том, что мира не будет до тех пор, пока хоть один вооружённый француз останется на русской земле.

И война началась.

Началось то, что принесло неисчислимые бедствия земле русской и русскому народу, завершившись великой славой России.

Началось то, что закончилось разгромом и позором французской армии и падением великой славы самого Наполеона.

Если бы этот человек, стоящий сейчас на крутом берегу Немана, с удовлетворением разглядывающий, как всё новые и новые полки вторгаются в пределы чужой страны, мог предугадать, какое поражение ждёт эти полки и всё его войско спустя лишь полгода, с какой поспешностью отдал бы он приказ генералам и адъютантам, всему своему штабу, сейчас же, немедля вернуть эти полки обратно, чтобы ни один французский солдат не остался на русской земле!..

Но, упоённый победами, он и не пытался себе этого представить. И французские войска тремя непрерывными потоками вливались за границы чужой страны.

А Москва пока ещё не знала о начале войны. В Москве жизнь шла своим чередом. Правда, из уст в уста передавалось известие, что все офицеры вызваны в свои полки. Все знали, что царь покинул Петербург и более месяца находится в Вильно при армии Барклая де Толли, делая смотры и манёвры войскам.

Тот день, когда война для Москвы вдруг стала явью и слухи перестали быть только слухами, этот день для Сани и для всех москвичей начался безмятежным благополучием.

По всей Москве перезванивались колокола. Слышнее всех благовестили с Ивана Великого. Но и с колокольни Зачатьевского монастыря, и с Новодевичьей звонницы тоже доносился звон колоколов.

Анюта примчалась с утра. Санька её ждала. Ещё раньше сговорились сходить на гулянье — то ли в Нескучный, то ли на Девичье поле.

По своей всегдашней привычке, наотмашь распахнув дверь, она остановилась на пороге. А пускай их, дедушка да Сашенька, полюбуются на её кисейное в розочках платье да на круто завитые кудряшки! Хороша? А то нет!

И тут же затараторила:

— Сашенька, душечка, ты что ж? Неприбранная ещё?

Степан Акимыч так и засветился улыбкой.

— Ангельчик мой! Вот ведь ко времени пришла… А мы сейчас судили да рядили про одно важнейшее дело. Садись, садись, дитятко! Два ума хороши, а третий никогда не помешает!

— Ах, дедушка, да зачем же мне садиться, коли я пришла за Сашенькой? Сашенька, душечка моя, слушай, чего разведала…

И, мешая русскую речь с французскими словечками, то в нос, то картавя, Анюта принялась рассказывать, что нынче в Нескучном саду будут разыгрывать воинственную пантомиму про баталию генерала Мальборука. И ещё будут скачки и вольтижировка. А скакать будет госпожа Киарини, равной которой нет в искусстве вольтижировать на лошади.

— Может, лучше на Девичье поле сходим? — перебила её Санька. У неё-то был свой расчёт — с Фёдором сговорилась там встретиться.

— А туда своим чередом! — У Анюты лукаво сверкнули глаза. — Знаю, знаю, кто там будет… Да ты чего хмуришься? Ну станут показывать монстров о трёх руках да чёрных-пречёрных гуронских дикарей. — Потом, покружившись, вскричала: — А мой туалетец почему не хвалишь?

Степан Акимыч тотчас потускнел и насупился. Строго спросил:

— Откуда у тебя сей наряд, Анюта? Говори. И без утайки.

Анюта надула губки.

— Всегда вы так, дедушка! Откуда да откуда… Известное дело, откуда — мамзель Луиза подарили! — И, взявшись пальцами за края юбки и растянув эту юбку сколь возможно шире, спросила у Сани: — Весь вечер штопала. Незаметно? Нет, Сашенька, ты ответствуй… Сперва погляди с пристрастием, а уж потом ответствуй: заметно али незаметно, что подштопала?

И снова вихрем закружилась перед Санькиными глазами. Да тут разве чего углядишь? Да хоть и штопка, а всё одно — загляденье туалетец! Спросила:

— У мадамы Шальме брали?

— И сказать не могу тебе, Сашенька, до чего я люблю свою мамзель Луизу! Как мать родную…

Уж лучше бы Анюте не говорить этих слов.

Степан Акимыч подскочил, будто его гадюка ужалила: как смеет Анюта в мыслях держать такие чувства про чужеземку-француженку?

— Да возможно ли сие? Злодей, изверг человечества Бонапарт задумал невесть что против нас, а она… «люблю, как мать родную»!

До того разбушевался Степан Акимыч, что даже Анюта с превеликим трудом смогла его успокоить. И на шею ему кидалась, и миловала, и целовала, и разными словцами улещивала — это она умела. И наконец — хитрая девчонка! — давай спрашивать, о чём это они с Сашенькой судили и рядили, о каком таком важном деле вели разговоры перед её приходом?

И беседа их сразу приняла другой оборот.

Пожалуй, это и было последним счастливым утром, какое они провели втроём, ещё не помышляя о бедах и невзгодах, которые были не за горами и разлучили их навсегда.

— Ангельчик мой, — воскликнул Степан Акимыч, тут же засветившись доброй улыбкой, — мы раздумывали о том с сударушкой: какую роль готовить к экзамену…

Анюта удивилась: к экзамену? К какому такому экзамену?

О таком она и слыхом не слыхивала! Что это дедушка придумал?

Тут уж Саня, покраснев и смущаясь, рассказала, что вчера, мол, дедушка побывал в Театральной школе на Солянке. Да, да, в той, что при воспитательном доме. И ему там сказали…

— Был, был, Анюточка! — подтвердил Степан Акимыч. — А уж как меня приняли — со всем высоким и благородным уважением! Знакомых ведь тьма. Иным суфлировал, с иными сам подвизался на подмостках в младые годы…

И дальше стал рассказывать, что через месяц или через два велено было ему с Санечкой явиться в школу, и коли найдут у Санечки талант (а таковой имеется, в том сомнений нет!), то примут её воспитанницей сей школы… А разговор у них был такой: какую же роль готовить им к экзамену? Корделию из «Короля Лира» английского сочинителя Шекспира? Или из «Модной лавки» своего русского сочинителя Ивана Андреевича Крылова? Или, может, лучше Ксению, которую с таким бесподобством играла Катенька Семёнова?

Анюта с минуту подумала, потом тряхнула льняными своими кудряшками и, засмеявшись, воскликнула:

— Да раздумывать-то зачем? И то, и другое, и третье готовьте! Все разные амплуа. В какой роли Сашенька будет лучше, то пусть и покажет на экзамене…

Ответ этот привёл Степана Акимыча в самое превосходное расположение духа:

— Знал ведь, что у этого дитяти ума палата!

А время шло, и Анюта стала поторапливать Саню, чтобы та поскорее собиралась, а то не успеют они побывать и там и сям…

— За мной дело-то не станет!..

Санька вмиг переплела косу и переоделась.

Девушки поглядели друг на друга, полюбовались одна на другую, поахали, повертелись и, взявшись за руки, побежали по Арбату, а там — по Плющихе, а дальше — прямо на Девичье поле, где в тот день были и балаганы, и карусели, где показывали монстров о трёх руках и чернолицых гуронских дикарей и где, по Саниным расчётам, уже должен был ждать их Фёдор.

А с Фёдором после того снежного февральского вечера они встречались чуть ли не всякий день. Снова стал он приходить за кулисы и торговать сбитнем. Как только появится со своими баклагами и кружками, Саня тут как тут: «Давай помогу тебе!» Улыбнётся ей в ответ: «Помоги…» И начнёт Саня актёров зазывать своим звонким, ясным голосом: «А вот тут сбитень, медовый, имбирный, сладкий-пресладкий, лучше не бывает!..» Фёдор кружки наливает, деньги получает, в карман медяки опускает, а Саня стоит рядом и глядит на него и наглядеться не может. А он между делом покосится на неё, чуть усмехнётся и ласково спросит: «Ты чего уставилась? Может, чего новое узрела? Не таись, скажи…» Покраснеет Саня, смущённо улыбнётся, но глаз не отведёт. И от улыбки этой на порозовевших щеках лишь засияют ямочки. И от этих своих ямочек и от застенчивой улыбки станет ещё краше и милее.

А как начнётся спектакль, Федя уже не идёт ни в какой раёк. Тут остаётся, на сцене. И рядышком стоят они в уголке всё за той же левой кулисой. И вместе глядят на спектакль, и вместе судят-рядят про игру актёров.

И всё чаще и чаще удивляется Фёдор суждениям Сани. Поди ж ты — ведь недавно, в тот день, когда привёл её первый раз в раёк, была тёмной-претёмной по этой части, ничего не соображала, а теперь…

Степан же Акимыч, давно заметив красивого сбитенщика и Санькины глаза, когда она глядела на парня, лишнего слова о сём предмете ей не задал. Сама Саня завела с ним разговор про Фёдора. Спросила однажды вечером:

— Дедушка, нравится он вам?

— Тебе был бы по сердцу, сударушка, — ответил Степан Акимыч. — А я что?

— Нет, дедушка, вы мне как на духу скажите: хороший он, добрый, пригожий?

— Что так, то так — пригожий парень! Весьма пригожий… А хорош ли? Ведь надобно с человеком не один пуд соли съесть, чтобы понять, какое у него нутро.

— А вам он по душе, дедушка?

И от этого ответа уклонился Степан Акимыч.

— И опять же, сударушка, и на это ничего не скажу. Словом с ним не перемолвился, как же могу судить, по душе ли мне человек али нет… Ты покумекай сама!

Саня в долгой задумчивости смотрела на Степана Акимыча, пока не сказала:

— А вы ему, дедушка, очень по душе пришлись… И решили мы между собой: как обвенчаемся, просить вас, дедушка, коли будет угодно вашей милости, не покидать нас, а жить в нашем доме.

От этих Санькиных слов Степана Акимыча даже в слёзы кинуло.

— Сударушка ты моя, сударушка! Да кто я тебе такой, чтобы тебе о том меня просить?

— Роднее всех родных, вот вы кто мне, дедушка!..

А Степан Акимыч помолчал, вздохнул и грустно улыбнулся:

— Не он ведь сие надумал, не его голова, а ты, Санечка, твоё доброе сердце.

Саня изумилась прозорливости Акимыча, потому что не Фёдор, а именно она про то ему сказала, и сказала твёрдо и непреклонно, Фёдор же лишь чуть-чуть кивнул в ответ.

Но сейчас, услыхав слова Степана Акимыча, она кинулась к нему и вскричала горячо и страстно:

— Вместе, вместе так надумали, дедушка миленький! Одинаково мыслим…

В тот же вечер рассказала Саня обо всём Степану Акимычу. Нет, не теперь, не в скором времени хотят они венчаться. Теперь ой этом и говорить нечего. А вот недавно хозяин Фёдора купил второй дом — очень он богатый, Фёдоров хозяин, — и желает ещё одну лавку открыть. А в той новой лавке, ежели Фёдор ему потрафит, хочет он Фёдора приказчиком поставить. Потому, не сомневается хозяин в честности Фёдора, в умении вести торговлю.

Она же, Саня, пока Фёдор будет на ноги становиться, она тем временем…

Нет, об этом Саня ничего не сказала. Об этом Степан Акимыч знал куда лучше, нежели она сама.

— А коли желательно вам, дедушка, — сказала Саня напоследок, — с Федей словом перемолвиться, за чем же дело стало? Завтра приведу к вам — и перемолвитесь!

Никогда не была так счастлива Саня, как в ту весну и в то лето…

А в тот памятный для всех день, когда они с Анютой, взявшись за руки, весёлые и бездумные, бежали на Девичье поле, Санька потихоньку, чтобы Анюта не приметила, искала глазами Фёдора: а вдруг где-нибудь за углом, в переулке их поджидает? Анюточка хоть и незаметно, а посмеивалась; видела Саньку насквозь! И как она головой вертит, и глазами крутит, и отвечает невпопад, и сама не своя. Наконец не выдержала. Смехом залилась:

— Да он там, твой Фёдор, возле каруселей…

Саня вспыхнула, ответить не нашлась.

— Ждёт, ждёт тебя на том самом, на Девичьем поле. Думаешь, не знаю, почему тебя потянуло на гуронских дикарей смотреть?

Саня ещё сильнее покраснела и вдруг рукой приостановила Анюту. Прошептала:

— Постоим маленько, пропустим их…

С тех пор как покинула отчий дом, ни разу не видела она сестриц своих Марфушу и Любашу. А с мачехой Степанидой после того случая в переулке тем более не приходилось встретиться. Сейчас шли они, видно, туда же, на гулянье.

Любаша и Марфуша в шелках разнаряженные, с атласными шалями на плечах, почитай, на каждой щеке у них по полфунту белил, а поверх белил ещё румян на вершок положено. А брови до того насурьмили, что и не догадаешься, есть свои али их вовсе не имеется!

Анюта фыркнула:

— Ну и чучелки! Индюшки жирные… Сроду таких не видела!

«Неужто женихи не сыскались? — подумала Саня. — Видно, всё ещё в девках сидят…»

За Марфушей и Любашей, глаз с них не спуская, шли мачеха и сваха Домнушка. Донеслось:

— Уж ты постарайся, Домнушка! В убытке не останешься…

— Рази я не стараюсь, мать моя? Больно переборчивы…

— А ты погляди, как плывут… Ведь лебёдушки!

— Истинно лебёдушки… Только ведь и женишок, тот давешный, был не промах, а?

Прошли мимо. Дай бог им счастья, сестрицам-то… Нет на них зла в Санькином сердце. И на мачеху камня за пазухой не держит. Пусть живут, пусть толстеют, пусть женихов перебирают, ей, Саньке, всё это ни к чему. Даже не верится, что из-за них вёдра слёз пролиты. Только вот батюшку Луку жаль. Небось совсем отощал возле этих пиявиц. И она-то хороша! Как ушла из дому, и не пыталась отца повидать. А ведь почти год прошёл с того дня… Неужто год? Никуда не денешься, без малого, а прошёл…

Эх, Санька, Санька, и не совестно тебе?

И тут же дала себе Саня зарок: завтра же утром отыщет отца и повинится перед ним за свою неблагодарность. А может, и он будет радоваться встрече? Будет, будет! Ведь растил её, дуру неблагодарную, с малых лет. И разве видела худое от него?

Вдруг Анюта крикнула:

— Сашенька, глянь, твой Федюха! Вон же он…

А Фёдор их заметил раньше, чем они его увидели. И шёл к ним. Принарядился. Поддёвка на нём синяя, щегольская, сапоги новые. Ох, и красив! Но шёл он к ним не улыбаясь, а подошёл — не поздоровался. Санька испуганно вскрикнула:

— Федя… Случилось что?

А он тихо, не глядя ей в глаза, а куда-то поверх её головы, прищурившись, сказал:

— Война, Саня… С французами.

— Да с чего ты взял? — было накинулась на него Анюта. И вдруг заплакала.

— Напечатано, — сказал Фёдор. — Не с потолка придумал.

15 июня, спустя три дня после вторжения армии Наполеона в пределы России, в «Московских ведомостях» был впервые напечатан высочайший манифест о том, что война России с Францией началась.

И никуда они не пошли — ни в Нескучный, ни на Девичье поле. Не до гулянья было. Повернули обратно. Почти бегом бежали. И Фёдор с ними.

А над Москвой уже нёсся тяжёлый колокольный звон. И не был сейчас этот звон ни благостным, ни спокойным. Набатно гудели большие колокола. И все другие, даже самые мелкие подголоски, перезванивались быстро и тревожно.

И плыл этот звон над Москвой со всех четырёх сторон — с Тверской и из-за Москворечья, с Маросейки и с Поклонной горы, с Варварки, из Симонова и Андроньевского монастырей, с Якиманки и из Китай-города, с Басманных улиц, с колокольни Ивана Великого и из всех кремлёвских храмов…

Степана Акимыча они увидели на Арбатской площади, возле театральной колоннады. Был он там не один. Хотя в тот день никаких репетиций не предвиделось, у театра собралась почти вся русская труппа. Были здесь и Лизавета Семёновна Сандунова, и Воробьёва, и Мочалов, и Урасов, и знаменитый дансер Глушковский, и многие дансерки, фигуранты и музыканты. Прибежали и танцмейстер Аблец с капельмейстером Керуелли. Подходили всё новые и новые. И у всех один тревожный вопрос: неужели война? Началась? С французами?

Степан Акимыч был бледен, но сказал тихо и строго:

— Ничего не бойтесь. Нашла туча, да мы её отбудем…

Глава вторая, в которой Фёдор прощается с Саней

С первых чисел июля в Москву стали приходить всё более и более тревожные слухи. И слухи эти, подтверждаясь и перестав быть слухами, становились грозной действительностью. Армия Наполеона неуклонно продвигалась в глубь России. В руках французов были не только Вильно, Минск, Несвиж, Полоцк и многие другие города. Но к середине июля были заняты Могилёв и Витебск. Французская армия была на пути к Смоленску.

Анюта теперь чуть ли не каждый день прибегала к дедушке. И всякий раз со слезами. Очень жалела свою барыню, Луизу Мюиль. Мало того, что в театре больше не идут французские спектакли, и на улицу-то бедняжка боится выглянуть. А коли выйдет, сразу немеет. Рот не смеет открыть, французских слов страшится. А что ей делать, ежели по-иному не умеет? Всё только по-французски да по-французски язык приучен…

— Нет, дедушка, что ей делать? — вопрошала Анюточка, и голубые глаза её наливались слезами.

Степан Акимыч слушал молча. Хмурился. Но один раз всё же высказался:

— А чего тебе желательно, Анна? Не лобызаться же нам с французами, коли изверг Бонапарт на нас войной пошёл?

Санька обомлела: о господи, ведь так и вымолвил — Анна… И не ангельчик, и не дитятко, а просто — Анна! Как же он так?

Анюта на секунду дар речи потеряла. Слёзы высохли. Не глядя на дедушку, тихо повторила:

— Что же ей делать?

Степан Акимыч вскочил с ветхого атласного креслица. Быстрыми шажками забегал по каморке, то и дело исподлобья взглядывая на внучку. Вроде бы и сам был не рад своей суровости, может, и понимал, что пересаливает, но сейчас по-иному не мог.

