Часть первая. Треугольная площадь
«И сказал людоед…»
С некоторых пор у шестиклассницы Белки Языковой стало иногда появляться странное ощущение. Вдруг казалось ей, что окружающее пространство на миг затвердело и с металлическим звяканьем прогибается то в одну, то в другую сторону. Словно лист из упругой жести. Такие листы всегда чуть изогнуты; надавишь, и — дзынь! — твердая плоскость превращается из выпуклой в вогнутую. Или наоборот. Как обширный противень, на котором мама печет в газовой духовке пироги с картошкой.
Однако Белка понимала, что сравнение это очень приблизительное. Во-первых, объемное и обширное пространство не похоже на плоскость из тонкого металла. Во-вторых, звяканье, с которым оно прогибалось, было бесшумным. В-третьих, противнем сколько ни щелкай, в окружающем мире ничего не изменится. А когда в ушах (или где-то внутри, или просто в душе) вдруг раздается неслышное, но ощутимое «дзын-нь» и все вокруг на полсекунды делается щекочущим и зыбким — это знак, что случится событие. Не обязательно важное и заметное, но необычное. То прокатится по вечернему небу яркий метеор, то по телеку вдруг покажут необъявленный в программе фильм «Гори-гори, моя звезда», то после короткого майского ливня засияет над невысокими крышами небывалая тройная радуга, а сами крыши сделаются золотыми (и неожиданно придет откуда-то незнакомая большая собака, понимающе помашет хвостом, сядет рядом и вместе с Белкой станет смотреть на чудо). Или приснится под утро сон, который не запомнится, но оставит ощущение неведомой страны, смутно различимой сквозь чащу цветущих веток…
Надо сказать, что Белка не была мечтательницей и фантазеркой. По крайней мере, снаружи. Но внутри, видимо, все-таки была — как и большинство девочек (да и мальчишек тоже). И поэтому к «звяканью» пространства относилась всерьез. Каждый раз ожидала события. И сегодня с утра — тоже.
Однако ничего интересного не случалось.
Нельзя же отнести к таким событиям разговор с мамой о летних планах.
Мама была рослая, широкоплечая, с густыми бровями. Порой она выглядела грозно, особенно если подбоченивалась и брови сводила к переносице. Папа в такие минуты казался перед ней кузнечиком. Но все равно он маму не боялся. И Белка не боялась. Никогда. И сейчас в ответ на мамины увесистые аргументы она заявила:
— Я же сказала: не по-е-ду… — Причем звучало это так, словно Белка собиралась добавить легкомысленное «ля-ля-ля».
Мама попыталась огреть ее полотенцем. Жест носил символический характер, и Белке не стоило труда увернуться. Она сделала это, попутно ухватив с тарелки маслину (осталась от папиного завтрака, а сам он уже укатил на работу).
— Элизабетта!
— Что, мамочка?
— Ты моя погибель, вот что! И папина…
— Не-а. Я образцовый ребенок. Просто я не хочу туда…
— Это глупо! Ты упряма как… как…
— Как старая коза?
— Вот именно!.. Такие возможности! Тетя Рита обещала оплатить дорогу и прилететь за тобой, как и в прошлый раз! Она тебя так любит!
— Тогда пусть лучше пришлет наличными. Мы купим цветной принтер.
— Ты бессовестная и циничная девица!
— Ага. И погибель. И коза…
— Другие девочки на твоем месте с ума сошли бы от счастья!
— Ага, все Яны и Кристины. И даже Ксюша Подушкина… Но я-то уже была там!
— Ты была зимой! Всего полторы недели! А сейчас там чудесно!
— Что чудесного? В Канаде тот же климат, что у нас.
— Зато экология не та! И леса, и озера… И вообще иной мир! Дядя Валентин обещал свозить тебя на машине в Штаты. Может быть, даже в Нью-Йорк.
— Дядя Валентайн…
— Не паясничай!
— Я боюсь лететь.
— Что за чушь! Все говорят, что самолеты этой компании совершенно надежны!
— А почему тогда пассажиры при взлете и посадке читают «Отче наш»?
— Это… традиция, вот и все.
— Везде традиции. Сплавлять детей куда-нибудь из дома на каникулы — тоже традиция. Хороший тон. «Ах, вы знаете, наша дочь отдыхала у родственников в пригороде Торонто»…
Мама опять взяла полотенце. Белка поправила очки, бросила в открытое окно косточку маслины и скрестила руки с видом готовой пострадать мученицы.
Мама огрела полотенцем газовую плиту.
— Я тебя не понимаю!
— А я, мамочка, тебя. То ты боишься отпустить меня без мобильника за три квартала, то готова загнать на другое полушарие. Ну, ни-ка-кой логики.
— Полная логика! Там в тысячу раз безопаснее, чем в этих наших кварталах! Лидия Даниловна рассказывала, что вчера на улице Пестеля опять…
— А Лидия Даниловна помнит, что началось за границей, когда меня отправили туда на Рождество? В Индийском океане цунами! В Европе ураганы! Всю Англию залило, даже до Петербурга докатилось!