— Что твоей мамзель-француженке делать, мне неведомо. И голову о том ломать не желаю! А что тебе делать, сие твёрдо знаю…

Анюта вскинула на него глаза.

— Сюда перебирайся, вот тебе мой сказ. В сей тяжкий час нам надобно быть вместе. А твоя госпожа-мамзель как-никак…

Не слова удивили Саню, но какая лютая ненависть была в голосе дедушки Акимыча. Анюта же вскочила как ошпаренная. Метнулась было к двери, потом приостановилась. Хотела что-то сказать дедушке, но лишь посмотрела на него долгим укоризненным взглядом. И снова к двери.

Степан Акимыч тут опомнился. Кинулся за ней. И Санька тоже. И все трое, обнявшись, заплакали. Всхлипывая, Анюта лепетала:

— Как же ты, дедушка? Такой добрый, а какие слова сказал… Как же её в беде кинуть? Ты посуди, дедушка… И ты, Сашенька… Вы ведь ничего не знаете, а вчера Фёкла ходила на базар…

И Анюта принялась рассказывать, что слыхала на базаре кухарка Фёкла. А слыхала она от знающих людей: будто некий портной подговорил ещё триста других портных да с подмастерьями ночью перебить всех французов на Кузнецком мосту. Будто все французы, не только которые держат модные лавки и разные кофейные заведения, а все, какие в Москве проживают, Бонапартовы шпионы. А первая среди них — та самая мадам Обер-Шальме, у которой самая лучшая лавка на Кузнецком. И будто через их помощь и захватит Бонапарт Москву…

Степан Акимыч совсем взъярился. Пуще прежнего забегал по каморке. Руками принялся размахивать.

— Вздор, вздор, вздор сие, мой ангельчик! Всё бабьи толки… И слушать не желаю необразованную глупую бабу… Всё один вздор! Да кто же французов в Москву пустит? Да как такое можно в уме держать? Ведь какая победа одержана при Кобрине и при Клястицах! Ведь чуть ли не тысячу врагов отечества взято нами в плен! А сколько безгласных трупов осталось на поле брани?.. А ты, душенька, кухарку Фёклу слушаешь, да ещё из-за вздорных её слов проливаешь слёзы… Лучше ты послушай, какие слова написал в своей афишке наш московский главнокомандующий, их сиятельство граф Ростопчин. Дай бог ему многие лета! Послушай, Анюточка. И ты, Санечка… Слушайте прилежно!

И Степан Акимыч достал несколько листков, в которых Ростопчин, назначенный с первых дней войны московским главнокомандующим, печатал свои обращения к москвичам. Листки эти разносились по многим барским домам на манер театральных афишек и потому среди населения Москвы стали известны под названием «Ростопчинских афиш».

Грозно подняв вверх свою сухонькую стариковскую руку, Степан Акимыч начал громогласно:

— «Я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет…» Слова-то какие! Какие слова: «Я жизнью отвечаю»! То-то же…

А потом Степан Акимыч и вовсе развеселил девчонок, прочёл им ещё одну афишку Ростопчина. В этой афишке московский мещанин Карпушка, подтрунивая над французами, говорил, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что все французы — карлики и что их троих одна баба вилами заколет…

Девчонки смеялись до упаду, а глядя на них, радовался и сам Степан Акимыч.

Ещё он под великим секретом сообщил, что нынче в театре ожидается великое торжество по причине побед при Кобрине и при Клястицах.

— Отменяют комедию Крылова «Модная лавка», а будет представлена опера «Старинные святки». Покажут публике любезную старину Москвы белокаменной, житьё-бытьё славных бояр русских и святошные забавы, какими тешили себя в давние времена… Теперь уж точно — не видать врагам Москвы. Так-то, мои хорошие!

А для Сани тот вечер и вовсе стал знаменательным.

Лизавета Семёновна Сандунова, певица, любимая всей московской публикой, которую прежде иначе и не величали, как Лизанька Сандунова, в тот вечер пела в опере главную партию боярыни Натальи. И, как выяснилось, именно ей поручили после первого акта оперы исполнить величание.

Заметив Саньку (а Санька как раз пробегала мимо актёрских комнат, чтобы пораньше занять место за кулисой, где должен был уже находиться и Фёдор), она её остановила:

— Чего ты без толку мечешься? Имеется у тебя сарафан?

— А как же! — бойко ответила Санька.

Не то чтобы она была сильно знакома с Лизаветой Семёновной, а всё-таки… Не раз Лизавета Семёновна посылала её то за одним, то за другим. А однажды приказала снести домой короб с костюмом, горничная девка у неё занемогла. Короче говоря, Сандунова хорошо знала Саньку, внучку суфлёра Акимыча.

— И коса у тебя подходящая, — между тем продолжала Лизавета Семёновна, с пристрастием разглядывая Саньку. — Святошные песни знаешь?

— А кто их не знает? Все девушки у нас в околотке знают. Без этого нельзя… Я всякие могу петь…

— И я так думаю. Иди-ка наряжайся в сарафан — да ко мне. Нарумяню тебя, набелю. Нынче две девчонки из театральной школы занемогли. Женских голосов маловато. Будешь в хоре петь.

— Матушка Лизавета Семёновна!.. — выкрикнула Санька и руками замахала: мол, да как вам на ум пришло такое непутёвое?

Но Сандунову в театре все уважали до крайности. Была она женщиной справедливой, умной, уж не говоря о её таланте великом. Ни капельмейстер, ни хормейстер с ней не спорили. Могла ли Санька ей перечить?

И Саня бегом-бегом в каморку — да скорей доставать сарафан. Да скорее переплетать косу. Да скорей-скорей обратно к Лизавете Семёновне, которая уже находилась в театральной уборной и облачалась в малиновую душегрею, отороченную соболем.

Посмотрела на Саньку, приказала, хоть ласково, а приказала:

— Снимай платок да садись перед зеркалом. Тут садись, вот бестолочь деревенская!

О господи, вот чего не думала, вот о чём не гадала и вот что свершилося!..

Санька смотрела в зеркало на своё отражение, и верилось ей и не верилось, что это точно она — Санька. А Лизавета Семёновна тем временем около хлопотала: белила её, румянила её, брови начерно сурьмила. И вскорости из зеркала глядела на Саньку уж точно не Санька, а какая-то новая девчонка — белая, румяная, чернобровая — ничуточки не похожая на прежнюю, смуглую. И вроде бы не очень нравилось этой новой девчонке, что её так лихо накрасили, но рта раскрыть, слова сказать об этом не смела. Уж кому-кому, а Лизавете Семёновне против сказать язык не повернётся…

А Сандунова, поглядывая в зеркало на раскрашенную Саньку, говорила:

— Пой смело, громко, ничего не бойся…

— А я и не стану бояться, — шёпотом отвечала Саня, а у самой мелкой дрожью все поджилки тряслись: что дедушка Акимыч скажет, когда увидит её, Саньку, на сцене да без его спроса? А Фёдор? Как поглядит на такую, на раскрашенную? А уж о том, как будет петь, об этом не думала. Вроде бы сейчас было ей не до того.

— Теперь пройдись, — сказала Лизавета Семёновна, любуясь на дело рук своих. — Да не так, не так, дурёха! Лебёдушкой плыви…

Санька фыркнула, локтем заслонилась — вспомнила мачеху и сестриц, Марфушу с Любашей. Посмотрела бы Лизавета Семёновна на них, сказала бы — вот плывут гусыни жирные!

А Сандунова, поглядывая на Саню, говорила вроде бы самой себе, однако же вполне слышно:

— Хороша… Ничего не скажешь. Вот только платок не годится.

— Чем же плох? — Санька обиделась. — Атласный! Вы пощупайте, Лизавета Семёновна, ведь чистый атлас…

Но Сандунова из пёстрого вороха театральных костюмов, которые лежали на стульях, выдернула другой платок. Этот другой был расписной. С узорами. Лазоревый. Красоты неописуемой!

Подала Саньке:

— Этот прикинь…

У Саньки дыхание перехватило: надо же! Накинула на голову, покосилась на себя в зеркало. Ах, ах… Саня, ты ли это? А Сандунова ей:

— Не годится. Снимай. Тот алый тебе лучше.

Санька чуть не в слёзы:

— Лизавета Семёновна, раз в жизни… Позвольте! Не замараю, истинный бог!

Сандунова засмеялась. Однако же лазоревый платок Саньке оставила. Приказала:

— Какие песни знаешь, пой громко. А какие не знаешь, рта не раскрывай. Поняла?

Санька покивала осторожно, чтобы белила с румянами не облупились, не осыпались бы со щёк.

Тут в зрительном зале зазвонил звонок. Лизавета Семёновна прикрикнула:

— Выметайся, нечего тебе тут делать… — выставила девчонку за дверь и спешно стала гримироваться и наряжаться.

В этой опере она особо щеголяла пением в куплетах «Слава богу на небе…». Эти куплеты непременно бисировала, и на сцену к её ногам летели кошельки с золотыми червонцами.

А Саня в тот вечер была словно в чаду, как чумная. Но старалась изо всех сил. Иной раз ей казалось, что её голос слышнее всех голосов в хоре, что только её, голосистую, и слушает вся публика в зрительном зале. Слушает и дивуется: этаким жаворонком кто же разливается?

Опомнилась она лишь к концу первого акта, когда Сандунова, приблизившись к рампе, при полном хоре, с трубами и литаврами, провозгласила величание. Сперва, как оно и полагается, спела самому царю-батюшке, их царскому величеству Александру Павловичу.

А уж потом и всем защитникам отечества.

— «Слава храброму генералу Тормасову, поразившему силы вражеские!» — пела Сандунова.

А хор подхватывал:

— «Слава! Слава! Слава!»

И гремели литавры, и звенели трубы, и Санька вместе со всеми выпевала:

— «Слава! Слава! Слава!»

И когда спели: «Слава храброму генералу Кульневу, умершему за отечество…», тут Лизавета Семёновна залилась слезами, и весь хор заплакал, и вся публика стала плакать. И Саньке тоже хотелось, да боялась она: а ну как растекутся румяна да белила по щекам? Сраму не оберёшься…

Величание повторили несколько раз, потому что публика кричала «Фора! Фора!», топала ногами и била в ладоши…

Но что самое удивительное было для Саньки в этот вечер — дедушка Акимыч её не признал. Вот так и не признал!.. Хоть стояла она совсем рядом, хоть глядел он прямо ей в глаза, а узнать не узнал. Смехота! Потом, уже после спектакля, когда Саня с помощью других хористок сняла с лица краску и подошла к нему, Степан Акимыч строго спросил:

— Где ж ты пропадала, сударушка? Эдакое упустила, не видела…

Ну и посмеялись же они, когда Саня ему рассказала, что пела в хоре, что стояла с ним рядом, а он глядел на неё во все глаза да и не признал… Старик только головой мотал, приговаривая: «Ну-ну…» А был весьма доволен, что Лизавета Семёновна самолично гримировала Саню и своим напутствием впервые послала её на сцену.

А Фёдора в тот вечер почему-то вовсе в театре не было. И сбитнем не торговал, и за кулисами тоже не стоял.

Было уже совсем поздно, и Саня хотела было раздеваться да укладываться на боковую, как вдруг в оконце брякнул камешек. Неужели Федя?

А между ними ещё раньше было договорено: если ему надобно Саню увидеть, пусть кинет в стекло махонький камень.

Хорошо, что дедушка давно спал и помехой не был. А то ведь стал бы выпытывать, зачем, да почему, да отчего.

Всё-таки Саня сперва подождала: может, и не Фёдор, а случайный камешек ударил по стеклу?

Но стук повторился, и тогда Саня более не стала раздумывать, накинула на голову платок и выскочила на зов. Обычно она радовалась, когда Федя звал её, когда кидал камешки в оконце, а сейчас встревожилась. Сердце ёкнуло; и сбитнем нынче не торговал, и в такой поздний час? Не случилось ли чего?

На улице была темнотища, ни зги не видно. А звёзд на небе — тьма. Прямо перед Санькиными глазами наискось через Арбатскую площадь скатилась светленькая звёздочка. Саня перекрестилась: чью-то душу господь бог взял к себе…

Услышала шёпот:

— Саня!

Из-за колонны к ней вышел Фёдор. И хоть ясно его видела, почему-то спросила тоже шёпотом:

— Где ты, Федя?

Он подошёл к ней и сразу, вроде бы наотмашь ударив, сказал:

— Уезжаю, Саня…

Санька похолодела. Сердце громко забухало…

— Насилу вырвался… Ты почему молчишь?

А сам не дал ей слова сказать, принялся объяснять:

— С хозяйским добром в Ярославль еду. И хозяйку с дочками везу. Саня…

Он стоял перед нею словно виноватый. Мял в руках картуз. Лица его не видела. Лицо было в тени. Видела только руки. А руки его всё мяли да мяли картуз. О господи!

— Да зачем же уезжать, Федя?

— Все едут, Саня… Много народу уехало… На рассвете и мы.

— Пусть другие едут, тебе-то зачем? Тебе зачем? А он всё мял картуз, всё молчал. Потом сказал:

— Саня, ведь хозяйское слово закон. Разве смею ослушаться? Велел ехать, вот и еду. Пять возов добра везу да в кибитке хозяйку с дочками. Саня, я за тобой ведь… Скажу — сестра…

Санька гордо подняла голову.

— Вот ещё, из Москвы уезжать! Никуда не поеду…

— Саня, говорят, скоро Смоленск отдадут французу…

— Брехня всё, а ты слушаешь. — И, в точности как Степан Акимыч, крикнула: — Бабьи толки всё!.. Не совестно тебе, Федя?

— Не брехня это, нет! Нынче поутру из Смоленска хозяйкина сестра прибыла с ребятишками. Недалеко от Смоленска бои. А коли сдадут Смоленск, прямая дорога французу на Москву…

Потом долго вспоминался Сане этот прощальный разговор с Фёдором. И не раз думала: кабы не такое было прощание, может, всё по-иному сложилось бы у них. Хотя что там говорить? Судьба у каждого своя. Что на роду написано, тому и быть…

Но в ту минуту о судьбе своей она не думала. От горести ли, что расстаётся с Фёдором, от смутного ли страха, что французы и впрямь возьмут Смоленск, а там кто знает? В ту минуту запальчиво крикнула:

— Вот ведь какой ты! Всякую бабу, развеся уши, слушаешь! А нашего главнокомандующего, их сиятельство Ростопчина, слушать не желаешь? Забыл, какие слова молвил: жизнью своей отвечаю…

— Эх, Саня… — Фёдор махнул рукой. — Не знаю, какой ему прок от того, только правды в его афишках ни на грош… Уж это точно!

А потом…

Да, а потом подошёл к Сане и первый раз за всё их знакомство обнял и поцеловал в губы. Крепко-крепко.

— Голубушка моя, — сказал, — я вернусь… Ты жди меня. Вернусь, обязательно вернусь.

Санька ничего не ответила. Вырвалась и убежала. И об этом потом много и с печалью думала: как же она так, ничего ему не ответила, локтями оттолкнулась и бежать? И ведь не знал он (откуда ему было знать?), как, прибежав на сцену, тёмную, безлюдную, прижалась лбом к холсту, который расписан был цветущим садом, как безутешно плакала, плакала навзрыд и утешалась лишь тем, что никто не видит её слёз и не слышит её плача…

А через несколько дней Москва узнала, что Смоленск оставлен русскими войсками и туда вошёл неприятель. Было это в самом начале августа.

И ещё Москва узнала, что весь Смоленск пылал, весь был охвачен огнём. В горящий город вошли французы, а зажгли свой город сами жители Смоленска, чтобы ни одного зёрнышка не досталось врагу…

Наполеон Бонапарт писал в Париж императрице:

«Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских, перебив у них три тысячи человек и причинив урон ранеными в три раза больше. Моё здоровье хорошо, жара стоит чрезвычайная.

Единственными свидетелями нашего вступления в опустошённый Смоленск являются дымящиеся развалины домов и лежащие вперемешку трупы своих и врагов… Ни разу с самого начала военных действий мы ещё не видели таких картин, мы были глубоко потрясены… Пожар истребил половину зданий: базар, магазины, большую часть домов… Что касается военной добычи, то она сводится к нескольким плохим военным пушкам».

В тот день, отдав приказ потушить немедленно пожары, убрать с улиц убитых и подсчитать трофеи, Наполеон проследовал в приготовленные ему апартаменты. И там до самой темноты стоял у окна, смотрел на горящий город. О чём он думал в ту ночь, глядя на багровое небо и на багровые тучи, которые стремительно неслись по этому небу? О Москве ли, которая была впереди и которой, ему казалось, так просто и так легко теперь овладеть? Или о Париже, куда он возвратится, теперь уже скоро, овеянный славой триумфатор? Или, может быть, просто любовался пламенем пожара, которое со всех сторон охватило город и яростно бушевало среди улиц и домов?

Одно можно сказать: о тех страшных московских пожарах, которые ждут его через месяц, он тогда и не помышлял и не мог помыслить…

Глава третья. О последнем спектакле в Арбатском театре

Москва стала особенно заметно пустеть после сдачи французам Смоленска.

Опустели дворцы московской знати. В них остались лишь дворники да старые верные слуги. Им наказано было, не жалея жизни, сторожить барское добро, которое не могли увезти с собой хозяева. Сами-то укатили в свои тамбовские, орловские, симбирские поместья. Кто куда.

Ещё раньше стали покидать город люди купеческого сословия. Оставляя в опустевшем городе дома и лавки, купцы со своими товарами двинулись с половины июля.

Ростопчин докладывал в письмах царю Александру:

«Я рад, что барыни и купеческие жёны едут из Москвы для собственного спокойствия…»

А через некоторое время, уже в другом письме, московский главнокомандующий снова пишет царю:

«В городе до такой степени спокойно, что дóлжно удивляться. Причиной бесстрашия суть ненависть к Наполеону и надежда в скором времени увидеть его уничтоженным».