— При чем здесь Канада! Там не заливает и не трясет!
— Там будет трясти меня. От ихнего образа жизни.
Белка нарочно ввернула неправильное слово «ихнего», чтобы перевести разговор на другие рельсы. Мама — заведующая кустовым управлением библиотек — всегда тщательно следила за нормами литературного языка. Брякнет Белка что-нибудь вроде «клёво» или «прикид» (чаще всего нарочно) — и началось воспитание. Но на сей раз мама не попалась на крючок. Видимо, даже не заметила.
— Ты просто не умеешь быть благодарной. Тетя Рита изумительная женщина.
— Она, конечно, изумительная. Да я-то злыдня. Я не могу, когда она: «Бэллочка, ступай переоденься к ужину. Бэллочка, почему ты так редко улыбаешься? Девочка моя, спустись в холл, там опять пришел твой бойфренд»…
Маргарита Степановна Языкова, папина сестра, волею судьбы десять лет назад оказалась замужем за жителем Канады Валентайном Дюма (полуирландцем, полуфранцузом). И очень скоро полностью вписалась в уютный быт обеспеченного западного семейства. Честь ей и хвала. И дяде Валентайну, однофамильцу знаменитых писателей, — тоже (хороший мужик). Вот только детей у них почему-то не было. Поэтому российскую племянницу они окружили всяческой любовью. Но почему надо все время ходить с улыбкой и то и дело переодеваться — к завтраку, обеду, ужину?.. Хотя, по правде говоря, было там совсем неплохо. И даже «бойфренда» Мишеля она вспоминала без досады.
Это был сын соседей, на полгода старше Белки. «Бойфрендом» он объявил себя с первого дня знакомства (сперва полушутя). Других ребят поблизости не было, поэтому поневоле законтачили. Ходили на лыжах, ездили с дядей Валентайном к Ниагаре, болтали по вечерам. Мишель говорил по-английски и по-французски, Белка в английском ни бум-бум, а французский учила с первого класса и потому кое-как объяснялась. И обучала Мишеля русским фразам. Он был ничего, не дурак, только слишком тонкошеий, причесанный и воспитанный. Но в конце концов оказалось, что воспитание воспитанием, а… В общем, однажды вечером, когда остались в комнате Мишеля вдвоем перед телевизором, тот (Мишель, а не телек), начал все так же вежливо объяснять, что у них, в здешнем краю, отношения между «бойфрендами и их девочками» бывают не только словесные, но обретают вскоре «более ощутимую форму».
Не теряя времени и не проявляя смущения, Мишель вознамерился продемонстрировать, что это за формы.
«Ты что с катушек съехал? Убери лапы», — сказала Белка.
Мишель по-русски почти не понимал и лап не убрал, наоборот…
О-о, какое трескучее эхо российской пощечины сотрясло респектабельный канадский особняк и, кажется, докатилось до берегов Онтарио! Бойфренда отнесло с мягкой скамейки на пол, под пушистую елку, на которой судорожно запрыгали стеклянные шары и санта-клаусы. Надо отдать Мишелю должное, он не потерял самообладания. Посидел, потер щеку и высказался в том смысле, что, очевидно, девочка не созрела для перехода к новому этапу отношений. Белка с трудом, но поняла. И сообщила опять же по-русски, что сейчас Мишель созреет и перезреет как кривой огурец на навозной грядке.
— Пожалюста? — сказал тот, продолжая поглаживать щеку. В переводе на нормальную речь, это означало: «Повтори, я не врубился».
Белка, старательно подбирая слова, повторила по-французски (правда, слово «перезреет» не вспомнила и сказала «лопнет»).
— О нет, — отозвался Мишель. — Это не есть правильный финаль…
Они не поссорились. И вполне по-приятельски попрощались, когда через три дня Белка отправилась домой. И потом случалось даже, что переписывались по е-мейлу (Белка — в основном для тренировки в языке). Но встречаться с неудачливым бойфрендом Белку вовсе не тянуло.
И вообще не тянуло в Канаду.
Почему?
Конечно, она и вправду побаивалась лететь опять через океан, но не так уж сильно. И к образу жизни в доме Дюма она к концу зимних каникул вполне притерпелась (хватило юмора). И понимала, что там ожидает ее немало интересного. Но… что-то необъяснимое (такое же необъяснимое, как звонкие щелчки пространства) заставляло говорить «нет». Словно кто-то шептал: «Не надо, Белка. Уедешь — многое потеряешь». Шепот был неясный, и при желании ничего не стоило отмахнуться. Но… желания не было.
Чтобы мама не заподозрила ее в странных настроениях, Белка надула губы:
— Мы же хотели все вместе в Питер. Или даже в Вильнюс…
— Но ты прекрасно знаешь, что папа до осени не может! Сейчас наконец-то появилась возможность спасти завод от банкротства, получить новые заказы! Это реальный шанс! Все инженеры остались на местах!