И далее ещё в одном из своих писем Ростопчин рассказывает царю:

«Вчера пришёл ко мне молодой дворовый слуга и объявил, что он так страстно желает драться с французами, что потерял сон и болен от этого. Я принял его в солдаты, выдав рекрутскую квитанцию его помещице, дал ему денег и с первым курьером отправляю к военному министру, чтобы употребить его в дело».

О том, сколько экипажей ежедневно покидало Москву, известно по ведомостям, которые доставлялись Ростопчину: более 1300 бричек и карет, не считая простых троечных кибиток, выезжало через заставы Рогожскую, Серпуховскую, Семёновскую.

Цены за наём извозчичьих экипажей росли с каждым днём. Даже за простых крестьянских лошадей платили втридорога. А последние четыре дня перед сдачей Москвы неприятелю за дорогу в 240 вёрст ямщики брали до 800 рублей вместо 30–40, как это бывало прежде.

Но в то время как по Владимирской, Рязанской, Тульской дорогам, тесня друг друга, уходили обозы разнообразных экипажей — кареты, дормезы, таратайки, коляски, брички, кибитки, — по старой Смоленской дороге через Дорогомиловскую заставу в Москву вливались потоки телег, фур, повозок с сотнями и тысячами раненых из-под Бородина, Можайска, Вереи.

И всё-таки, несмотря на очевидное, Ростопчин продолжал утверждать, а слова его мгновенно подхватывались и из уст в уста передавались по всей Москве, что, пока он главнокомандующий, ключи от Москвы Наполеону он не отдаст.

Иные ему возражали:

— Но вас могут заставить. Ведь Мадрид, Вена, Берлин сдали свои ключи Бонапарту…

— Меня заставить? — с возмущением восклицал главнокомандующий и тут же пускал в ход один из своих каламбуров, до которых был великим охотником: — Москва никому не будет подражать, Москва останется неподражаемой!..

6 августа был сдан Смоленск.

8 августа главнокомандующим всеми армиями был назначен прославленный полководец Михаил Илларионович Кутузов.

26 августа произошло кровопролитнейшее сражение под Бородином. Затем русская армия без боя оставила Можайск. Путь на Москву был открыт.

Но до последних дней москвичи, да и не только москвичи, а вся русская армия была в твёрдом убеждении, что окончательная и самая решительная битва будет дана именно под Москвой и именно под Москвой враг будет полностью разгромлен.

В одной из последних своих афишек Ростопчин, обращаясь к населению Москвы, писал:

«Светлейший князь (так Ростопчин величал Кутузова), чтобы скорее соединиться с войсками, которые идут к нему, перешёл Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдёт. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек со снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли, дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберёмся! Когда до чего дойдёт, мне надобно молодцов, и городских и деревенских. Я клик кличу дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжелее снопа ржаного».

А в Арбатском театре каждый вечер по-прежнему шли спектакли, хотя публики на эти спектакли приходило всё меньше и меньше. Оперы с трагедиями уже не ставились, о чём в своих донесениях в Петербург уведомлял Майков.

«При настоящих обстоятельствах, — писал он главному директору императорских театров Нарышкину, — всё дворянство и лучшее купечество выезжают из Москвы в разные города. Посему певчие, составляющие хор в театре и принадлежавшие разным господам, отправляются по воле их из Москвы в другие места, отчего все оперы, трагедии и другие пьесы, где они употреблялись, не могут идти…»

19 августа Майков отправил в Петербург Нарышкину тревожное письмо:

«…Казённые места, как-то: Ломбард, Мастерские и Оружейная палата, Казначейство и проч., укладываются и отправляются из Москвы. Вследствие этого, долгом поставлю просить Ваше Высокопревосходительство, не благоугодно ли будет предписать, чтобы, в случае ежели сверх всех ожиданий не воспримут обстоятельства лучшего оборота и ежели будет неизбежная необходимость, отправился я вместе с конторой, школой, театральным гардеробом, казной и другим имуществом, которое поважнее, равно с артистами в С.-Петербург или в другой город, какой угодно назначить Вашему Высокопревосходительству, употребляя нужные на путь деньги из сумм, в театре состоящих».

Нарышкин с ответом не торопился.

Между тем французы подходили всё ближе и ближе. 30 августа они находились уже в трёх днях пути от Москвы. В этот день в Арбатском театре был назначен очередной спектакль. Давалась драма Сергея Глинки «Наталья — боярская дочь».

Утром Степан Акимыч с Саней, как обычно по воскресным дням, были в церкви Трёх святителей.

После отъезда Фёдора уже прошло более месяца. Санька, и желая того и не желая, думала о нём беспрестанно. Вот и сегодня, находясь в церкви, молилась, клала поклоны, крестилась, а в голове был только Фёдор. Где он теперь? Хорошо ли доехал с хозяйским добром? Довёз ли хозяйку с дочками в тот город, куда был послан? Помнит ли о ней, о Саньке? А главное: скоро ли вернётся, как обещался при разлуке?

Тоска снедала её. Неужто так можно — чтобы один-единственный человек заслонил собой весь белый свет? И всё, что делается вокруг, всё кажется не таким, как при нём, когда он был рядом. Словно бы и солнце не так светит. И птицы не так поют. И небеса утратили свою синеву. И звёзд стало поменьше на тёмном августовском небосводе.

«О господи, прости меня, грешную, что так полюбила я своего ненаглядного!..»

И всё же, тоскуя и думая о Фёдоре, ни разу Саня не пожалела, что не поддалась его уговорам, что не уехала с ним из Москвы, не покинула дедушку Акимыча… А когда на амвон вышел священник в лиловой бархатной скуфейке и стал произносить молитву о спасении России от вражеского нашествия, Саня, покосившись на Степана Акимыча, заметила, как по щеке его ползёт медленная скупая слезинка.

И, увидев вдруг, какой он стал маленький, сухонький и старенький, чуть сама не заплакала. Ещё раз мысленно поклялась себе, не покинет она дедушку ни за что и никогда.

И стала она повторять за священником слова молитвы, стараясь уже не думать ни о чём, кроме этой молитвы…

— Владыка господи! Услышь нас, молящихся тебе… — тихим старческим голосом говорил священник.

И Саня горячим шёпотом стала за ним повторять:

— …услышь нас, молящихся тебе… восстани в помощь нашу… да постыдятся и посрамятся мыслящи нам зла… всех нас укрепи верою… утверди надеждою…

Когда, отстояв службу, Саня и Степан Акимыч вышли на паперть, солнце, не по-осеннему раскалённое, на мгновение ослепило их.

— Жарища-то какая! — сказала Саня и невольно прикрыла глаза, привыкшие к сумраку церкви.

По Арбату от Дорогомиловской заставы, скрипя колёсами, непрерывным потоком медленно двигались повозки. А на них — раненые, раненые, раненые… С жёлтыми страдающими лицами, с кровью, запёкшейся на грязных, наспех сделанных повязках.

— Отколь везут? — тихо спросила Саня.

— Из-под Можайска небось… — тоже тихо ответил Степан Акимыч.

— Да ведь, дедушка, Можайск-то… — Санино сердце тревожно забилось. Можно ли было поверить, чтобы проклятый Бонапарт, изверг, окаянный антихрист, находится так недалеко от Москвы!..

И вдруг услышала далёкий, очень далёкий раскат. Неужто гром?

Да откуда грому быть? Ведь небо без единого облачка. Ведь сколько времени дождя не было — такого жаркого да сухого лета, говорят старики, давно не случалось.

О господи!.. В растерянности поглядела на дедушку Акимыча. И он на неё глянул. И по его глазам поняла, что вовсе это не гром небесный. Тогда что же?

А из сухого и пыльного марева, стоявшего над Смоленской дорогой, по которой тянулись и тянулись телеги, фуры, извозчики и шли пешие раненые, снова донёсся очень далёкий и еле ощутимый раскат…

Санька перекрестилась. Снова посмотрела на Степана Акимыча. Но тот на неё уже не смотрел. Молчал. Опустил голову.

А на углу, как им с Арбата повернуть на площадь, стояла толпа. Какой-то человек в гороховой шинели бравым голосом произносил слова одной из последних афишек Ростопчина. Доносился его голос:

— «Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного…»

В толпе засмеялись, а человек в гороховой шинели повторил:

— Так-то, братцы, всего лучше вилы-тройчатки! Не зря их сиятельство граф Ростопчин пишет: «…француз не тяжеле снопа ржаного…»

У Саньки повеселело на душе. Она усмехнулась. Представила себе, как она, Санька, поддевает вилами не то ржаной сноп, не то француза, который не тяжеле этого снопа…

— Вот ведь какие слова… — начала было Саня, но, посмотрев на Степана Акимыча, умолкла: он был всё так же сумрачен и молчалив. Даже не верилось, что совсем недавно и он с упоением, вроде этого в гороховой шинели, читал каждую строку ростопчинских афишек и верил всему, что в них написано.

Пройдя ещё несколько шагов, оборотился к Сане. Нахмурившись, сказал:

— Сударушка…

Но Саня понимала, о чём пойдёт разговор, сердито его оборвала:

— Знаю, дедушка, о чём станете толковать! Только никуда я из Москвы не поеду! Никуда!.. Давеча говорила вам, дедушка, и опять говорю… Вот ведь какие слова пишет их сиятельство граф…

— Всё вздор он пишет! — воскликнул Степан Акимыч. — Для дураков, для простофиль, для неучей… Правды ни на грош!

Снова у Сани оборвалось сердце. И покатилось куда-то в пятки, а может, ещё подалее. Как же так? Неужто ни на грош правды?

А Степан Акимыч продолжал, но теперь уже не так запальчиво, поспокойнее:

— Прошу тебя, Санюшка, внемли моим словам… Уезжай! Со дня на день Аполлон Александрович ждёт указания из Санкт-Петербурга. Говорил — всех актёров и всё театральное имущество будут увозить из Москвы. Кажись, в Ярославль.

В Ярославль? Где теперь Федя? Вмиг представила себе: идёт по неведомому ей Ярославлю, а навстречу Фёдор. «Саня, ты?» — «А то кто же?» — «Саня, голубка моя…» Сколько радости ему и ей…

— А вы, дедушка?

— Нет, Санечка, мне из театра нельзя. Кто же в нём сторожем останется, коли и я уеду? Театр-то деревянный — тут одной искорки достанет, чтобы спалить дотла… Нет, я из театра никуда!

Теперь Санька молчала. Теперь она поникла головой. Всё перемешалось в уме: и Фёдор, и Ярославль, и дедушка Акимыч, и театр, который от одной искорки может дотла сгореть, и те раскаты, какие доносились, хоть изредка, а всё же доносились с той стороны, где находились французы со своим Бонапартом.

Потом, тряхнув головой, Санька поглядела сперва на Степана Акимыча, потом на театр, к которому они уже подходили.

— Нет, дедушка, и я никуда! Вместе будем в четыре глаза смотреть, чтобы искорка не запалила наш театр…

А театр стоял перед ними красивый, нарядный, окружённый белыми колоннами и сияя на ослепительном солнце белизной этих колонн.

Вечером 30 августа в театре шёл последний спектакль. Публики было мало. Почти все ложи бенуара пустовали. Да и в партере были заняты немногие кресла. В райке хоть и шумел народ, но и там было куда просторнее обычного.

Неярко горели свечи и в люстре на потолке, и в настенных бра. Этот зал, такой всегда праздничный и нарядный, казался поблекшим и обветшалым.

В антрактах, когда все двери на улицу были распахнуты, чтобы хоть немного провеять духоту, ясно слышалась далёкая канонада.

Актёры играли вяло, больше думали о том, что вот, дескать, из Санкт-Петербурга всё не приходит да не приходит известие, чтобы покинуть Москву. А ведь надобно собраться. А время-то уходит. Как быть со всеми чадами и домочадцами? Да будут ли лошади, чтобы увезти хоть малую толику вещей, если предписание ехать всё-таки прибудет?

И всё-таки никто в тот вечер не мог себе представить, что спектакль 30 августа станет последним спектаклем в Арбатском театре…

Глава четвёртая, в которой из Санкт-Петербурга приходит депеша

Только лишь в ночь на 31 августа из Санкт-Петербурга прибыла долгожданная депеша от Нарышкина. Майков уже улёгся спать, но был разбужен курьером. В депеше было предписание от Нарышкина ему, Майкову, вместе с казной, учениками театральной школы и теми артистами, кои не хотят оставаться в Москве, а также со всем прочим театральным имуществом следовать в место, которое главнокомандующий граф Ростопчин найдёт безопасным.

Чуть свет Майков побежал к Ростопчину. Только через московского главнокомандующего в эти дни можно было достать лошадей и выехать из Москвы. По его подсчётам, притом самым скромным, ему необходимо было не менее ста пятидесяти подвод для самого ценного театрального имущества и тех актёров, которые изъявили желание ехать, и, надо думать, не с пустыми руками.

Прихожая и приёмная главнокомандующего была битком набита чиновниками, военными курьерами, адъютантами, всеми теми, кто явился за приказанием, прибыл с донесениями, пришёл по своим собственным делам или кого потребовал к себе сам Ростопчин. Из его кабинета то выходили, то вновь туда входили люди. Почти у всех были напряжённые и озабоченные лица. В приёмную доносился гневный, подчас крикливый голос. Ростопчин, кого-то распекая, выкрикивал:

— Я ничего им не спущу! Пусть не думают скрывать свои плутни… Выведу всех на чистую воду! Выведу, выведу…

Майков вспомнил хвастливую фразу, которую Ростопчин любил повторять о самом себе: «Сердцем прям, умом упрям, на деле — молодец…»

Сейчас подумал: и впрямь молодец! Ишь как ругает…

Из кабинета пулей выскочил смотритель воспитательного дома. Был бледен, в ответ на вопрошающие взгляды окружающих лишь махнул рукой: дескать, хуже и быть не может!

Вынимая и снова пряча депешу, полученную от Нарышкина, Майков размышлял: «Спрошу сперва сто пятьдесят подвод, а там видно будет: может, даст и больше. Ведь на ста пятидесяти нипочём не уместиться. Шутка ли, весь театр! Ах, ах, и зачем медлили? Ведь при пустом зале шли спектакли, себе в убыток. Неразумно сие, весьма неразумно».

Неожиданно к нему подошёл адъютант главнокомандующего, хорошо знакомый Майкову. Он был одним из самых ярых театралов и всегда абонировал в третьем ряду кресло. Сказал с полуулыбкой, однако же строго:

— Их сиятельство ждёт… Только покорнейше прошу покороче, Аполлон Александрович! Сами видите, сколько народа дожидается. Уже давно из богадельни смотритель, от пожарной команды… О вас доложил в первую очередь!

Майков на цыпочках вошёл в огромный кабинет. Ростопчин, сидя за столом, что-то торопливо писал на листе бумаги. Был он хмур, брови насуплены. Его огромный лоб, переходящий в лысину, от колеблющегося пламени ещё не потушенных свечей отсвечивал желтизной. Желты были и щёки, обрамлённые узенькими тёмными бакенбардами. За его спиной, почтительно склонив голову, стоял ещё один адъютант. Стоял, видимо, в ожидании той бумаги, которую дописывал главнокомандующий.

Майков застыл у двери, не решаясь приблизиться к столу.

Окончив писать, Ростопчин хотел было передать бумагу адъютанту, стоявшему за его креслом, но поднял глаза и увидел Майкова. Узнал его. Скороговоркой произнёс:

— Да, да, тоже нынче в ночь получил депешу от Александра Львовича. Так куда вам лучше всего, батенька? Не во Владимир ли? — И, не дождавшись ответа, вдруг вскочил с кресел и проговорил: — Решил ободрить москвичей! Вот послушай новое воззвание. Каково? — И он прочитал вслух последнюю из своих афишек, появившуюся 31 августа, за день до сдачи Москвы неприятелю: — «Я завтра рано еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев. Станем и мы из них дух искоренять и этих гостей к чёрту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем!»

Последняя фраза, очевидно, ему самому была по вкусу, и он прочёл её дважды, посматривая на Майкова и словно требуя его одобрения. И Майков одобрительно засмеялся. Подумал: «Слава богу, попал в хорошую минуту, может, даст лошадей и сверх просимых…»

Вслух же он сказал, что во Владимир — это хорошо, да вот нужны подводы…

— Подводы?! — с удивлением переспросил Ростопчин.

— Хотя бы сто пятьдесят подвод. А ежели вашему сиятельству будет возможно, хорошо бы…

Удивление на лице Ростопчина сменилось гневом.

— Шутишь, братец! Да откуда же их взять? — И, окончательно распалясь, закричал: — А почему прежде не вывозил своих актёров? С коих пор по моему приказу все заставы были открыты, выезжай куда угодно… Почему медлил, спрашиваю? Почему такая беспечность в делах? А?

Майков мог бы сказать, что не его в том вина, что не он медлил, а начальство не спешило; что сам главнокомандующий для поддержания бодрого духа у москвичей требовал каждодневных спектаклей; что актёры подчас играли при пустом зале; что… Да мало ли что можно было сказать в своё оправдание. Но он молчал. Понимал: каждое его слово только ухудшит дело, как бы и вовсе не уйти без подвод.

В конце концов Ростопчин приказал выделить для театра девятнадцать подвод.

— Только девятнадцать?

— И ни одной более! — отрезал Ростопчин.

Когда Майков вышел из кабинета главнокомандующего, в ответ на вопрошающие взгляды находившихся в приёмной он так же, как давеча смотритель воспитательного дома, лишь безнадёжно махнул рукой: мол, хуже быть не может и не до разговоров!

Оно и правда — на разговоры лишних минут не оставалось. Надо было поскорее где угодно и как угодно доставать лошадей и выезжать из Москвы.

Приказав укладывать на подводы самое ценное из театрального гардероба, Майков распорядился нанимать лошадей у ямщиков за любые деньги. Подсчитал, что из своих собственных лошадей сколько-то можно выделить для нужд театра.

А Саню всё-таки Степан Акимыч уломал вместе с актёрами выехать из Москвы. Вернее, не сам уломал, вся труппа урезонивала упрямую девчонку. Куда же оставаться? Ведь не сегодня-завтра под Москвой будут пушки стрелять, сражение начнётся. Теперь издалека бухает, да и то страшно, дух захватывает, а ежели рядом начнётся, каково будет?

А более других старалась Сандунова. Строго сказала: ежели Санька будет долго упрямиться, она её по щекам отхлещет да ещё по одному месту… Вот так-то!

И Саня сдалась. Хмуро, сквозь зубы процедила:

— Поеду… — а более ни слова.

А Степан Акимыч, тот вдруг воспрянул духом. Как узнали, что он остаётся при театре, все к нему:

— Степан Акимыч, от гардеробной ключи…

— Акимыч, будь благодетелем, кое-чего принесу из дома, спрячь! У тебя-то не разворуют…

И с тем и с этим, и с одним и с другим. Всем стал нужен.

Даже сам управляющий, сам Майков, сам Аполлон Александрович зазвал его в свой кабинет и самолично стал давать распоряжения: и чтобы все театральные двери были замкнуты крепко-накрепко; и чтобы все уборные тоже не стояли открытыми; и чтобы занавес берёг, ибо художником Скотти занавес разрисован; и чтобы смотрел бы за обивкой кресел да в ложах бенуара. А главное, чтобы никого в театр не пускал… Ни единая душа чтобы порога не переступила, понятно?

Степан Акимыч кланялся. Говорил, чтобы ехали в полном спокойствии, беречь он будет театр и всё имущество как зеницу ока.

Напоследок Аполлон Александрович похлопал старика по плечу и обещал по возвращении исхлопотать ему пенсию и какую-нибудь награду. Вынул из кошелька золотой империал, протянул:

— Вот тебе — ешь, пей да не жалей!

Сроду Степан Акимыч таких денег в руках не держал.

Да разве в деньгах дело?

К себе в каморку вернулся окрылённый, хотя еле волочил ноги от предотъездной кутерьмы, какая творилась в эти последние часы в театре.

— Не в том дело, Санечка, что пенсион али какая награда… Главное, что сгодился! Хоть не могу по старости лет грудью стать на защиту отечества и матушки-Москвы, а всё же пригоден. Пригоден же, а? Шутка ли, на этих вот, на моих руках всё оставлено — весь театр огромадный и всё театральное имущество. Честь-то какая!

Потом оба решили, что нужно и Анюту уговорить вместе с актёрами ехать из Москвы. А уж ежели не захочет без своей барыни, пусть и барыня едет во Владимир. Ведь мадемуазель Луиза Мюзиль не кто-нибудь, а тоже актриса Арбатского театра!

Санька повеселела: всё-таки вместе с Анюточкой в чужих местах куда лучше, чем одной.

Накинула на голову платок и полетела в Скатертный переулок. Там теперь Анюточкина барыня нанимала небольшой флигелёк у вдовой чиновницы. И сомнений у Саньки не было, что уломает Анюту ехать вместе во Владимир.

А лучше бы не видели её глаза то, что увидели. И лучше бы не слышали её уши то, что услышали…

Глава пятая, в которой Саня снова на Тверском бульваре

Переулками, переулками, переулками… Из одного в другой, из другого в третий, чтобы покороче, чтобы побыстрее… Бежала Санька в Скатертный, пересекая Арбат и Поварскую.

Когда перебегала Арбат, Москва показалась ей ещё шумной и многолюдной. Со стороны Дорогомилова, поднимая тучи пыли, по мостовой тянулись военные повозки и фуры с тяжелоранеными, за повозками шли те, кто мог идти пешком.

И на Поварской тоже видела длинные вереницы обозов. Эти ехали, однако, в обратном направлении, в сторону Кудрина, чтобы потом свернуть направо и уже по Садовой выехать за пределы города.

А в переулках всё словно бы вымерло. Пусто. Безлюдно. И большие богатые дома в глубине садов за узорчатыми оградами, и небольшие особнячки с антресолями под крышей, и совсем маленькие флигеля и домишки — все стояли покинутые, с заколоченными дверями, с окнами, плотно прикрытыми ставнями. Стояли будто ослепшие, будто оглохшие, будто неживые…

Редко-редко возле какого-нибудь дома судачили дворники, оставленные хозяевами стеречь добро. В Хлебном переулке один помоложе чуть ли не перегородил Саньке дорогу:

— Эй, красавица, куда спешишь-торопишься? Уж не Бонапарта ли встречать?

— А то побыла бы с нами, — подхватил другой. — Вместе злодеев встретили бы… Куда как весело!

Оба засмеялись, а Санька метнулась в сторону и припустилась ещё быстрее. Еле дух перевела, когда из Хлебного завернула в Столовый переулок. Подумала: «Вот охальники!.. Креста на них нет. В такое-то время да шутки шутить! — И ещё подумала: — Может, Фёкла нальёт миску щей или какой лапши с грибами. Или, на худой случай, даст каши с постным маслом. Что-то они с дедушкой Акимычем давно на сухомятке, вроде бы оголодали».

Наконец прибежала. Вот он, Скатертный переулок. Вот старая липа во все стороны раскинула ветки. Вот на углу и белый флигелёк пятью окошками смотрит в переулок. Стоит как прежде: и окошки зрячие и на окошках кисейные занавески. А из дома доносятся развесёлые голоса. А развесёлые-то почему?

В дом Санька вошла с дворового крыльца. И не так чтобы сразу. Сперва постояла. Дух перевела — очень запыхалась, пока бежала.

А отдышавшись, отворила дверь в кухню. Увидела здешнюю кухарку Фёклу, поклонилась:

— Доброго вам здоровья, тётенька Фёкла!

Из себя Фёкла тощенькая, как монашка всегда в чёрном. И платок на голове тоже чёрный, до самых бровей спущенный, тугим узлом стянутый под подбородком. Поглядеть на неё — до того злющая, не подступись.

Но Санька знала: добрее Фёклы разве лишь один дедушка Акимыч. Сколько раз их выручала! Ведь иные дни они с дедушкой только тем и сыты бывали, что им Фёкла разные хозяйские остатки посылала.

— Мне бы Анюту, — сказала Санька и сразу осеклась. Глаза у Фёклы сумрачные, губы зло поджаты.

— Вы что, тётенька Фёкла? Или гневитесь на кого?

Ничего не ответила Фёкла, лишь кивнула на дверь, которая из кухни вела в комнаты. А за дверью говор, смех, звон посуды. Неужто гости?

О господи, до гостей ли в такое время!

Посмотрела на Фёклу, а та ей в ответ уже не кивком, а словами:

— Радуются французишки…

— Радуются? — У Саньки глаза на лоб полезли.

— Не слышишь? Виват орут. Всё виват да виват… Антихриста ждут в Москву. — И Фёкла вдруг тихо заплакала, утирая грязным передником глаза и нос. — Уйду от неё, от мамзели… Мы её жалели, привечали, а она, подлая, нашей беде радуется. Уйду, уйду, нынче же уйду.

— Анюта где? — спросила Санька.

— Прислуживает.

Оттуда, из комнат, по-прежнему доносился весёлый смех и хрустальный звон бокалов, и чей-то мужской голос весело крикнул: «Виват! Виват!»

— Бедная!.. — воскликнула Санька.

— Кто? Анютка? — У Фёклы недобро сверкнули глаза. — Вместе с ними орёт, вот те и бедная…

Вдруг дверь в кухню нараспашку — легка на помине. Анюта! Весёлая, розовая, кудряшки взбиты, в каком-то новом воздушном платье с хозяйкиного плеча. Увидев Саньку, сперва смутилась, отпрянула было назад. Но тут же, всплеснув руками, кинулась к ней. И заверещала, и закартавила, и затараторила русские слова на французский лад, а французские выговаривая по-русски. Всё вперемешку. Обо всём сразу.

— Как хорошо, ta ma belle, что пришла… А gran pere? Здоров? Eh bien… А мы тут собрались… Нет, ты посуди, ma chere…

— Ты-то чему радуешься? — Санька отстранилась, когда Анюта пыталась её обнять.

— До чего ты непонятливая, mon ange… Ведь совсем близко великая армия. Давеча ночью мосье Ториак с крыши видел, в подзорную трубу… Огни, огни, огни… Как придёт великий Наполеон… Варварские наши обычаи…

Санька глядела на Анюту и ушам своим не верила. Рехнулась, что ли, девка? Что она языком треплет? Как язык у неё ворочается? Этакие слова…

И молча, со всего маха влепила такую затрещину, что щека у Анюты стала вмиг малиновой. Было рот открыла, может, хотела что-то сказать Сане, может, хотела заплакать… Не сделала ни того, ни другого. Только быстро-быстро замигала ресничками.

— Небось теперь поверила… — прошипела Фёкла. — А то пожалела — «бедная, бедная».

— Думаешь, что мелешь, дурёха? — крикнула Санька и как шальная выскочила из кухни на крыльцо, а там — во двор, а там — бегом-бегом подальше от белого флигелька. В мыслях же одно: что дедушке Акимычу сказать? Как передать ему, что видела, что слышала?

Возвращалась обратно на Арбатскую площадь самой длинной дорогой. Шла медленно, как могла. На сердце лежал камень. И так было тяжко, так горько…

Сама не заметила, как вышла на Тверской бульвар. Ровно год назад была здесь на этом месте. Дивилась тогда на важных господ и любовалась нарядными барынями. И те и другие без дела ходили взад-вперёд по дорожкам.

Сейчас пусты были дорожки, обсаженные рядами берёз. И листы на берёзах пожелтели, пожухли. То ли пора им пришла желтеть, ведь завтра начнётся сентябрь. То ли от нынешнего знойного лета раньше времени скорёжились. А может, и они, эти берёзки, с горя да с беды стали ронять на землю сухие листья?

И вдруг:

— Милая, а милая, поди-ка сюда! — услыхала она чей-то больной и слабый голос.

Остановилась. Увидела на боковой скамье грузного пожилого человека. Опираясь на палку, хотел он подняться и не мог.

Подошла и сразу узнала: Плавильщиков! Пётр Алексеевич! Надо же — где и когда привелось человека увидеть… А он, морщась от боли, всё пытался подняться, и, видно, сил не хватало. Попросил:

— Помоги, милая. Вишь, до чего одряхлел…

Санька помогла. Потом тихо спросила:

— Давайте, Пётр Алексеевич, до дому вас доведу.

Плавильщиков с изумлением воззрился на незнакомую девчонку в алом платке.

— Ты-то откуда меня знаешь?

А Саня, счастливая тем, что может пособить ему, самому Петру Алексеевичу Плавильщикову, с застенчивостью проговорила:

— Как не знать? Ведь первый наш московский трагик.

— Ишь ты… Стало быть, видела меня на сцене?

— А как же — в «Царе Эдипе».

Плавильщиков усмехнулся. Был польщён. Даже слегка приосанился. А Санька продолжала всё с той же тихой застенчивостью:

— А меня-то вы и не признали, Пётр Алексеевич?

Плавильщиков посмотрел на Саньку. Старался что-то вспомнить, даже морщины на лоб набежали. Не вспомнил.

Санька подсказала ему:

— А кошелёк-то помните? Почитай, на этом месте и подала его вам. А вы меня изволили полтинником наградить. С того полтинничка всё и началось… Всё у меня переменилось, всё поехало другой дорожкой.

— Голубушка, да ведь вспомнил! — вдруг молодым голосом воскликнул Плавильщиков, и тусклые глаза его заблестели. — Ещё и князь был при том случае. Так?

— Были их сиятельство Александр Александрович, верно, были… А как же, были!

И Санька просветлела. Тяжёлый камень вроде бы скинулся, больше не давил на сердце. И про Анюту вдруг забыла, и про войну, которая слышна была совсем рядом.

— Мы ещё потолковали о тебе. Между собою положили — хороша была бы субреткой… Вот случай-то какой! Где ты живёшь, голубушка?

— Где живу? Да с того самого дня нахожусь при театре.

— Как так?

— Степана Акимыча, суфлёра, знаете?

— Как не знать? Известный человек!

— Внучкой ему прихожусь. Александрой меня крестили.

— Шура, стало быть?

— Нет, Саня, — поправила Плавильщикова Санька.

— Как же так, ни разу не встречал тебя при театре, Саня?

— Я же говорю: год всего живу я при дедушке Акимыче. А вы весь этот год не изволили играть в театре.

У Плавильщикова опять опустились плечи. Сказал с грустью:

— Весь год недомогаю, Саня… Вот и сейчас не ходят ноги. — Но, снова приободрившись, спросил: — Стало быть, нет-нет, а взглянешь на спектакли, а?

— Ни единого не пропущу! Всех видела — и мадемуазель Жорж видела, и Катерину Семёнову…

— Ну, Саня, вижу, крепко ты подружилась с музой Мельпоменой, — сказал Плавильщиков. — Кто попал в театр, кто хлебнул той сладостной отравы, тот навеки прикован к нему цепями.

У Саньки разгорелись глаза, зарумянились щёки. Плавильщиков же, наблюдая за девчонкой и посмеиваясь, спросил:

— Небось мнишь про себя актёркой быть? Признайся, ведь думаешь о том?

— Да ведь дедушка Акимыч меня готовит. Три роли со мной твердит. Все разного амплуа…

— Нуте, нуте… Какие же?

— Да вот Машу из «Модной лавки»… Ещё Антигону из «Эдипа».

И тут свершилось чудо: немощный, больной, понурый человек распрямился, поднял голову и на глазах у Саньки превратился в величавого, царственного старца. И старец этот, положив руку на Санькино плечо, промолвил голосом, полным и глубокой печали, и царственного величия:

— Постой, дочь нежная преступного отца! Опора славная несчастного слепца! Печаль и бедствия всех сил меня лишили!
И тогда Санька, красивым, плавным жестом показав на скамью, с которой только что поднялся Плавильщиков, сказала:

— Здесь камень вижу я: над ним древа склонили Густую тень свою: ты отдохни на нём.
Да нет же — какой Плавильщиков, какая Санька… Не было больше Петра Алексеевича Плавильщикова! Не было и Саньки, покрытой алым платочком. Не было и Тверского бульвара, безлюдного, с рядами пожелтевших берёзок… Не было и пустого кофейного заведения, в котором ещё недавно господа и дамы угощались прохладительными напитками. Ничего этого уже не было. А была земля Афинская, был храм Эвменид, злых богинь, волосы которых извивались змеями. И стоял рядом с прекрасной Антигоной слепой царь Эдип, и это он, а вовсе не Плавильщиков говорил, опускаясь на скамью:

— Спокойно, — я свой век на камне кончу сём.
И вовсе не Санька, а любящая дочь говорила своему отцу:

— Ужасною тоской твои все мысли полны.
А несчастный Эдип вопрошал:

— Видала ль на брегу, когда извергнут волны От грозных бурь морских обломки корабля?
…Глухой гул уже совсем близкой канонады донёсся сюда, на Тверской бульвар. Санька побледнела. Не могла больше, не было сил оставаться Антигоной. Спросила:

— Пётр Алексеевич, ныне все едут из Москвы. Вы-то как?

И Плавильщикова этот грозный гул вернул из кипарисовой рощи Древней Греции, из далёких Афин, обратно в Москву. Он тихо сказал:

— Никуда отсюда не поеду. Верю, твёрдо уповаю — не отдадут Москвы врагу. Не мыслю, чтобы французы вошли в сей город…

И, схватившись вдруг рукой за Санькину руку, побелел и уже совсем ослабевшим голосом попросил её:

— Проводи меня до дому, Саня. Что-то совсем неможется…!

А когда они подошли к его дому, он спросил:

— Видишь, где живу?

— Вижу, — ответила Санька.

— Завтра али послезавтра придёшь ко мне. Буду с тобой заниматься… Кажется мне, что есть в том резон.

— Уезжаем мы, Пётр Алексеевич. Все актёры из театра едут. И я с ними.

— Куда же?

— Во Владимир приказ дан ехать.

— Ну, ежели приказ… А я тут останусь. Посижу у себя в Москве, дождусь, пока Бонапарта прогонят. А как прогонят, приходи ко мне, позаймусь с тобой, помогу в школу поступить…

Но время и события показали иное. Пришлось и Плавильщикову вместе с семьёй бежать из горящей Москвы. Оказавшись в сельце Ханееве, Бежецкого уезда, он умер там и был погребён на бедном деревенском кладбище…

Расставшись с Плавильщиковым, Санька бегом побежала на Арбатскую площадь. И вновь всё, что угнетало, что тяжким грузом лежало на сердце, вернулось. И опять неотступно было одно-единственное: как сказать дедушке Акимычу про Анюту? Да ведь насмерть убьёт, ежели узнает, что его разлюбезная Анюта вместе с барыней ждёт не дождётся французов в Москву.

Да как же так?

Поверить трудно…

Может, по дурости своей девка повторяет чужие слова, а своего умишка маловато? Тогда зачем она, Санька, так с ней обошлась? Почему не вразумила её? А может, поняла бы, одумалась бы… А вдруг прибежит к вечерку? Может, распахнётся дверь да прямо с порога: «Дедушка! Санечка…»

Но что сказать дедушке сейчас, коли спросит: «Когда же придёт наш ангельчик?»

Но, видно, Степану Акимычу было сейчас не до внучки. Слишком много дел навалилось, раздирали его на все стороны. Тут молодому успевай поворачивайся, не то что ему.

Ни о чём Саньку не спросил. Только глянул на неё. Санька было сама начала:

— Вот была на Скатертном, там…

А он её оборвал:

— Ладно. — И больше ни гугу.

Может, на Санькином лице всё было написано. Ни спрашивать её, ни отвечать ему ничего не требовалось.

А потом, не глядя Саньке в глаза, сказал:

— Иди собирайся, сударушка… Вон на том возу поедешь. Да гляди в оба. На нём самые богатые костюмы из театрального гардероба. Будешь беречь. Упаси бог, чтобы не пропало!

Вот тут Санька ему и выдала. Кинулась к Степану Акимычу и давай реветь. Никогда за всю свою жизнь так не плакала, так не причитала.

— Дедушка, миленький… Дедушка, голубчик… Позвольте мне, дедушка… Не велите мне ехать! С вами останусь…

Но Степан Акимыч был неумолим.

Первого сентября в три часа утра обоз с актёрами, с театральной казной, кое-какими важными книгами и самыми дорогими костюмами из театрального гардероба тронулся в путь.