— Подумаешь, шанс. Кому нужны радиозонды российского производства.
— Не зонды! Есть возможность освоить выпуск строительных конструкций. Как раз идет наладка новых технологий. — Мама была в курсе дел своего супруга.
— Ага! Как переделывать летучие шары в бетонные панели… В «элизобетонные»…
— Не суди о том, чего не понимаешь! И… надо пожалеть отца, он работает на износ! Я не могу оставить его в такую пору.
— Ну и я не могу! — героически сообщила Белка.
— А ты сможешь. Как раз, чтобы помочь папе. Он станет лучше работать, если будет знать, что у дочери нормальные каникулы. Имей в виду: если не Канада, то путевка в летний лагерь «Песчаный мыс». На две смены. У меня есть возможность…
— Еще не хватало! В этот заповедник для дебилов!
— У тебя все дебилы, кроме тебя самой!.. Лидия Даниловна говорила, что племянник ее соседки в прошлом году отдыхал там все лето и очень доволен. Там прекрасная, веселая коллективная жизнь.
— Ага. Особенно после отбоя…
— При чем здесь отбой? Ты опять какую-то чушь…
— По-моему, ты мечтаешь о подарке к Восьмому марта.
— К… каком подарке? Что опять за фокусы?
— Такие фокусы. Лидия Даниловна не рассказывала? А Восьмое марта как раз через девять месяцев…
— Элизабетта!!
— Да, мамочка?
— Ты… даже не соображаешь, какое ты бессовестное существо!
— Здрасте! — Белка сняла очки, чтобы мама лучше увидела изумление в ее взоре. — Разве это я хочу в тот «Песчаный мыс»?
— По-нят-но… А к тете Рите ты, может быть, все же захочешь?
— Нет.
«Но сказал людоед: нет», — процитировала мама Корнея Чуковского. Так она всегда кончала разговор, если понимала: уговаривать дочь категорически бесполезно. — Сгинь с моих глаз.
— Ага… Мамочка, я тебя люблю. Я сгину не надолго, в книжный магазин на улице Строителей. Я вчера там видела «Вино из одуванчиков» Брэдбери. Денег не хватило, оно стоит девяносто два рубля. Ты мне дашь десятку?
— У тебя же есть эта книга!
— Была. Ее зажала Подушкина. Главное, читать не стала, говорит: неинтересная. И посеяла где-то… А та, что в магазине, красивая такая, с рисунками…
— Возьми в ящике пятьдесят рублей. Купишь по дороге батон и два пучка лука.
— Мамочка, ты чудо!
— А ты чудовище.
— Это слова одного корня.
— Ты собираешься в город в таких драных спортивных штанах?
— Что ты! Я буду как картинка из журнала «Бурда моден»!
— И причешись. Бурда…
Самолетики
Белка надела пышную, как абажур, юбку в крупную клетку. Черно-красно-коричневую, с множеством складок. Натянула пестрые гольфы и ярко-зеленую майку с отпечатанным на ней черным всадником в латах. Готическая подпись ниже всадника извещала, что он — IVANHOE (то есть «Айвенго»). Книжку про этого рыцаря Белка считала занудной, но картинка ей нравилась.
В прихожей Белка бросила на плечо лямку холщовой сумки с большими буквами DL (непонятно, что они означали). Крутнулась перед зеркалом. Ничего… Папа как-то сказал, что в таком наряде дочь похожа на длинноногого шотландского мальчишку. Белка фыркнула и возразила: пусть лучше шотландские мальчишки считаются похожими на нее. Папа согласился, что можно и так, жаль только, что юные земляки Вальтера Скотта про такой вариант не знают. Белка сказала, что это их беда, а не ее… Сейчас она с усилием расчесала короткие жесткие волосы (и неправда, что рыжие! — коричневые с бронзовыми проблесками), застегнула сандалетки (кроссовки Белка терпеть не могла, в отличие от своих одноклассниц — Ян и Кристин), поправила большие квадратные очки. То есть чуть-чуть перекосила их — так выглядит артистичнее. И оглянулась на кухонную дверь:
— Ма-а! Я топ-топ!..
— Телефон взяла?
— Да куда же я без этой гири на шее!
Старенький мобильник «Нокия» был не на шее, а в одном из карманов, спрятанных в юбочных складках (и юбку слегка оттягивал).
— Не забудь про батон и лук!
— Конечно, не забуду! Иначе ты погонишь меня специально!
— Разумеется! — обнадежила мама.
Семейство Языковых обитало в двухкомнатной квартирке на четвертом этаже древней хрущевки. В глубине заросшего кленами квартала. Рядом стояла еще одна такая же пятиэтажка, а другие дома вокруг были поменьше, в два и три этажа, а некоторые — вообще старина: приземистые, с резьбой и палисадниками. Улица называлась Библиотечная, хотя ни одной библиотеки на ней не было (папа говорил, что название — в мамину честь).