Санька, вся зарёванная, с опухшими от слёз глазами, сидела на узлах с костюмами. Ещё не рассвело, когда обоз с Арбатской площади был у Никитских ворот. Как сквозь туман, последний раз взглянула она на театр, на его белые колонны, на его круглую крышу, на всё, что оставалось в Москве.

А Степан Акимыч сперва шёл вровень с обозом, потом стал отставать, потом совсем остановился. И видно было в предрассветных сумерках, как он крестным знамением осеняет уезжающих…

Глава шестая, в которой Степан Акимыч остался наедине с театром

Проводив обоз с актёрами, Степан Акимыч как вошёл в свою комнатушку, так и повалился на лежанку. До того устал за часы предотъездных сборов и хлопот, что ноги не держали.

Но уснуть не мог. Всё томило и беспокоило его. Мерещились какие-то стуки, шаги, голоса… Хоть твёрдо знал, ни стуков, ни шагов, ни голосов в театре быть не может, ибо всё проверил: двери заперты, а ту, через которую только что вошёл, самолично и крепко-накрепко замкнул ключом.

То виделось ему заплаканное лицо Сани, и уже жалел, что против воли отправил девчонку в неведомую даль. Ведь надо же — во Владимир! Сколько же туда вёрст будет? Небось не менее четырёхсот…

А ещё больше снедали думы о внучке, об Анюточке. Что сказала ему Саня, когда прибежала со Скатертного? К вечеру, мол, Анюта будет? К вечеру? Так ежели к вечеру, так пришла бы уже? Ан нет её. Может, ныне к вечеру? Потом вспомнил, что об Анюте ничего ему Саня не говорила, а была сама не своя, когда прибежала. И взор от него прятала. В землю упёрлась глазами, лишь бы на него не глядеть. А он и допытываться не стал. Не до того было. Рвали его во все стороны. Разве поспеть и туда и сюда, и опять туда, и снова сюда… Ох, ох, ох, ведь не молоденький же! Не семьдесят ли пятый пошёл? Так оно и есть — семьдесят пятый. Ванюшке Нарыкову, по-теперешнему-то Ивану Афанасьевичу Дмитревскому, сказывали, семьдесят девять, а между ними пять годков разница. Помнится, ему, Стёпке, было четырнадцать, а Ване — девятнадцать, шёл двадцатый год, когда они всей актёрской труппой из Ярославля в Санкт-Петербург отбыли…

Потом снова мысли его перекинулись на Анюту. Давненько к ним не приходила. Ну как давненько-то? Дня два? Али три? Нет, побольше…

Так, охая и кряхтя, перевёртывался Степан Акимыч с боку на бок. Сон не шёл к нему, лежанка казалась твёрже камня, и думы в голове крутились и перекатывались, и ничего в этих думах не было хорошего и отрадного.

И наконец в довершение всего принялся себя бранить: мол, старый он пень, старый дурень, пентюх… Тревожится о том, о чём и думать нечего. О господи, может, нынешний день под Москвой надлежит быть великому сражению, может, пойдёт страшная баталия… Коли за много вёрст слышна канонада, каково же будет, ежели начнётся под самой под Москвой?

И хоть смутно представлял себе Степан Акимыч ту баталию, которая должна была произойти у самой Москвы, всё равно содрогался от того, что рисовало ему воображение.

Так промучившись до рассвета и ни на минуту не вздремнув, вскочил на ноги и решил идти на улицу, лишь слегка посерело за окошком. Первые лучи солнца ещё не озолотили креста на ближней колокольне.

В комнатушке был тот обычный беспорядок, какой всегда бывает после торопливых сборов и неожиданного отъезда. И чуть ли не до самого потолка одна сторона была загромождена разными корзинками и корзиночками, узлами и узелочками. Всё это на сохранение оставлено было Степану Акимычу. У него самого, а тем паче у сударушки и в помине не было того добра, какое притащили уехавшие. Всяк приходил с одной и той же просьбой, с одними и теми же словами:

— Будь благодетелем, Акимыч! Пусть у тебя полежит до нашего возврата. Боюсь, дома-то растащут. А ежели у тебя, душа будет спокойна…

И никому не было отказа. Вот и загромоздили чуть ли не половину каморки чужие вещи. Да ведь и загромоздить недолго: два шага поперёк, три шага в длину — вот она и вся, его каморка!

Когда солнце взошло, Степан Акимыч стал собираться: решил сбегать в трактир. Нет, не за едой. Всякой снеди у него на год хватит. Одна Лизавета Семёновна Сандунова притащила копчёный окорок и ещё разного. Добрая душа! Он ей: «Куда мне, Лизавета Семёновна? Век не съесть…» А она ему: «Бог знает, когда вернёмся, Акимыч… А окорок хороший, сами коптили».

А танцор Глушковский, тот бутылку шато-лафита принёс. «Выпьешь, Акимыч, когда наши французов от Москвы погонят!» — «Да уж нет, — ответил ему Акимыч, — вместе выпьем, когда вернётесь…» — «Ну-ну, вместе так вместе…»

Нет, не затем, чтобы поесть, отправился в трактир Акимыч. Еды и дома хватало. Хотелось между народом потолкаться, может, кому уже стали известны военные дела: один одно скажет, другой другое — вот и прояснится ему кое-что.

А в трактире творилось несусветное. Хозяина на месте не оказалось — с семейством вчера выехал из Москвы. А уехав, приказал: ежели, паче чаяния, злодеи войдут в Москву, ничего им не оставлять. Всё из подвалов, из погребов тащите и пируйте! И хотя злодеев пока не видно было, пир шёл горой. Выкатили из подвала бочки с вином и брагой, выгребли всё, что имелось в запасе, и гуляй душа — ни спроса, ни вопроса.

Постоял, посмотрел на это Степан Акимыч, покачал головой и побрёл прочь.

А тут ещё напасть: какой-то малец к нему прицепился. Сам конопатый, чумазый, а глаза синими искрами сверкают. Неужто и этого подпоили?

Пристал этот малец, бает несусветное да с ухмылкой:

— Поклон вам низкий от Александры Лукинишны…

— Проваливай, проваливай, пока квартального не позвал! — отмахнулся от него Степан Акимыч.

А тот не отстаёт да своё:

— Александра Лукинишна сказывала: передай дедушке, что виделась с актёром Плавильщиковым. Говорит сей актёр…

Тут Степан Акимыч не на шутку рассердился, затопал ногами:

— Чтобы духу твоего здесь не было! Какую ахинею несёт… Чего выдумал? Какую-то Александру Лукинишну…

А конопатый вдруг вздохнул и сказал, будто про себя, однако во всеуслышание:

— Иной раз соврёшь — поверят. А иной раз истинную правду скажешь — слушать не желают, гонят…

Однако же отстал.

А Степан Акимыч прошёл шага три, и вдруг осенило его: да ведь Александра Лукинишна — Саня, Санюшка, сударушка! Ведь сказывала же ему, что отца Лукой звать… Вот дубина! Как же он так оплошал? Может, нарочно этого голодранца к нему подослала? Может, этот парнишка и важное хотел ему сказать? Может, какие слова и об Анюточке? Старый пень он… Вести сами в руки прилетели, и сам же из рук упустил. Хотел вернуть паренька, оглянулся Степан Акимыч, да где ж тут — убежал, как и не было.

Горюя и ругая себя, пошёл на Сивцев Вражек к старому другу, к капельдинеру Ивану Капитонычу. Капитоныч мужик самостоятельный, чего-нибудь толковое да скажет. Но и тут неудача. Ещё три дня тому назад Капитоныч не собирался из Москвы, а вчера тоже укатил с женой и внуками. И соседей не осталось. Всех повымело из Москвы, кто куда мог, туда и отправился.

Анюточка, Анюточка, ангельчик мой, дитятко мое, а ты-то где? Даже коленки дрожат, как о тебе подумаю. Нынче же сбегаю, уломаю, уговорю тебя и твою барыню скорее вон из Москвы. В Ярославль, или во Владимир, или ещё куда. Ведь все уезжают. Все покидают первопрестольную… Россия велика и необъятна, есть места, куда можно податься, где можно пристанище найти, пока злодея не отгонят…

В полном смятении всех чувств побрёл Степан Акимыч на Арбатскую площадь обратно в театр. На углу Афанасьевского переулка хотел было остановиться и послушать, о чём толкуют прохожие, обступив человека во фризовой шинели. Но, услышав, что тот читает афишку их сиятельства Ростопчина, не стал слушать. Махнул рукой и направился дальше. Больше не было веры у него ростопчинским афишкам. Раскусил их — ни толку, ни разума, одна болтовня.

Но одно достоверное всё же понял он из тех разговоров, каких наслушался нынешний день: по приказу всё того же их сиятельства Ростопчина всю пожарную команду услали из Москвы. Всех пожарников и со всеми трубами. Случись хоть махонький пожар, некому и нечем будет тушить. Вот дела какие! А во дворе при театре на весь год дрова заготовлены. И дрова-то вылежались за лето, хорошо подсохли, как порох могут вспыхнуть, если хоть искорка какая упадёт на них. Ай-яй-яй, страсть какая!

Степан Акимыч перекрестился: не приведи господь такое…

А время уже перевалило за полдень. Жарко светило солнце, жарко горели в его лучах золотые купола бесчисленных московских соборов. И позлащённый крест на колокольне Ивана Великого словно бы купался, окунувшись в глубокую синеву неба…

Со стороны же Дорогомилова по Арбату, пересекая Арбатскую площадь, всё тянулись да тянулись, погромыхивая и скрипя колёсами, военные фуры, повозки, офицерские коляски. Все с больными и ранеными. Все с солдатами и офицерами.

В этот день, 1 сентября 1812 года, ровно в два часа пополудни, в деревне Фили в девяти верстах от Москвы, фельдмаршал Кутузов назначил быть военному совету в избе мужика Андрея Севостьянова.

К назначенному часу кто верхом, кто в коляске, один за другим стали прибывать созванные Кутузовым на это важное военное совещание главные военачальники русской армии — генералы Коновницын, Раевский, Вахтеров, Ермолов, Барклай де Толли и ещё многие и многие другие.

Спешившись с коня или выйдя из своего экипажа, каждый, шагнув в избу, прежде всего искал глазами главнокомандующего — Михаила Илларионовича Кутузова. А тот сидел в углу на лавке возле большой побелённой печи. Сидел грузный, молчаливый, в глубокой задумчивости. Сидел в ожидании своих генералов, чтобы сегодня, на этом совете, решить участь не только Москвы, но всей России…

О военном совете в Филях не знал пока даже граф Ростопчин, который, находясь в своём кабинете, продолжал спешно отдавать одно распоряжение за другим. О совете этом не мог, разумеется, знать и не знал Степан Акимыч, который прибрёл наконец к театру и, намаявшись в тревожной суете жарких московских улиц, открыл дверь и вошёл внутрь здания.

Едва он переступил порог, как полная и безмятежная тишина окружила его. Словно он сразу ступил в иной мир — ни уличного шума, ни пыльной духоты, ни встревоженных лиц, ни суеты, непонятной и потому казавшейся особенно страшной… Одна лишь прохладная и сумеречная тишина огромного и совершенно пустого здания. Точно он после нестерпимого зноя попал вдруг в благодатную тень леса, и казалось, над головой его чуть шелестят листы и лениво пересвистываются невидимые птахи… Будто оказался он в лесу под Ярославлем. Хороши там леса! Давно не был в родных местах. Как покинул город, как ушёл в Москву, так больше туда не возвращался.

Прежде чем отправиться к себе в комнатушку, чтобы перекусить и отдохнуть, решил обойти весь театр, всё осмотреть, проверить. Шутка ли — этакую громадину на него оставили. Такой почёт не всякому на долю выпадет…

За сценой обошёл и актёрские комнаты — и те, что налево, и те, что направо. Стоят пустые, неприбранные. До уборки ли было? 30 августа сыграли «Наталью — боярскую дочь», 31-го числа пришел приказ выезжать из Москвы, а 1 сентября в три часа утра уже двинулись во Владимир.

А за кулисами, в глубине сцены, всё было заставлено декорациями. И всё было знакомо от самых мелочей до самого крупного, от верёвки, свешивающейся с потолка, до грубо размалёванного огромного холста с рыцарским замком, который писал сам Иван Карлович Скотти, знаменитый художник-декоратор.

Сейчас здесь было темно и душно. Тут был свой запах — пахло клеем, красками и пылью. И с тихой грустью вспомнил Степан Акимыч, как давным-давно, назад лет сорок или, может, поболее того, он, взрослый уже человек, спрятавшийся в один из закутков среди декораций — не среди этих, среди других, да не всё ли равно, тут, за кулисами, всё схоже, — рыдал, как малое дитя. Тогда, освистанный публикой и изгнанный со сцены, он решился навсегда покинуть театр. Решился, да не кинул. Не мог. Так и остался при театре. Хоть суфлёром, да в театре…

И в зрительном зале царила безмятежная тишина. Та непривычная тишина, какая бывает в пустом театре — без огней, без музыки, без публики, без освещённой сцены, без игры актёров на сцене, без всего того, что театр делает театром…

Степан Акимыч одну за другой обошёл все ложи бенуара, всё осмотрел, проверил. В иных почему-то пощупал малиновый бархат портьер. Потом вышел в зал. Опустился в какое-то из кресел первого ряда. Сел и про себя усмехнулся — ишь каким барином заделался! Чьё же это кресло? Не князя ли Голицына? Надо думать, его. Из года в год абонирует. Большой театрал их сиятельство, тонкий знаток актёрской игры! Редкий спектакль это кресло пустует. А ежели не сидит здесь князь, стало быть отбыл из Москвы или — это сразу отмечают все актёры — не счёл нужным посетить спектакль. Говорят, ещё в августе, сразу после Смоленска, выехал из своего дворца на Басманной улице.

И ещё раз порадовался Степан Акимыч, что услал Саню во Владимир. И не в лютый мороз, не в осеннюю слякоть, а катит сейчас обоз и сударушка в этакий славный погожий денёк. Надо думать, уже далеко от Москвы. Может, к Мытищам подъезжают. А подумав о Сане, вдруг с новой силой закручинился об Анюте. Да как же так — свою голубушку он столько дней не видел, ничего о ней не знает? Почему толком не выспросил у Сани? Почему сама-то Анюта глаз не кажет? Сердце у него сжалось такой тревогой, словно неминуемая беда уже нависла над любимой внучкой.

А не сбегать ли сейчас, сию минуту в Скатертный? И сбегает, и всенепременно! Чуток жара спадёт и побежит… И правда, 1 сентября над Москвой, над окрестными сёлами и деревнями, над ближними и дальними городами Подмосковья стоял редкостный, почти по-летнему жаркий день. Было синим осеннее небо, и пахло яблоками.

Занавес был поднят. В серой полутьме сцены виднелись те самые декорации, которые плотники не успели убрать после последнего спектакля. Кирпичные стены новгородского Кремля с дозорными башнями. Дома горожан и церкви, видневшиеся за зелёными кущами деревьев. Отсюда, из зрительного зала, всё это, чуть освещённое неведомо откуда забравшимся лучом солнца, казалось не грубо размалёванными холстами, а прочным, несокрушимым, построенным на долгие столетия.

А вот хрустальные подвески на люстрах, те вроде бы казались и не настоящими. А так себе, какие-то прозрачные льдинки, невесть откуда и невесть как повисшие под потолком. Они мерцали, искрились, сияли и нежно звенели то все вразнобой, то вместе, слитно, будто вторили тому колокольному звону, который, не умолкая, тревожно плыл над Москвой…

Неожиданно перед мысленным взором Степана Акимыча возникла та зимняя вьюжная дорога, по которой он брёл из Ярославля в Москву. Брёл версту за верстой, версту за верстой, брёл с одними лишь помыслами — найти Фёдора Григорьевича Волкова, умолить его, уговорить его, чтобы взял его, Стёпу Никонова, к себе в театр актёром. Ибо невмоготу ему, Степану, жить без театра… И, глядя сейчас на этот красивый зрительный зал, вспомнился ему тот огромный холодный сарай, в котором шестьдесят лет тому назад в февральский день 1752 года был открыт первый на Руси театр… Вспомнил Ванюшку Нарыкова, красивого чернобрового паренька — теперешнего великого актёра, корифея русской сцены, Ивана Афанасьевича Дмитревского. Жили ведь по соседству: Ваня-то был сыном попа Нарыкова, а ему, Стёпке, отцом приходился дьячок той же Надеинской церкви Аким Никонов. От того Ванюшки Нарыкова и пошла у него, у Стёпы, неуёмная любовь к театру, которая не покинула его до сегодняшнего дня. Как-то позвал его Ваня не то холсты грунтовать для декораций, не то ещё что-то делать. И с того дня приклеился он к театральным забавам, как муха к мёду. Не было в его жизни слаще тех часов, какие удавалось провести вместе с Фёдором Григорьевичем и его товарищами. Счастлив был, когда его не гнали, когда позволяли бывать на репетициях или просто слушать их беседы или петь с ними песни.

Как та песня-то называлась? Та любимая, слова коей придумал сам Фёдор Григорьевич.

И, прорывая тишину большого зрительного зала, наполняя эту тишину своими звуками, донеслось из далёких ярославских времён:

О златые, золотые веки! В вас щастливо жили человеки, Не гордились и не унижались, Были равны все и благородны…
И вдруг возникло в памяти милое женское лицо… Как девушку-то звали, которая тоже пристрастилась к театру, про которую Фёдор Григорьевич говорил, что талант у неё великий? Неужто забыл? Красивая была… Не Настя ли? Точно, точно, Настей её звали, была крепостной господ Сухаревых. Уж как, бедная, убивалась, когда Фёдор Григорьевич Волков по приказу царицы Елизаветы Петровны со всей труппой уехал в Санкт-Петербург, а она осталась в Ярославле! Барыня её не пустила. Говорили, Фёдор Григорьевич выкуп предлагал большой, чтобы вольную Насте дали, да барыня не пожелала. И никто переспорить ту барыню не мог… Говорили ещё, будто Настя с горя хотела кинуться в Волгу. Не кинулась лишь потому, что надеялась: Фёдор Григорьевич уговорит царицу, чтобы царица помогла Настю выкупить. Крепко надеялась, этой надеждой и жила.

Как-то спустя много лет встретились они, Настя и Стёпа. Он-то её не узнал, очень изменилась. Она его окликнула:

— Здравствуй, Стёпушка.

А голос у неё остался прежний — ясный, лёгкий, певучий.

— Настя, ты?

— Я и есть… — Улыбнулась ему. Потом тихо спросила: — Как живёшь, Стёпа?

— Живу, — ответил он. И тоже спросил: — А ты как, Настя?

Она горестно усмехнулась, сказала:

— Видишь, и я живу, — а более ни слова.

И понял он, что хоть живут они, не умирают, но и его, и Настю снедает одна и та же тоска — великая, неуёмная тоска по театру. А Настю ещё более, чем его. Ведь любила она Фёдора Григорьевича Волкова, ведь любила же…

Потом простилась с ним и побрела своей дорогой дальше. Больше не пришлось им свидеться. Жива ли ещё? Вряд ли… Но после той встречи терпения не стало жить в Ярославле. Собрался и пошёл в Москву.

Так, в мыслях об Ярославле, о Волкове, о Насте, убаюканный старинной песней, которую когда-то пели, и уснул Степан Акимыч в бархатном кресле первого ряда партера Арбатского театра…

А в это время в деревне Фили, в девяти верстах от Москвы, в избе мужика Андрея Севостьянова подходил к концу военный совет, который созвал главнокомандующий всей русской армией фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов.

— Господа, — сказал он, завершая этот совет, — я слышал ваши мнения. Некоторые будут не согласны со мной. Но потеря Москвы не есть потеря России. Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор останется надежда счастливо довершить войну, но по уничтожении армии и Москва и Россия потеряны… Приказываю отступление.

Глубокой ночью Степан Акимыч пробудился от долгого и сладкого сна. Услыхал равномерную и тяжёлую поступь многих солдатских ног, скрип обозных повозок, грохот проходившей через Москву артиллерии.

Было 10 часов вечера 1 сентября 1812 года. Русские войска по приказу Кутузова через Москву и в обход Москвы начали отступление на Рязанскую дорогу.

Москва была оставлена неприятелю. Началось осуществление гениального стратегического плана, погубившего Наполеона и всю его армию.

Глава седьмая, в которой Саня возвращается в Москву

Тронувшись с Арбатской площади в три часа утра 1 сентября, обоз артистов взял сперва путь вдоль Тверского бульвара, затем, оставив справа Страстной монастырь, стал сворачивать на Тверскую улицу.

И тогда Саня, всё ещё не перестававшая плакать, услыхала знакомый голос:

— Александра Лукинишна…

Неужто Алексашка? Поскорее утёрла зарёванные глаза. Оглянулась: он и есть!

Вынырнув из темноты, Алексашка подошёл к той последней в обозе телеге, на которой сидела Саня. Спросил:

— Далеко ли, Александра Лукинишна?

Тайная надежда, что Фёдор в Москве и что Алексашка послан к ней именно Федей, сразу же мелькнула в мыслях Сани.

Готовая тотчас же, по первому зову, спрыгнуть с телеги, она рванулась к Алексашке. Но сдержала себя. Ещё плотнее уселась на узел с театральными костюмами. Ответила сухо:

— Да уж не близко… — и прибавила с неохотой, однако же и чуть похваляясь: — Во Владимир, вот куда…

Алексашка присвистнул. Хоть вряд ли он знал, далеко или близко стоит город Владимир и есть ли вообще такой город на Земле русской, однако присвистнул.

Она же была рада-радёшенька, что в этой предрассветной мгле ему не разглядеть её опухшего от слёз лица. Но у Алексашки, видно, глаз был кошачий — и во тьме всё видел. Взявшись одной рукой за край телеги, пошёл рядом. Принялся утешать Саню:

— Да чего вы, Александра Лукинишна?.. Вон и давеча, как сбирались, всё плакали.

— Ты откуда знаешь?

— Всё время вас караулю. От самой от площади следом иду, глаз не спускаю.

Саня вся затрепетала: теперь была у неё уже не смутная надежда, а твёрдая уверенность, что Федя в Москве и Алексашка послан Федей. Значит, вернулся! Вот радость-то… Теперь никуда она не поедет! Ни шагу из Москвы…

Ах ты господи, да чего же он тянет? Почему молчит? Почему ни слова о Феде?

Алексашка же, будто Фёдора и на свете не было, толковал ей теперь о другом:

— Не горюйте, Александра Лукинишна. Не пустим мы супостата проклятого в Москву! Знаете, какая баталия будет? Как сшибутся с нами, одни клочья от тех французов полетят. Вот увидите.

— А ежели не пустим, уезжать-то зачем? В этакую даль, во Владимир…

И поняв, что не Федей к ней послан Алексашка (кабы Федей, давно бы ей о том было сказано), и вспомнив вдруг Степана Акимыча, такого маленького, такого старенького, оставленного в пустой Москве стеречь огромный пустой театр, Саня, уже не таясь, зашмыгала носом, и слёзы сами собой обильно поползли по её щекам. Всхлипнув, пробормотала:

— Дедушка ведь один остался…

У Алексашки от Санькиных слёз вдруг непривычно защипало в носу. Спросил:

— Желаете, так схожу к нему? Только слово молвите…

И Саня молвила:

— Алексанюшка…

У Алексашки словно бы мороз по коже пробежал: ведь отродясь никто его так не называл. Алексанюшка? Может, ослышался? Колёса-то как скрипят.

Она же снова:

— Алексанюшка, ты правда сходи к нему, к дедушке… Ты передай ему, дедушке…

Нет, колёса тут ни при чём. Какие ещё колёса? Ответил ей с грубоватой суровостью:

— Ну и передам… Что прикажете, то и передам. Да вы не ревите, Александра Лукиншна. Ведь эдак и я зареву.

А Саня пригнула своё лицо к его лицу. Близко-близко. Глаза к глазам. И руку свою, сырую от слёз, положила на его руку. И зашептала ему.

Нет, никогда ещё ни один человек с самого того часа, как появился Алексашка на свет, никто с ним так не говорил. Все только бранили его, только понукали им, только знал он подзатыльники, да затрещины, да пинки, да колотушки…

Алексашкино сердце сладко заныло. Дурман не дурман, а что-то вроде дурмана, непонятное, непривычное охватило его.

А Саня всё шептала: то про Анюту, то про Тверской бульвар, то про какого-то царя Эдипа да про актёра Плавильщикова, то ещё невесть о чём просила передать дедушке Акимычу.

Он же лишь в ответ головой кивал и буркал:

— Скажу… ну скажу… всё скажу…

Но сам хорошенько не понимал, ни о чём она его просит, ни что ему надобно передать дедушке Акимычу. Только голос её слушал. И век бы слушал, лишь бы говорила.

Полный доверия и благодарности, вдруг решился — заговорил о самом своём тайном:

— Сейчас вот что скажу вам, Александра Лукинишна… Ты слушай получше.

У Сани дух захватило: стало быть, так оно и есть — Федей послан! Может, сам Фёдор сей минутой выйдет к ней из темноты, как той зимней ночью… Не спросила, а словно сердцем выдохнула:

— Что?

Алексашка сунул руку за пазуху. В темноте сверкнуло остриё ножа, светлое и блестящее.

— Вот чего у меня есть… Как начнётся под Москвой баталия, и я там буду!

Санька отпрянула: о господи, очумел! Зашептала сердито:

— Разве можно? Да что ты говоришь? Да из ума выкинь такое… Рехнулся, что ли? Ведь ещё мал, посмотри на себя.

А он своё:

— Вот вы какая, Александра Лукинишна… Вам дело говорят, а вы — мал! Чем же я мал? Чем? Ещё как могу пригодиться… Увидите, Александра Лукинишна! Ещё, может, не одного француза вот этим ножом…

Тут передние телеги обоза пошли быстрее, и та, на которой сидела Санька, рванула за ними. Саньку тряхнуло на ухабе, она еле удержалась и невольно вскрикнула. Возчик обернулся и увидел Алексашку. Грозно на него прикрикнул:

— А ну-ка, сгинь, шельмец! — и, размахнувшись, огрел его кнутом. — Знаю вас, мазуриков…

Алексашка громко выругался и оторвал руку от телеги. Сперва быстрым шагом пошёл было рядом, но вскоре стал отставать. И тогда Санька не удержалась: почти с отчаянием крикнула в темноту:

— Про Фёдора чего молчишь? Почему не сказываешь? В Москве он?

Ничего не ответил Алексашка. То ли ничего не знал о Фёдоре, то ли не слыхал её вопроса.

Ох, Санька, Санька, неужто так крепко сердце твоё присохло к красивому сбитенщику? Крепко-крепко, может, на всю жизнь, может, до самого смертного часа…

Сухими, без слёз, глазами стала смотреть в небо. Там во множестве рассыпались крупные сентябрьские звёзды. Время от времени, наискось прочертив черноту, то одна, то другая камнем скатывалась вниз.

Только одна-единственная стояла не шелохнувшись — та, светлая, огромная, похожая на огненный меч, поднятый для сокрушительного удара.

Между тем обоз уже подходил к заставе. Вдоль всей Тверской дома, покинутые своими владельцами, стояли тёмные, нежилые, с заколоченными ставнями, запертыми воротами. Редко-редко где светились окна.

Но и за этими освещёнными окнами виднелась суета, беготня. А в распахнутых настежь воротах уже стояли телеги с вещами, готовые отправиться в путь. Уезжали те, кто почему-либо раньше не мог покинуть Москву.

Чтобы поскорее — без волокиты и задержек — пробраться на Троицкую, а затем на Владимирскую дорогу, ещё с вечера был выбран путь через Тверскую заставу. Этой дорогой немногие выезжали в те дни из города. А в эту раннюю пору улицу и вовсе не запрудили ещё экипажи, потому обоз артистов сравнительно быстро прибыл к заставе. И вдруг Санька с изумлением увидела, что небо, поля и леса за селом Хорошёвом, за Дорогомиловом и Филями озарены ярким розовым светом, будто солнце только-только успело зайти и не погасли его закатные лучи ни на небе, ни на земле…

Санька тронула возницу за рукав, показала на озарённое розовым светом небо: что за диво? Откуда свет в той стороне?

Тот хмуро ответил:

— Там-то? Они… французы…

Санька негромко охнула. Быть не может! Так близко? Ведь у самой у Москвы.

Возчик изо всех сил махнул кнутом, свирепо гаркнув:

— Чего стали, окаянные? А вот я…

Но не только их телега стояла. Остановился весь обоз. И все головы были повёрнуты в ту сторону, где светились огни. Слышались голоса, растерянно вопрошающие друг у друга:

— Ужель французы?

— Надо думать, их бивуаки…

— А наши-то где?

— Наши-то позиции тоже там?

— Значит, там будет сражение?

И вдруг раздался громкий вопль. Санька узнала голос Лизаветы Семёновны Сандуновой.

— Пресвятая заступница, да что ж это? К самой к Москве подошли… — И в голос, по-бабьи, она заплакала и запричитала.

Да и не только она одна. Плакали многие, ужасаясь бивуачным кострам неприятеля в такой близости от Москвы.

Для Саньки же после того солнечного июльского дня, когда она впервые узнала про войну, в которую ей не хотелось верить, для неё война только сейчас стала страшной очевидностью. Она невольно перекрестилась. Именно с этой минуты впервые засверлила у неё мысль о том, что ей непременно надобно вернуться обратно в Москву. И чем дальше отъезжали они от Москвы, чем незримее становились те огни, от которых она не могла оторвать взгляда, тем непреклоннее овладевало ею это решение.

Когда совсем рассвело и солнце, румяное и весёлое, поднялось на небо, их обоз, давно миновав Тверскую заставу, оставил за собой Марьину рощу, возле села Алексеевского выехал на большую Троицкую дорогу.

Всё время Санька отмалчивалась и лишь прилежно запоминала путь, по которому ночью пойдёт обратно. Почему не сейчас, когда Москва была рядом? Почему обязательно ночью, когда легче всего заблудиться и потерять дорогу? Вероятно, она всё ещё колебалась, ещё не решаясь сделать этот отчаянный шаг. А может, страшилась, что её не пустят?

На Троицкой дороге их обоз неожиданно оказался в гуще экипажей, выехавших из Москвы ещё накануне вечером. Теперь теснота мешала им двигаться вперёд с прежней скоростью. Кибитки, таратайки, старинные дормезы, кареты, коляски, телеги ехали в несколько рядов. Треск и шум стояли невообразимые. К тому же вперемешку с экипажами гнали коров и овец, а следом за своими хозяевами во множестве бежали дворовые собаки.

В иные лёгонькие дрожки были впряжены пять или шесть лошадей, а какой-нибудь тяжёлый дормез с превеликим трудом волокли две старые клячи. И каждый экипаж старался опередить соседний.

С ужасом, с недоумением разглядывала Санька эту толпу, спешившую поскорее покинуть свои дома и подалее отойти от Москвы. Она не могла понять: ведь ежели, как толкуют все в один голос, Бонапарта не пустят в Москву, так надобно ли уходить неведомо куда и неведомо зачем?..

Поздно вечером их обоз прибыл в село Мытищи. Здесь решили остановиться на ночлег. Было это примерно в тот самый час, когда после окончания военного совета Кутузов отдал приказ о сдаче столицы без боя и русская армия стала отходить на Рязанскую дорогу, покидая свои позиции под Москвой.

Ночью, истомлённые дорогой, дневной сутолокой, пылью и жарой, все уснули. Тогда Санька — она-то, несмотря на усталость, крепилась и ни на секунду не сомкнула глаз — незаметно соскользнула с телеги. Захватив с собой лишь узелок с хлебом, она, выбравшись из гущи телег и экипажей, вышла на обочину дороги и скорым шагом направилась в ту сторону, где была Москва. Без отдыха она шагала всю ночь. К рассвету же так устала, что, когда увидела возле дороги берёзовую рощу, свернула туда. Отыскала среди молодой поросли уединённое место и, сражённая усталостью, не чуя под собою ног, повалилась на землю.

Хотела было подольше отдохнуть, но нет! — не до отдыха ей сейчас было. Тревога снедала её. Какой там отдых, когда дедушка один-одинёшенек…

О господи, да зачем же она, глупая, уехала? Почему не спрыгнула с телеги, когда были у Тверской заставы? Ругала себя нещадно. Да разве в ругани дело. Скорее, скорее поднимайся, Санька, скорее в Москву.

Однако разулась, заставила себя немного посидеть, отдохнуть. Пожевала хлеб, взятый с собой в дорогу. Заела черникой и брусникой, кои росли тут во множестве.

Вдруг вспомнился Фёдор. Нет, и мысли о Фёдоре погнала от себя прочь. Не до него теперь. Обратно в Москву, к дедушке, в театр… Может, уже началась та страшная баталия! А дедушка один, как перст один.

Вдруг странный гул донёсся к ней с дороги, с которой она сейчас свернула в лес. Неужто и сегодня из Москвы люди бегут? Нет, Это был не тот беспорядочный многоголосый гул — и детского плача, и скрипа колёс, и блеяния овец, и мычания коров, — это было не похоже на те утомительные и беспорядочные звуки, которые слышались весь вчерашний день, едва их обоз оказался среди других обозов на Троицкой дороге.

Сейчас к ней доносился равномерный и тяжёлый топот многих ног, отдельные выкрики команды, изредка ржание коней.

Продираясь сквозь кусты, не обращая внимания на ветви, больно хлеставшие её по лицу, Саня кинулась напролом к дороге. Увидела: по дороге идут русские войска. Однако не в ту сторону, куда она собиралась идти, не к Москве, а от Москвы. А может, всё-таки к Москве? Может, это она шла не туда, куда надобно, а солдаты идут именно в Москву, на подмогу тем, кто сейчас в жестокой баталии защищает город от француза?

Невидимая с дороги, но хорошо всё видя, Саня, спрятавшись за ствол дерева, смотрела на сумрачные лица солдат. Не понимала, почему же лица у них такие, словно идут они с похорон.

Изредка к ней доносились отдельные слова, иногда фразы. Со жгучим напряжением прислушивалась она и к словам и к фразам. Однако смысл их был ей непонятен.

Но чем дольше она смотрела на сумрачные лица солдат, тем страшнее ей становилось. Предчувствие беды заполнило её. И, сама не зная, зачем и почему, она метнулась обратно в лес, так и не поняв, откуда и куда идут войска.

А по дороге шёл арьергард армии, прикрывая собой последних жителей, уходящих из Москвы. Это были те несколько тысяч казаков, которые затем по приказу Кутузова должны были с Владимирской дороги повернуть на дорогу Рязанскую, чтобы затем слиться с остальной русской армией и начать тот хитрый манёвр, который поставил в тупик Наполеона и его военачальников.

Примерно в те же самые часы французские войска готовились войти через Калужскую заставу у Воробьёвых гор, через заставы Пресненскую, Тверскую и Дорогомиловскую в пустую, покинутую жителями Москву. Готовились вступить победителями — с музыкой и барабанным боем, так приказал им Наполеон Бонапарт.

Сам же он около двух часов дня сел на лошадь и верхом, окружённый блестящей свитой, направился на Поклонную гору.

В те годы верхушку Поклонной горы покрывала дубовая роща. Проехав эту рощу, он остановился. Щедро освещённая лучами солнца, как бы у его ног раскинулась Москва. Блестели золотые купола многочисленных московских церквей, на них сияли золотые кресты. Зеленели сады, окружавшие дворцы московской знати, а вдали высились башни Московского Кремля.

— Так вот он наконец, этот знаменитый город! — воскликнул Наполеон. И, помолчав, прибавил: — Давно пора!

Отсюда ему казалось, что великолепный позлащённый город многолюден и живёт полной жизнью. Ему казалось, что в каждом доме если не с радостью, то, во всяком случае, с покорностью ждут великую армию и его, великого полководца — императора французов Наполеона Бонапарта. Он был убеждён, что повторится то, что было во всех прежде завоёванных городах: в Риме и в Милане, в Берлине и Вене, в Лиссабоне и Мадриде, в Антверпене и Амстердаме, в Каире и Александрии… Депутация самых именитых жителей города с низким поклоном преподнесёт ему ключи от завоёванной Москвы.