Библиотечная улица, конечно, вовсе не центральная, хотя и не окраинная. Так, что-то среднее. Улица Строителей, где книжный магазин, такая же. И находится она не так уж далеко. Но это если бы шагать по прямой. Однако по прямой было нельзя. На полпути лежала закрытая территория, которую местные бабки называли «Госпиталя». До революции там был монастырь, потом какие-то фабрики и склады, а во время войны с Германией это место заняли военные медики. И с той поры там остались. Позанимали под лечебные корпуса и лаборатории все строения, отхватили еще часть земли и зданий у соседнего института Физики, позапирали все ворота и калитки в тяжелой монастырской стене и поставили у них часовых. Тетушки в окрестных кварталах шептались, что в Госпиталях не только лечат больных солдатиков и офицеров, но делают какие-то хитрые опыты. Скорее всего, врали. Но так или иначе, а чтобы попасть, например, от Каменного моста через Иртушку к Парковой роще, приходилось топать в обход — или по Институтской улице, или вдоль длинной решетки в Музейном проезде.
За решеткой стоял могучий собор с похожими на русские шлемы куполами. До недавнего времени в соборе располагался Областной музей. Белкин класс (тогда еще третий «А») ходил сюда на экскурсию. Потом епархия отвоевала собор у городских властей. Но не весь. Часть экспонатов там осталась, потому что даже при большом уплотнении в двухэтажное музейное здание, стоявшее рядом, они не влезли. Между церковным начальством и дирекцией музея шли по этому поводу постоянные споры, о которых иногда писала городская газета. Мнение газеты сводилось к тому, что собор следует полностью отдать епархии, а для музея построить новое просторное здание. Городские власти соглашались. Музей, однако, не строился, а строились многоэтажные офисы и узорчато-стеклянные дачи для высоких чинов.
Одна такая дача, кстати, прилепилась к сложенной из кусков гранита стене, рядом с приземистой монастырской башней. Дача называлась «Генеральская». Ее, окруженную глухим забором, тоже приходилось огибать по немощеной, раскисающей при дожде дорожке.
Впрочем, жители не роптали, привыкли.
Белка тоже не роптала. Тем более, что погода стояла чудесная, над заборами обвисали гроздья сирени, в газонах горело желтое мелкоцветье. Теплый, как дыхание доброй лошади, ветерок обдувал колени и руки, шевелил упругие прядки. На краю оправы очков, где металлическая скрепка, уселся искристый зайчик, покалывал глаз и не желал спрыгивать, хотя Белка отмахивалась от него. «Ладно уж, сиди», — наконец сказала она.
Хулиганисто брызгая на тротуары, проехала поливальная машина. Редкие прохожие несердито заругались ей вслед, а Белка замахнулась сумкой, тоже несердито.
Она перешла Каменный мост. Иртушка празднично поблескивала и пахла сегодня не отходами фабрики «Полимер», а мокрой травой. За мостом, на улице Рылеева, надо было решать: идти налево, к Институтской, или направо, к Музейному? Прежде, чем решить, Белка глянула прямо. Просто так, по привычке. Улица Рылеева пересекала Первомайскую и заканчивалась через квартал — упиралась в длинное двухэтажное здание старинного вида с похожими на бойницы окнами. Здание было пыльно-желтого цвета. Разделяя это строение пополам, подымалась над ним широкая граненая башня с зубцами. Тоже пыльно-желтая. В детсадовские времена Белка думала, что это старинная сказочная крепость. Потом ей объяснили, что башня — бывшая надвратная церковь монастыря, у которой в советские времена снесли купол. Белка считала, что в таком виде башня смотрится даже лучше — похоже на рыцарский замок (хотя сносить купола, конечно, свинство).
Впрочем, сейчас Белка ни о чем таком не размышляла, глянула машинально, зная, что увидит давно знакомую перспективу. И увидела. И… Вернее, не «и», а «но». В перспективе Белкин глаз ухватил непривычную деталь. Зеленые полукруглые ворота, наглухо запертые во все времена, оказались на сей раз открыты. Одна створка была отодвинута напрочь, во второй оказалась распахнута калитка.
Никогда в жизни Белка не видела, что там, внутри, за башней. Ясно, что ничего особенного, но все-таки… То, что не видел никогда, обязательно притягивает любопытного человека. Белка не считала себя очень любопытной, но и равнодушной не была. А сегодня — тем более. Она ведь помнила, как рано утром ощутила упругое «дзын-нь» пространства. Значит, вполне могло случиться что-то.
Белка перебежала Первомайскую, прошагала мимо вековых тополей у Сельхозтехникума (тоже старинного, с колоннами и каменными масками над окнами), обогнула три скульптуры в длиннополых гранитных шинелях (памятник декабристам), миновала кафе-стекляшку «Ливерпуль» и оказалась в десяти шагах от ворот.