И взгляд Наполеона с жадным нетерпением был устремлён на Москву. За стенами этого города скрывались все его надежды: мир с Россией, который был ему необходим; покрытие военных издержек, выросших до невероятных размеров; и, наконец, его слава — слава великого полководца!

Со жгучим интересом он разглядывал этот город, блистающий в лучах солнца. Когда же всё-таки появится депутация? Почему они медлят и заставляют его так долго ждать?

Он приказал дать несколько холостых выстрелов.

Но и это не возымело никакого действия. К нему на Поклонную гору по-прежнему никто не являлся.

Беспокойство охватило Наполеона. Теперь, уже спешившись, он ходил взад и вперёд. Изредка останавливался, смотрел на Москву и снова шагал — взад-вперёд, взад-вперёд… А спустя какое-то время, обратившись к своей свите, спросил: почему же всё-таки не является депутация русских бояр с ключами от Кремля?

Между тем разведчики донесли, что Москва пуста. Не решались доложить Наполеону, что город покинут жителями и никакой депутации с ключами от Кремля не будет. Свита Наполеона испуганно перешёптывалась.

А время уже подходило к тому часу, когда с колокольни Ивана Великого раздавался благовест, призывавший молящихся к вечерне. Тяжёлый звон пронёсся над Москвой и внезапно смолк: оттуда, с колокольни, увидели входивших в Москву французов. Зловещей тишиной встречала Москва победителей. Ничего подобного не было ни в Риме, ни в Вене, ни в Мадриде, ни в Берлине…

Стук копыт неприятельской конницы одиноко раздавался в пустом городе.

Разгневанный и недоумевающий, ночь на 3 сентября Наполеон провёл в доме трактирщика у Дорогомиловской заставы.

Глава восьмая, в которой Саня, возвратившись в Москву, видит самого Наполеона Бонапарта и теряет всё

А Саня в ночь на 3 сентября была ещё очень далеко от Москвы. Быть может, и подалее, чем накануне вечером. Кинувшись от дороги обратно в лес, в лесу она заблудилась. А когда после долгих блужданий вышла наконец на опушку, не могла понять, ни где находится, ни в какую сторону ей надобно идти.

Перед нею расстилалось чисто убранное жнивьё, неподалёку в овражке, переливаясь, журчал ручей, а слева высилась пологая горушка.

И спросить не у кого. Хоть зови, хоть кричи — на виду никого, ни одной живой души…

А погода вдруг круто переломилась. На смену по-летнему солнечному и тёплому дню наступали осенние сумерки. С севера потянуло холодным ветром. Мелко-мелко задрожали листья на осинах и с каждым порывом разноцветными стаями полетели к земле. Берёзы во все стороны закачали, замахали верхушками.

Осень. Чего другого ждать от погоды?

Поразмыслив, Саня решила прямо по стерне лезть на горушку. Может, сверху будет виднее — что впереди, куда идти?

А добравшись доверху, в наступивших уже сумерках сразу увидела далеко-далеко, почти на краю неба, розовое зарево. Это зарево было от тех первых московских пожаров, которые занялись уже к вечеру 2 сентября.

Но о том, что зарево от пожаров, Сане, разумеется, и в голову не пришло. Она поняла так: вдалеке видны те самые огни французских бивуачных костров, которые так испугали её, когда давеча подъехали они к Тверской заставе.

Но теперь этим огням она радовалась. Она знала, в какую сторону ей идти.

Но ещё больше она обрадовалась, увидев под горой небольшую деревеньку. Тотчас подумала: «Попрошусь к кому-нибудь на ночь, а ранёхонько пойду в Москву. Чего там — ведь совсем недалеко! К вечеру или ещё раньше и приду. То-то обрадуется дедушка!..»

От этих мыслей сразу ей стало хорошо и весело. Даже про голод забыла. Даже усталость прошла. Перестали ныть стёртые в кровь ноги.

Несколько раз она осторожно, чуть коснувшись стекла, стукнула в оконце самой крайней избы. Открывать ей, однако, не торопились. Хотела было уже отойти, да услыхала под дверями шёпот. Два голоса, перешёптываясь, спорили. Один — тоненький, похоже детский. Второй — шамкающий, старушечий.

— Да нет, не они, бабонька… — Это шептал детский голосок. — Не французы это…

— А как они?

— Они разве так брякают? Они изо всех сил.

— Ой, боязно, внученька! Ну как вломятся?

Тут Саня решила подать свой голос:

— Пустите, бабушка, Христа ради переночевать. Озябла…

И сразу весело, уже не таясь, затараторил ясный детский голосок:

— Слышь, бабонька? Не они ведь… не они же! Я отомкну.

— Отмыкай, Дашутка.

Загремела щеколда, и дверь приоткрылась. На Саню пахнуло обжитым, чуть кисловатым теплом избы. Сразу засосало под ложечкой от запаха печёного хлеба: ведь полный день крошки во рту не было!

Она вошла и услышала заливистый плач ребёнка.

— Наказанье… — прошамкала старуха. — Сноха-то уехала на мельницу. Спозаранку уехала, а всё не ворочается. Покачай, Дашутка. Дай ему соску… Ох, беда, беда!

Засветив сальный огарок в глиняном подсвечнике, бабка с пристрастием оглядела Саньку с ног до головы. Тут же стала выспрашивать: да кто она, да что она, да куда её несёт, на ночь глядя.

Узнав, что Санька держит путь в Москву, охнула. О господи, до Москвы ведь даль несусветная! А кругом злодеи-антихристы рыщут. Вот они с Дашуткой сидят не шелохнутся, весь день дверь на запоре.

Саня, хмурясь, сказала:

— Надобно мне в Москву. Дедушка там у меня. Переночевать-то пустите? Утром дальше пойду.

Услышав о дедушке, бабка и вовсе подобрела:

— Да кто ж тебя гонит? Оставайся. Лезь на печку, там и спи. Голодная ведь?

— Голодная…

— Сядь, поесть тебе соберу.

Только успела Санька поесть, хотела было на печь забраться, вернулась с мельницы старухина сноха. Вернулась чуть живая — и без зерна, и без муки. Плача навзрыд, рассказала, как налетели на неё басурмане, всю муку, которую с мельницы везла, отняли. Ни горсточки, окаянные, не оставили. Сама-то еле-еле от охальников укатила.

И сноха, услышав от старухи, что Саня в Москву собралась, тоже заохала и руками на неё замахала. В Москву? Да упаси бог в Москву! Рехнулась, видно. Москву ведь француз захватил…

Санька не поверила: ведь только вчера поутру они выехали из Москвы.

— А эти уже вчера вошли. Хозяйствуют там.

— А баталия как же? — ужасаясь и всё ещё продолжая не верить, вскричала Санька. — Ведь сказывали, что без баталии не отдадут Москвы.

— Про баталию ничего не знаю, а что в Москве они — это точно, — сказала молодуха и снова принялась плакать и причитать, вспоминая, как у неё отняли муку.

Утром, едва рассвело, Санька собралась идти. Как ни уговаривали, стояла на своём: надо ей в Москву. Дедушка там один.

— Да как же ты пойдёшь, да ещё в таком платочке приметном? Неужто не боишься? — спросила молодуха.

Санька сдёрнула с головы свой алый шёлковый платок. Спросила:

— Постарее да потемнее дадите?

У молодухи зажглись глаза:

— А этот куда?

— Тебе оставлю, — сказала Санька и кинула той на руки платок, которым так гордилась. Потом повязалась по самые брови старушечьим, тёмным, и вышла из избы.

А ветер стал ещё сильнее, чем накануне. Так и рвал, так и метал. Почти к самой земле пригибал придорожные кусты. Иной раз приходилось идти вроде как напролом, плечами и головой пробивая себе дорогу. Но всё равно шла и шла вперёд, думая лишь о том, чтобы поскорее добраться.

А о пожаре Москвы она так ничего и не знала. Клубы дыма, которые поднимались над горевшей Москвой и плотной завесой стояли над городом, казались ей густыми тучами.

И лишь к вечеру, когда стемнело и когда Москва была уже недалеко, она с ужасом поняла, что над Москвой сгрудились вовсе не тучи, что это дым от большого пожара, охватившего весь город. И дым этот, теперь окрашенный пламенем, был багров и страшен.

И Саня побежала. Она бежала и громко плакала. Она бежала прямо на зарево, уже не боясь сбиться с дороги. Теперь свет от пожара был столь ярок, что освещал не только горевшую Москву, но и небо над её головой, но и каждый камешек на дороге.

Это было в ночь на 4 сентября.

Утром 4 сентября Наполеон Бонапарт проснулся в Кремле при двойном свете — дня и пламени. Но свет наступившего дня не мог соперничать со светом пожара, бушующего за окнами дворца.

Ещё вчера, когда он перебирался из дома трактирщика сюда в Кремль, Москву окутывали клубы дыма. Зловещие рапорты преследовали его весь день, мешая насладиться победой и торжеством.

Ему доносили:

— Горит центр города, самые богатые кварталы, где магазины, лавки, склады…

— Сгорел дом, где три тысячи русских раненых…

— Горят великолепные дворцы, горят дома горожан…

Ему докладывали: едва лишь солдаты великой армии приблизятся к какому-либо дому, как внутри раздаётся лёгкий треск, поднимается тонкая струйка дыма. Затем эта струйка становится густой и чёрной, превращается в багровый, огненный столб, и всё здание рушится в вихре пожара…

Вчера он ещё надеялся, что за ночь пожар удастся потушить. Но, пробудившись нынешним утром, он понял, что огонь усилился во много крат. Город превратился в огромный пылающий костёр.

И сейчас, шагая по великолепным апартаментам Кремлёвского дворца, уже не с упоением победителя, но обеспокоенный и раздражённый, Наполеон отдавал приказ за приказом, наверняка зная, что никто его приказы выполнить не в силах. Пламя пожирало город на его глазах, а он был бессилен. Он бормотал, то и дело кидая взгляды на огонь, бушующий за окнами:

— Этот пожар… Он предвещает нам великие бедствия…

Ветер всё время менял направление. Словно разъярённый мститель, перебрасывал пламя из одного квартала Москвы в другой. Отсюда, из дворца, не смея приблизиться к раскалённым стёклам окон, Наполеон видел, как занялась уже и та часть Москвы, которая находилась за рекою.

Нет, он чувствовал себя сейчас не победителем. Скорее побеждённым. Москва встретила его не покорностью и страхом, а ненавистью и пожаром. Город, которым он любовался с Поклонной горы, превращался в груду развалин, в угли, золу, пепел…

И сам он был пленником огня и дыма. Горящие головни, искры, пламя с ураганной силой ветер приносил уже сюда, в Кремль. Казалось, даже небо пылает пожаром. Оно было цвета красной меди…

И вдруг раздались испуганные возгласы:

— В Кремле пожар…

— Горит Кремль…

— Огонь в башне над арсеналом…

Неужто всё было обречено разрушению? Даже эта священная обитель русских царей?

— Ваше величество! Отсюда нужно уходить, ваше величество! И немедленно… — в один голос убеждали Наполеона все его приближённые. — Против дворца стоят ящики с порохом.

Через узкий подземный ход возле Тайницких ворот Наполеону с ближайшей свитой удалось выбраться из Кремля. Они вышли на набережную. Но и здесь бушевало море огня. Даже вода в реке казалась огненной. Им нельзя было ни отступить, ни остановиться, ни двигаться вперёд…

Всего лишь одна улица, извилистая и узкая, вся охваченная огнём, открывалась перед ними. Это был скорее вход в ад, чем выход из него. Все бросились в этот проход. Они шли по огненной земле, под огненным небом, среди огненных стен. Дышать этим раскалённым воздухом было почти невозможно. Руки у всех были опалены — им приходилось, защищая от огня лицо, отбрасывать прочь горящие головешки…

Так описывает в своих мемуарах бегство Наполеона из Кремля граф де Сегюр, один из приближённых генералов Бонапарта.

Наконец солдаты первого корпуса, занимаясь грабежом и мародёрством, среди пламени пожара узнали своего императора, кинулись к нему на помощь и вывели к одному из кварталов Москвы, который уже обратился в пепел.

Именно здесь, среди развалин, которые ещё недавно были домами Арбата, Саня увидела группу военных, окружавших невысокого человека в сером сюртуке и треугольной шляпе. Военные эти тесно сгрудились возле человека в треугольной шляпе, казалось, готовые защитить его своими телами от любой опасности, которая угрожала или могла угрожать тому на пути.

Саня спряталась за трубу, торчавшую среди развалин прямо из земли. Ещё горячей была эта труба. Ещё не остывшей была и земля после пожара, который бушевал тут весь вчерашний день и всю ночь до самого утра.

Озираясь по сторонам, она с трудом верила себе, своим глазам, что эти развалины, эти трубы, эти груды угля и обгоревшего кирпича, — тот самый Арбат, который всего лишь пять дней тому назад она перебегала, чтобы попасть в Скатертный переулок. И всё же она точно, безошибочно знала: кругом то, что было недавно красивой Арбатской улицей…

Увидя проходивших мимо военных, вряд ли догадывалась она, что среди них в обгоревшей и закопчённой одежде находится сам император — Наполеон Бонапарт, человек, по вине которого сейчас горела Москва. Поняла она лишь одно: эти военные — враги, погубившие Москву.

Быстрым шагом они прошли в сторону Дорогомиловской заставы, чтобы укрыться от московского пожара в загородном Петровском дворце.

Этого-то, разумеется, Саня не знала. Да и дела ей не было до французов, среди которых находился Наполеон. Она и головы не повернула им вслед. В оцепенении стояла и смотрела на выжженную пустыню…

Ещё вчера под вечер она оказалась на окраине Москвы, недалеко от Тверской заставы. Но войти в город не решилась: всё было застлано густым чёрным дымом, всё было объято пламенем. Огонь, выбиваясь из проёма окон, свистя и шипя, разваливал стены и крыши домов. Даже издалека жар опалял лицо. Страшно было смотреть, как метались люди, вытаскивая из горящих домов свои пожитки. То тут, то там был свален в кучи жалкий домашний скарб. И сразу пришло в голову: а батюшка, а мачеха Степанида, а сестрицы Любаша и Марфуша? Они-то где? В Москве или уехали?

А может, сейчас горят и тоже выкидывают из избы вещи? Может, помощь им надобна?

Но когда она оказалась за селом Кудриным, возле Пресненских прудов, удивительная тишина поразила её. Огонь сюда не перекинулся, всё стояло нетронутым — и дома, и сараи, и деревья.

И здесь пахло дымом и гарью, но от прудов тянуло свежим холодком, а жители, толкаясь у ворот и околиц, лишь издали ужасались страшному пожару, который пожирал Москву.

Саня подошла к тесовому забору, который окружал её прежний дом, хотела открыть калитку и не открыла: услыхала голос мачехи Степаниды, приглушённый до шёпота. Однако слышно было каждое слово.

— Сюда, девоньки… Тут зароем! Забросаем землёй, поверх листьями…

— Ой, мамынька, нельзя, тут к забору близко…

Это голос Любаши, старшей сестрицы. И тут же подголоском зашептала Марфуша:

— Под грушу, мамынька. Оно вернее. Говорю, вернее…

Саня отошла от забора. Подумала: «Эти всё о своём. Хоть дотла сгори Москва, для них всё равно. Лишь бы своё сохранить в целости. А батюшка где же? Его голоса почему не слыхать? Или совсем его со света сжили?»

Эту ночь провела она в одном из брошенных сараев.

А теперь она стояла там, где прежде была Арбатская улица со всеми переулками. Ещё более, нежели зрелище самого пожара, её потрясло это выгоревшее, пахнувшее смрадом и дымом пространство. Лишь церковь Николы Явленного, куда они с дедушкой ходили по воскресным дням, стояла опалённая, покрытая сажей, но стояла… Какие-то люди (не свои, не русские, а чужие, враги, французы) суетились, вытаскивая на паперть иконы и дорогую церковную утварь. И радовались серебру и драгоценностям, которыми удалось овладеть…

Еле волоча ноги, Саня побрела в ту сторону, где должна была находиться Арбатская площадь. Она всё ещё надеялась, вопреки всему надеялась, что среди пожарища по-прежнему стоит любимый ею театр. Заколдованный от огня, недоступный огню, стоит красивый, величавый, окружённый белыми колоннами… И когда она увидела лишь пустырь на том месте, где должен был находиться театр, лишь пустырь, покрытый золой и пеплом, она повалилась на землю и заплакала. Мерещилось ей в ту минуту, что, останься она здесь, уберегла бы вместе с дедушкой Акимычем и стены, и колонны, и весь театр от страшного московского пожара.

Захлёбываясь слезами, она шептала:

— Дедушка, дедушка, зачем вы услали меня? Зачем, глупая, я уехала? Дедушка, дедушка…

О гибели Степана Акимыча она ещё ничего не знала. Но с гибелью театра казалось ей, что потеряла она всё, что было в этот последний год смыслом и радостью её жизни…

И вдруг среди пепла, ещё тёплого, почти горячего, что-то сверкнуло. Это была хрустальная подвеска от большой люстры зрительного зала, последнее и единственное, что осталось от прежнего великолепия театра. Каким-то чудом уцелев, она сияла Сане радужно, весело, переливаясь всеми своими хрустальными гранями…

Глава последняя, которая является эпилогом

С тех страшных дней прошло не мало лет.

В один из февральских дней молодой купец из Москвы Фёдор Иванович Титов проездом из Архангельска, где он вершил дела своего богатого тестя, оказался в небольшом губернском городе. Буран загнал его сюда, и он томился здесь вторые сутки. И сейчас, сидя в трактире и глядя, как за окнами крутыми воронками завивается снег, он зевал и злился. Ему казалось, что непогода задержит его тут надолго. А скука заедала, да и торговые дела, ради которых он был в Архангельске, того не позволяли. Надо было скорее ехать в Москву.

Он смотрел в окно. А за окном крутила, вертела метель.

— Сходили бы, сударь, в театр, — посоветовал трактирный слуга, убирая с его стола послеобеденную посуду. — Ныне-с как раз представление…

Фёдор Иванович зевнул:

— Как, и театр имеется в здешнем городе?

Слуга вроде бы даже обиделся:

— А как же-с. Весьма даже имеется!

— И хорош?

— Люди ходят. А в нынешнюю зиму и вовсе отбою нет-с…

Фёдор Иванович снова зевнул. Подумал: спать, что ли, завалиться? Самое разлюбезное дело при этаких обстоятельствах. Однако же, поднявшись из-за стола, осведомился:

— А ныне-то по какому такому случаю народ зачастил?

— А потому, сударь мой, что в нашем театре на всю эту зиму некая актёрка из Санкт-Петербурга подрядилась представлять трагедии и комедии…

Фёдор Иванович прислушался. С молодых лет был он большим театралом и частым посетителем московских театров. А трактирный слуга продолжал:

— Сам не видал-с, а люди сказывают: красоты сия актёрка неописуемой… К тому же и молода! А гордости ещё того больше. Всех отвергает-с… Ещё ни единого подношения не приняла. Даже самому господину Пряхину кошелёк обратно кинула. Вот какова-с… А говорят, в том кошельке золотых червонцев было чуть ли не на тысячу.

И получилось так, что вьюжным февральским вечером Фёдор Иванович отправился взглянуть на петербургскую актёрку, которая в ту зиму играла на подмостках здешнего театра и, по словам слуги, сводила с ума всех жителей города.

В тот вечер давали трагедию Озерова «Эдип в Афинах», пьесу, хорошо знакомую Фёдору Ивановичу. «Что ж, — подумал он, — коли будет очень плохо, уйду со второго акта. Кто станет меня неволить смотреть до конца?»

Подойдя к театру, он сразу понял, что здание строилось силами доморощенными и рука настоящего архитектора его не касалась. И внутри всё было без особых затей: по обе стороны зрительного зала располагались ложи, над ними раёк. Перед креслами партера в несколько рядов стояли простые скамейки. Сей порядок, несходный с прочими театрами, сперва удивил Фёдора. Но, поразмыслив, нашёл он разумную причину: сцена освещалась плошками с салом, а потому чем далее в глубину зала, тем менее страдало обоняние от смрадного духа. У самого же Фёдора Ивановича Титова по совету кассира билет был взят в кресло третьего ряда.

Заняв своё место, он огляделся. В занавесе зияли две изрядного размера дыры. В них то и дело показывались чьи-нибудь глаза, иной раз с носом и даже пальцами. Оттуда, со сцены, интересовались: много ли народу в зале, не пора ли начинать спектакль?

Возле самой сцены, сбоку, виднелась почерневшая от копоти дверка, ведущая за кулисы.

Вскорости занавес поднялся, и спектакль начался. Фёдору Ивановичу всё здесь было не по нутру: и плохая игра актёров, и бедные декорации, и неважные костюмы. Он ушёл бы, не досмотрев, да любопытство держало: решил дождаться второго акта, глянуть на петербургскую диву, о которой в трактире толковал слуга.

И вот началось второе действие.

Едва Антигона в длинных белых одеждах вышла из-за кулис со своим слепым отцом Эдипом, едва произнесла первую реплику, мурашки побежали у Фёдора по спине.

О господи… Неужто? Саня? Быть не может! Почудилось ему… Здесь, в этом заштатном городке? Нет, нет, это лишь игра его воображения. Надо же придумать, чтобы та девочка стала актрисой!

Но чем далее он смотрел, тем убеждённее становился, что видит он Саню. Да, да, ту самую Саню, которую однажды привёл в театр, а потом полюбил.

Повернулся к соседу. Спросил фамилию актрисы. Тот ответил. Однако фамилия ничего ему не подсказала. Впрочем, знал ли он в те далёкие годы Санину фамилию? Вряд ли…

Но вот Антигона, положив на плечи слепого отца своего руки, произнесла мягко и проникновенно тем Саниным голосом, который он столько раз слышал:

— Я не страшусь терпеть презренну нищету: С отцом пещеры мрак чертогу предпочту; Всем бедствам за него охотно подвергаюсь.
И последние сомнения оставили Фёдора. Это была Саня.

Всё всколыхнулось в его памяти. Будто не годы, а лишь немногие дни отделяли его от того часа, когда увидел он девочку в алом платке, которая понравилась ему с первого взгляда. И потащил он её в Арбатский театр, в раёк… Вот ведь случай какой! Ведь смотрели они как раз озеровскую трагедию «Эдип в Афинах»….

И все встречи вспомнились ему. И та последняя, когда ночью прощались они возле колонн театра перед его отъездом из Москвы.

Где же она была всё это время?

Он-то надолго застрял в Ярославле. Хозяин купил там не один, а два дома. Там же открыл не одну, а две лавки.

Сперва он, Фёдор, очень скучал по Сане. Думал беспрестанно. Рвался в Москву. А как узнал про московские пожары и что от Арбатского театра остались одни лишь головешки, сразу сник. Зачем ему была Москва? И разве Саня могла быть в Москве после такого пожара? И разве узнать ему, где она?

А потом дела завертели. Завертели, закрутили, и всё реже и реже вспоминалась ему Саня, а потом и вовсе забыл. Лишь иногда в памяти мелькнёт её лицо. Мелькнёт и пронесётся, будто светлая звёздочка по ночному небу…

Он насилу дождался конца второго акта. Едва спустили занавес, кинулся к той дверке, которая вела за кулисы.

Публика галдела: «Фора! Фора!» Топала ногами, всплескивала ладонями. А он не мог понять, как она играла, хорошей ли была актрисой. Сейчас думал лишь об одном: увидеть её… Сейчас ему казалось, что все эти годы он только и думал о ней, только и ждал этой встречи. Почему же они так и не свиделись? Может, мало он её искал? Плохо искал?

— Вам кого, сударь? — спросил служитель театра, когда Фёдор оказался за кулисами.

Фёдор назвал фамилию актрисы.

Но его не пропустили. Ответили, что пускать, мол, строго-настрого никого не велено.

Тогда Фёдор, торопясь и волнуясь, написал:

«Ежели Вы та самая Саня, дозвольте увидеть Вас.

Фёдор».
Когда Сане вручили записку Фёдора, её сердце словно перестало биться, закружилась голова. Словно бы комната перевернулась вверх тормашками.

Фёдор? Неужто Федя?

О боже праведный, нашёл её! В далёком городе. Стало быть, искал? Хотел найти? Тосковал по ней все эти годы, ежели в поисках занесло его в такую глушь…

— Пусть идёт! — приказала она подавшему ей записку. — Проси…

Прижав руки к груди, не дыша, смотрела она на дверь. Какое же свершилось чудо! Спустя столько лет, уже потеряв всякую надежду, она всё-таки сейчас его увидит…

И она расскажет ему, как ждала его каждый день все эти годы. Она расскажет, как всё время, пока злодеи были в Москве, бегала она на Арбатскую площадь. Как, хоронясь в развалинах, страшась разбойных и голодных французских солдат, неизменно, всякий-всякий день прибегала она на то место, где стоял театр. Ей всё казалось: коли жив Степан Акимыч, и он придёт на пепелище своего любимого театра. И Федя, как только вернётся в Москву, и Федя тоже придёт сюда. Обязательно придёт! А куда же ещё? Где же ещё он будет искать её, свою Саню?

Потом дедушку Акимыча уже перестала ждать. Узнала, что дедушка погиб. Рассказали ей, как в первый же день в театр явились французские офицеры и приказали Степану Акимычу приготовить всё для спектакля — сам император желает присутствовать на представлении. И как дедушка Акимыч, не испугавшись французских офицеров, затопал на них и закричал: «Сего не будет, милостивые государи! Пока я жив, нога вражья не преступит этого порога…»

Так оно было или не так, теперь не узнать. Но пожар начался внутри здания. Может, сам дедушка Акимыч и учинил поджог. Ведь такой махонький, такой старенький — не испугался ведь…

Узнав об этом, Санька ревмя ревела.

Теперь, через столько лет, она понять не может, как вынесла, как всё вытерпела в той страшной, разрушенной, сожжённой и занятой врагами Москве. Только и жила одной надеждой, что их прогонят вместе с Бонапартом, а тогда вернутся свои. И Федя вернётся. И они встретятся, она и Федя.

Сама голодная и бесприютная, со злобной радостью она видела, как день ото дня всё хуже и хуже приходится врагу. Как голодают, как холодают, как на глазах меняются лихие наполеоновские солдаты, превращаясь в толпу бродяг. Смеялась до упаду, когда с наступлением осенних холодов впервые увидела этих солдат в розовых и голубых атласных салопах, в каких разгуливали московские купчики по Кузнецкому мосту и Тверскому бульвару…

— Так вам и надо, так вам и надо, — повторяла со злорадством. — И голод, и холод, и салопы — всё заслужили…

Но как ни худо было ей в то время, всё равно каждый день приходила на Арбатскую площадь: дедушку перестала ждать, а Федю всё равно ждала. Ни голода, ни холода — ничего не страшилась. Ободранная, худая, вся почерневшая — всё ждала, всё ждала…

И вот он здесь.

И вот открывается дверь. И он входит.

Почему Саня не кинулась ему навстречу с протянутыми руками, как мечталась ей эта встреча? Почему не склонила головы к его плечу, почему не заплакала счастливыми слезами? Что остановило её?

Она шагу не сделала ему навстречу. Прильнув к стене спиной, по стене распластала руки.

Он же воскликнул:

— Саня!.. — и рванулся к ней. Потом осёкся и заговорил, но уже другим голосом: — Не думал встретить здесь…

Она молчала.

А он ей — уже спокойнее, уже овладев собою:

— Благодарен вам… Никак не думал увидеть здесь…

Она по-прежнему молчала. Волнение словно железным ободом сдавило горло, слова из себя не могла выдавить. Наконец тихо проговорила:

— И вам спасибо, что вспомнили, Фёдор… — и запнулась. — Не знаю, как вас по батюшке…

Он подсказал. Она же, чуть улыбнувшись, продолжала:

— Вот уж чего не знала, того не знала…

— В Санкт-Петербурге, стало быть, играете? — спросил он, не найдя иных слов.

Чуть улыбнувшись, она ответила:

— Да нет же, здесь я теперь… Ангажемент у меня на этот сезон. — И, помолчав, прибавила: — В Петербурге привелось мне театральное училище кончать. Может, знаете? Наше училище на Офицерской улице.

Нет, он не знал. В Петербурге ещё ни разу не бывал. Она же, сама не ведая зачем, принялась объяснять:

— Одним боком на Офицерскую выходит, другой стороной — на Екатерининский канал. Случай один получился… Сразу после войны туда попала.

Правда, как же это было? Неужто позабылось? Да разве такое можно забыть…

Была тогда уже осень. Шёл октябрь 1812 года. Ранний снег покрывал развалины сгоревшей Москвы. В тот день по приказу Наполеона последние французские солдаты вышли из Москвы. Это было 10 октября в 11 часов вечера.

А в пятницу, едва рассвело, в Москву вступили свои, русские.

Санька, дрожа от промозглой сырости и холода, кутаясь в какие-то лохмотья, и в этот день прибежала на Арбатскую площадь.

На пустыре, где прежде высился театр, увидела она человека в ополченском мундире. Человек этот плакал. Плакал, будто на чьей-то могиле, будто проливал слёзы о самом дорогом и близком. И Санька его узнала. Александр Александрович, князь Шаховской — вот кто был этот человек! И лысая голова была его, и длинный нос был его. Тонким голосом он повторял:

— И это всё, что осталось от милого нашего Арбатского театра? Одни головешки, покрытые снегом… Проклятая война! Проклятые французы!

Санька, дивясь своей отваге, подошла к нему, окликнула:

— Александр Алексаныч…

Шаховской утёр глаза, посмотрел на ободранную, в нищенской одежде Саньку. Сурово сказал ей:

— Нет у меня хлеба…

В тот первый день все побирались. Оголодавшие жители, те немногие, кто оставался при французах в Москве, выпрашивали хлеб у своих, русских солдат. И ломоть ржаного хлеба не только утолял голод, но вселял в каждого уверенность, что лихие дни миновали, что бедствие, которое обрушилось на Москву, ушло и никогда не возвратится.

В тот день — впервые за тридцать девять суток — сперва на одном конце Москвы, потом на другом, а там со всех уцелевших колоколен раздался звон: Москва радовалась и благословляла возвращение русских войск…

— Не признали меня, батюшка Александр Алексаныч? — подойдя ещё ближе к Шаховскому, спросила Саня.

Да где ж ему было признать в этой худой, посиневшей от стужи, почерневшей от невзгод и голода девочке прежнюю Саньку со смуглым румянцем на тугих щеках, с весёлым блеском лукавых глаз?

Когда Санька напомнила ему о себе, Шаховской вдруг воскликнул:

— Так это ты, воструха? Как же, как же… Уж очень ты нас с Петром Алексеевичем удивила. Такой ловкий фортель выкинула…

Фортель? Нет, об этом Саня забыла. Вот ту полтину, с которой всё началось… Вот о полтине не забыла!

О многом вспомнили они, стоя у сгоревшего Арбатского театра. Потом Шаховской грустно сказал:

— Пошли отсюда, Саня. Невмоготу мне здесь…

Тогда же Саня рассказала ему и о последней встрече с Петром Алексеевичем Плавильщиковым. Рассказала и о том, что обещал Плавильщиков учить её, Саню, актёрскому искусству.

— Где он теперь? — спросил Шаховской.

Этого Саня не могла сказать. Знала лишь одно: уехал из Москвы, а дом его сгорел дотла, как и многие другие московские дома.

— Сильно недомогал в тот день, когда сидел на Тверском бульваре. Еле ходил. Я его до дому довела…

Шаховской задумался. Потом спросил:

— Стало быть, хотел самолично с тобой заниматься?

Саня кивнула: да, хотел.

— Теперь не до того, сама видишь… Однако не забуду, что-нибудь придумаю. Так просто Пётр Алексеевич не стал бы говорить. Может, и правда заметил искру божию…

Но много-много не только трудных дней, а тяжких месяцев невзгод и ожидания прошло у Сани, прежде чем оказалась она в Петербурге. Спасибо Фёкле, кухарке мамзель Луизы Мюзиль, она Саню приютила и всё это время кормила, поила, никому в обиду не давала. От неё же Саня узнала о страшной судьбе Анюты. Уехав вместе с хозяйкой-француженкой следом за убегавшей из Москвы армией Наполеона, она вместе с хозяйкой погибла при переправе через Березину. Много слёз пролили Саня и Фёкла, вспоминая добренькую и глупую Анюточку.

А князь Александр Александрович не забыл Саню, отыскал её, определил в театральное училище.

Да стоит ли об этом вспоминать? И кому охота слушать о всех тех испытаниях, которые пришлись на её долю?

— …Училище наше выходит ещё и на мост, — продолжала всё о том же Саня. Говорила, а сама ужасалась, что говорит слова, такие ненужные ни ей, ни ему.

Фёдор повторил, что, коли приведётся побывать ему в Петербурге, не преминет заглянуть на Офицерскую улицу, где находится театральное училище.

Ах, боже мой! Да зачем ему нужна та улица, и тот канал, и то училище?.. Зачем она ему об этом говорит, зачем он ей об этом говорит?

Зазвонил звонок. Антракт окончился. Из зрительного зала и сюда уже доносился говор, шум, смех, ещё разные звуки. Публика занимала свои места.

Дверь приоткрылась. Сунулась чья-то лохматая голова.

— Александра Лукинишна…

— Знаю, — ответила Саня и глянула на Фёдора. Он понял, что ему пора прощаться.

— Вот и свиделись, — сказал он и поклонился.

— Да, свиделись, — проговорила Саня.

Мороз по-прежнему был изрядный, однако пурга внезапно прекратилась. Всё небо было в звёздах. Будто там, в вышине, кто-то щедрыми пригоршнями разбросал крупное золотистое просо. На северной стороне ярко и холодно переливалась Полярная звезда.

Уйдя из театра сразу после второго действия, Фёдор сейчас шёл медленно. Снег пронзительно скрипел под его шагами. Вот и хорошо, думал он, что пурга более не задержит его в этом городе и на рассвете можно в путь. О многом он думал, идя по улице между высокими снежными сугробами. Мысли его были сумбурны, и он никак не мог с ними справиться. Одно он знал твёрдо: вряд ли приведётся им когда-нибудь ещё встретиться, ему и Сане…

— Вот и встретились… — шёпотом повторила Саня, когда Фёдора уже не было в комнате.

Голос у неё был спокойный, а на душе-то, на душе… Кабы не выходить сейчас на сцену, уткнулась бы в ладони и плакала. Плакала бы сейчас навзрыд…

Может, и целый час плакала.

Может, и два часа. А может, до самого утра, всю ночь напролёт. Но сейчас плакать было не ко времени.

Она присела перед зеркалом. Увидела, что по щекам текут непрошеные слёзы. Рассердилась на самое себя. «Вот ещё, реветь! Не совестно тебе, Санька? Тебе в третьем акте Антигону играть, а ты реветь вздумала… Где у тебя совесть?»

Дверь снова слегка приоткрылась, та же лохматая голова просунулась в щель.

— Александра Лукинишна…

— Знаю… — коротко бросила Саня, не повернув головы. — Сейчас выйду.

Она тщательно поправила грим, густо запудрив на щеках следы слёз. Встала со стула. С пристрастием оглядела себя в большом зеркале, расправила плечи и, подняв высоко голову, пошла по длинному тёмному коридору на сцену. В ожидании своего выхода стала за левой кулисой.

И тогда к ней, как в далёкие-далёкие времена, как когда-то в Арбатском театре, словно живой, подошёл Степан Акимыч. Старенький, маленький, чуть приподнявшись на цыпочки, с суровой нежностью он зашептал ей на ухо: «А горевать-то зачем? И причин к тому нет. Ведь ты своего достигла — стала актрисой, сударушка! Нет, ты скажи мне, ответствуй, Саня: есть ли большее счастье, коли человек своего достигнет?»

Читать «Театр на Арбатской площади»

Читать