Из ворот вышли две тетушки с кошелками. По виду — явно не военные медики, а домохозяйки, спешащие домой с Грушевского рынка. Потом выскочил пацаненок дошкольного размера, проволок мимо Белки на веревке сооружение из пивных банок и пластмассовых колес (оно погромыхивало). За ним вышла ветхая старушка в зимней шали и с клюкой, похожей на посох пилигрима.
Белка шагнула навстречу.
— Бабушка, разве проход здесь сейчас открыт?
— Что, милая? А, проход… — Старушка лучилась добротой. — Да он, моя хорошая, тут еще с осени открыт. Как госпиталя уехали, все и ходют. И на рынок теперь, и ко внукам мне стало рукой подать. А то ведь раньше-то бредешь, спотыкаешься, особенно после дожжика…
Белка терпеливо дослушала, чтобы ненужным раздражением не спугнуть придвинувшееся что-то. Сказала спасибо и прошла под нависшими сводами, от которых сильно пахло застарелой каменной сыростью. И сразу опять стало сухо, солнечно, тепло.
И странно…
Хотя, в чем странность, Белка сперва не поняла.
Лежала перед ней не то улица, не то площадь. Широкая здесь, в начале, и сходящаяся клином в дальнем конце. Там, вдали, стояла башня, но не такая, как над воротами, а тонкая, кирпичная, со стрельчатыми арками и редкими окнами. Скорее всего, водонапорная, хотя было в ней что-то от средневековья. Да и от всего, что вокруг, веяло стариной. Справа плотно друг к другу выстроились каменные и деревянные дома в один-два этажа — с балконами, крылечками, решетками. Пестрели вывески и витринные навесы магазинчиков, мастерских, парикмахерских. Было похоже на декорацию к пьесе про уютный городок прошлых веков. «И когда, и откуда все это здесь появилась?» — подумала Белка. Но мельком. Потому что взгляд сам собой переехал влево. А там… там было не так. Вдоль всей площади высились массивные кирпичные здания.
Впрочем, «высились» — неточное слово, Были они трех– или четырехэтажными. Однако этажи — не в пример тем, что у домиков правой стороны. Виделась в них этакая столичная масштабность, академичность, словно это были музейные или университетские корпуса… Солнце падало на красные стены рикошетом и отчетливо лепило архитектурный рельеф: карнизы, арки, сложенные из кирпичей узоры, полуколонны, оконные углубления.
Стояли эти здания вплотную друг к другу, и можно их было принять за одно строение, но нет — все же это были разные дома. Они отличались высотой, формой окон (то узких, прямоугольных, то широких, полукруглых. У некоторых вдоль первых этажей тянулись массивные каменные галереи…
«Ну и ну…» — сказала про себя Белка, ощущая почтительное и осторожное любопытство. Машинально глянула назад. Как и ожидалось, сзади были ворота под башней и площадь замыкал двухэтажный госпитальный дом. Только здесь он казался гораздо длиннее, чем с улицы Рылеева. Убедившись, что ворота на месте и по-прежнему открыты, Белка тряхнула головой, поймала очки и шагнула из синей тени башни на желтое солнечное пространство.
Пространство было вымощено выпуклыми булыжниками. Среди них росла сероватая кашка и стебельки с какими-то бордовыми цветами-шариками. Тонкие лиловые тени от них тихо шевелились — потому что шевелился над нагретыми камнями воздух.
Отчетливо пахло скошенной подсыхающей травой. Это было странно и… знакомо. Странное в том, что нигде не было видно лужаек и газонов (да и не время еще косить траву). А знакомое — Белка не могла понять, что именно. Однако хорошее, давнее такое…
И лежала тишина.
Она тоже казалась удивительной. Ведь звенели неподалеку ребячьи голоса, пробренчал где-то на Первомайской трамвай, играла в какой-то мастерской музыка, даже прокричал за домами петух — и не просто прокричал, а словно внутри громадного ящика из тонкого стекла. Но эти звуки не раздвигали тишину, и она была здесь главная.
Подчиняясь тишине и странности, Белка осторожно ступала по булыжникам. Впереди так же осторожно ступала синяя тень — совсем короткая, потому что солнце забралось уже на полную высоту, близко к полудню. Оно грело сквозь футболку Белкины плечи.
Изредка встречались прохожие. Все такие же тетушки с кошелками. На Белку и перед собой они смотрели без интереса, для них здесь все было привычно. Перебегали от магазинчика к магазинчику мальчишки и девчонки. Прошагал деловитый дядька, он держал на плече плоский ящик с листами стекла. От стекол разлетались солнечные зайчики. Один прыгнул к Белке и опять уселся на оправе очков.
На середине площади, там, где она уже изрядно сузилась, подымалось непонятное сооружение: здоровенный каменный треугольник над широкой круглой площадкой полуметровой высоты. «Солнечные часы!» — сообразила Белка. На бетонной площадке чернели выложенные разноцветными камушками деления и всякие фигуры — знаки зодиака. Слева от каменного треугольника (похожего, кстати, на застывший парус) неподвижно сидела на солнцепеке черная кошка.
Она была гладкая и такая неподвижная, что казалась отлитой из чугуна. Будто украшение для этих часов. Но, чутко уловив девчонкины шаги, кошка встала, изящно выгнула спину, прыгнула с уступа и не спеша перешла Белке путь. Потом, шагов с пяти, оглянулась — кажется, с ехидцей. Глаза ее были изумрудные, а по шерсти скользили блики.
— Ну и фиг с тобой, — без всякой досады сказала ей Белка. — Думаешь, я тебя боюсь?
Кошке, видимо, это понравилось. Она вернулась, потерлась усатой щекой о Белкину ногу и вопросительно глянула снизу вверх. Белка осторожно погладила ее.
— Мр… — снисходительно сказала кошка и пошла по своим делам. А Белка по своим — искать выход на улицу Строителей.
Сначала она думала дойти до конца площади-улицы, где стояла водонапорная башня. Но, поглядывая по сторонам (с прежним осторожным любопытством), она вдруг увидела, что слева, между трехэтажными кирпичными зданиями, есть проход. Куда он вел, непонятно. Если судить по расстоянию, то там, сразу за этими «академическими» корпусами, должна проходить Институтская улица. «Но непонятно, почему с той улицы корпусов этих я никогда не видела, только всякие заборы?» — подумала Белка. Она вдруг опять вспомнила утреннее «звяканье пространства». Любопытство в ней сделалось менее осторожным и более напряженным. Белка повернула налево и вошла в тесный проход.
По сторонам воздвиглись глухие стены. Белка была готова, что здесь ее встретит зябкая прохлада и запах старых кирпичей, но по-прежнему сухо и тепло пахло скошенной травой. Навстречу тянул ветерок. Вверху узкой полосой синело над стенами небо. Полоса изгибалась, потому что изгибался проход. И после плавного поворота Белка увидела двух мальчишек.
Им было лет по восемь-девять. Один — будто с открытки: со светлыми локонами, в парусиновом костюмчике с вышитыми там и тут якорями, в белых носочках и похожих на Белкины сандалетках. Другой — с темной щеткой волос, в обвисшей трикотажной одежке, которую будто нашли на угольной куче, босой и неумытый. (У Белки почему то сразу придумалось для него прозвище — «Чебурек».) В общем, совершенно разные пацанята. Но делом своим они занимались дружно. Дело было такое — натянули поперек прохода бельевую резинку и теперь привязывали ее конец к вделанному в кирпичи кольцу. Молча и умело.
Резинка тянулась над землей неудобно для Белки. Перешагивать — высоко, нагибаться неловко как-то. Она остановилась.
— Можно, я приподниму резину?
Ребята разом глянули на нее. «Чебурек» выпрямился, подошел, вздернул тугую полоску выше головы.
— Проходи, пожалуйста.
Голос был чистый и высокий. И это «проходи, пожалуйста», сказанное с готовностью, без намека на мальчишечью ершистость, было для Белки неожиданностью. Белка даже почувствовала себя слега виноватой: помешала людям. Быстро проскочила под резинкой, потом оглянулась.
— А вы что это делаете? Игра такая, да?
— Ну да! Аэропланчики запускаем, — отозвался мальчик с якорями (тоже охотно и звонко). — Вот… — Он мотнул разлетевшимися локонами. Неподалеку лежали на булыжниках три модели самолетиков. Сантиметров пятнадцать длиною. Белка подошла, присела. Сделаны самолетики были очень просто: в расщепленные бамбуковые лучинки вставлены крылья и стабилизаторы из тонкого прозрачного пластика. На носу грузик — видимо из смолы. В него вделан крючок из канцелярской скрепки.
Белка поправила очки.
— И что, хорошо летают? — спросила она.
— Еще как… — скромно похвастался мальчик с якорями. Потом удивился: — Ты разве никогда не видела?
— Никогда… — Белка опять ощутила виноватость.
Чебурек подскочил, схватил самолетик.
— Тогда смотри! — Эхо от звонкого вскрика промчалось по кирпичной тесноте. А мальчик выскочил на середину прохода. Зацепил аэропланчик за резинку крючком, сделал несколько шагов назад, оттягивая самолетик на себя. Замер…
— Раз, два, три! — Эхо опять толкнулось в проходе. Чебурек выпустил самолетик. Резинка рванула маленькую модель вперед, та помчалась, набирая высоту.
Белка сжалась, думая, что самолетик врежется в кирпичи. Ведь узкий проход в пяти шагах изгибался! Но самолетик, следуя изгибу, сделал поворот и скрылся за кирпичным выступом.
Казалось бы, мальчишки должны были с криком ура кинуться следом. Но нет. Сперва мальчик с якорями тоже запустил самолетик, и потом оба приятеля уже помчались по проходу. На полпути оглянулись на Белку, словно приглашая. И она побежала за ними, навстречу теплому ветру. Наверно, не очень-то солидно было ей, почти семикласснице, безоглядно встревать в такую вот малышовую игру, но мысль об этом мелькнула, как мгновенная усмешка. Главное — что там впереди! («Дзынь!» — сказал звонкий металл пространства.)
Метров через десять проход вывел… куда вывел? Это было опять неожиданно и непонятно. Не то двор, не то маленькая площадь. Ее снова обступали кирпичные дома, но обступали уже не длинными стенами, а узкими торцами и закругленными углами, похожими на высокие крепостные бастионы. Поэтому у площади (или двора?) была форма неправильного многоугольника. Под ногами — уже не булыжники, а неровные гранитные плиты, среди которых цвела аптечная ромашка… Но Белка все это увидела мельком. Она сразу зацепила глазами два самолетика. Их крылышки искрились, как у стрекоз. Самолетики на большой высоте, под очень синим небом с одиноким пушистым облаком шли друг за дружкой по кругу. Постепенно снижались. И наконец мальчишки на лету взяли их в руки. Опять оглянулись на Белку.
— Ну, просто чудо, — сказала она. — Я и не думала, что они могут так.
— Потому что здесь особые воздушные потоки, сказал мальчик с якорями. Эти потоки и правда с пушистой теплотой уходили вверх от нагретых солнцем плит.
— Можно я подержу аэропланчик, — попросила Белка.
— Подержи, — Чебурек протянул ей модель-малютку, а сам вдруг зачем-то побежал назад. Его дружок, не удивился, не окликнул. Белка покачала почти невесомый самолетик на ладони и спросила у мальчика с якорями.
— А как это все называется? — И махнула вокруг себя рукой. — Улица, площадь… Я здесь никогда не была…
— Это все называется «Институтские дворы», — обстоятельно объяснил мальчик. — Потому что сейчас здесь Институт альтернативной физики и математики. Вон там философский факультет, а там библиотека. — Взрослые слова он выговорил отчетливо, без запинки, и даже как-то по-хозяйски.
Послышался мягкий топот, это прибежал босой Чебурек. С третьим самолетиком. Протянул его Белке.
— Возьми, если хочешь.
Белка… поняла, что она да, хочет. Даже очень. Казалось бы, зачем? Но… («Дзын-нь…»)
Она глянула на мальчика с якорями: «Можно?»
— Конечно, — сказал он. Белка очень осторожно опустила самолетик-стрекозу в сумку.
— Но имей в виду: в других местах он так хорошо летать не будет. Только здесь, — предупредил Чебурек своим звонким голоском. Это «имей ввиду» опять же не вязалось с внешностью беспризорника, и Белка улыбнулась. Про себя. И спросила:
— А Институтская улица… она где? Ведь недалеко где-то, да?
Мальчики переглянулись. Чебурек даже слегка пожал плечами. Но тот, что с якорями, вытянул руку.
— Кажется, надо идти туда. Под арку с фонарем…
— Спасибо, — сказала Белка за все сразу: и за самолетик, и за встречу, и за совет. И подумала, что надо бы сказать что-то еще. Может быть, что она будет приходить сюда, чтобы пускать самолетик. Но увидела, что ребята уже уходят. Они уходили к проходу, из которого недавно вышли. И не оглядывались. Шли рядышком — совершенно разные и… в чем-то очень похожие. И скрылись в тени кирпичного коридора. Белка вздохнула и пошла искать арку с фонарем.
Узкую арку среди вертикальных кирпичных выступов она разглядела почти сразу. Над ней висел старинный кованый фонарь. Но Белка не пошла под арку сразу. Слева от себя, низко от каменных плит она увидела два сводчатых окна, в которых мерцали за темными стеклами еле различимые лампочки. Любопытство потянуло Белку к окну, словно за уши. Почудилось, будто там, внутри, что-то необычное. Еще необычнее, чем здесь, вокруг. Белка оглянулась — никого. Она раздвинула коленями жесткую траву и прижалась носом к прохладному стеклу (которое, кажется прогнулось, как лист звонкого пространства).
За стеклом было полутемное обширное помещение со сводчатым потолком. Желтые лампочки слабо освещали могучие книжные стеллажи (видать, и вправду библиотека). Между стеллажами тянулся очень длинный, отражающий лампочки стол. На концах стола возвышались два громадных глобуса в поблескивающих медных кольцах. Конечно же, старинные! Конечно же, такие, как там!..
То, что до этой минуты вспоминалось смутно, намеками и запахами, теперь подошло вплотную, стало отчетливым. Белка вспомнила Вильнюс. Как она с папиным знакомым дядей Владисом ходила по средневековым университетским дворам и в высоте плыли между облаков башни соборов. Было пустынно и таинственно среди дышавших стариной стен, под арками и сводами, на стертых ступенях лестниц. Большущие глобусы поблескивали в полумраке читального зала, куда на минуту дядя Владис привел Белку. Росли между плит редкие мелкие цветы, темнели древние железные фонари. И на всем лежала спокойная загадочность удивительного города. Лежала ощутимыми пластами, через которые Белка шла, как сквозь плотный, загустевший воздух.
И так же, как сейчас, пахло скошенной подсыхающей травой. Так же казалось это странным, потому что нигде такой травы не замечалось…
Нет, здешние кирпичные громады не были похожи на здания и храма Вильнюса. Но ощущение было тем же самым.
Белка постояла у окна, озадаченно трогая очки и улыбаясь. Оказывается, вон сколько всего скрывалось на этой вроде бы небольшой территории бывших госпиталей. Непонятно, немного тревожно почему-то и… хорошо.
Белка зашагала под арку. Надо все-таки заниматься делами, а сюда она еще вернется. Лишь бы не пропала та странность, которая окружала ее сейчас.
За аркой в самом деле оказалась улица. Но не Институтская. На табличке крайнего дома Белка прочитала: «Ул. Дальнополянская». Сроду она не слыхала о такой! Белка постояла опять, удивляясь тому, что не очень удивляется. Теперь было ясно: такое, которого она ждала, случилось. Или начало случаться.
Белка огляделась. Дома здесь были в основном двухэтажные, деревянные. Обычные. Но… не совсем. Вместе они будто создавали заповедник деревянного зодчества. Столько было на них резных наличников, карнизов, балкончиков, накладных узоров на воротах, мезонинов с хитрыми окошками. Особенно удивительным показался Белке карниз под крутой крышей, состоявший из вытянувшихся в ряд деревянных масок. Все маски были разные: смеющиеся и плачущие, клоунские и пиратские, добродушные и злодейские. Были даже звериные… Когда взгляд скользил по карнизу, казалось, что вырезанные из дерева лица перемигиваются, шевелят губами, переговариваются беззвучно. Словно разыгрывался загадочный, непонятный для посторонних спектакль. Чтобы не поддаться колдовству, Белка отвела глаза…
Среди «заповедных» домов попадались и совсем простые, одноэтажные, с сиренью в палисадниках. Вдоль одного такого домика бежал ручей и сворачивал под мостик на дороге.
Девочка лет восьми с белобрысыми хвостиками волос, в сером платьице с рисунком из васильков, пускала по ручью красный мячик. Убегала вверх по течению, бросала мячик в воду, потом обгоняла его и выхватывала из струй — блестящий, будто лаковый.
Один раз она не поймала. Мячик выскользнул из пальцев и запрыгал в воде, явно вознамерившись улизнуть под мост. Оказался рядом с Белкой. Белка, лихо изогнувшись над ручьем, хлопнула беглеца ладонью, поймала в воздухе. И засмеялась: на мячике белой краской была нарисована веселая рожица.
Девочка подбежала.
— Ой, спасибочки. А то чуть не удрал, бессовестный…
Белка помнила мальчиков с самолетиками и была полна благодарности ко всем представителям такого (или «околотакого») возраста. И сказала девочке:
— Смотри, чтобы лиса его не проглотила. Он ведь как Колобок…
Девочка глянула серьезными серыми глазами.
— Это вовсе не Колобок. Он Пома…
— Тоже хорошо… А может вы с Помой знаете, как пройти на Институтскую улицу? Я тут слегка заплутала.
Девочка кивнула, вздохнула по-взрослому:
— Ох, да многие плутают, после как Госпиталя отсюда переехали. Вы идете во-он за тот дом, где крылечко со столбиками. А потом направо…
(Надо же! Ей, Белке, сказали «вы»!) Она поморгала от неожиданности и поправилась:
— Вообще-то мне надо на улицу Строителей. Это далеко?
— Ой, да это совсем рядышком! Вон в тот проулок между тополями…
— Ага, в проулок! Там все крапивой заросло.
— Ну так и что? — удивилась девочка. — Она же здесь не кусачая. Если вы, конечно, ни в чем не виноватые…
— Ни в чем не виноватых людей не бывает, — строго сообщила Белка.
— Ну, не сильно виноватые…
Белка усмехнулась и… поверила девочке. Жгучая на вид трава и вправду оказалась безобидной. Лишь один раз, на полпути, слегка куснула, как бы напоминая, что она, Белка, не без грехов на душе (и это было справедливо). Нужная улица оказалась не «сразу», а еще через два квартала — таких же странных и незнакомых, как Дальнополянская. Но наконец Белка сообразила, что она в знакомом Корнеевском переулке, который упирался в Строителей. Было жарко и пусто, ни людей, ни машин, лишь трещали в заросших сорняками газонах кузнечики. Белка перешла узкую дорогу и оказалась как раз у магазина.
Купленную книгу Белка осторожно, чтобы не повредить самолетик, опустила в сумку, вышла на солнцепек. Собралась опять пересечь мостовую и прежним путем (да, теми самыми удивительными кварталами!) двинуться к дому. И в этот миг полную кузнечиков тишину резанул голос:
— Девочка, иди сюда! Помоги мне! Скорее!
Чужая боль
Голос был мальчишечий, но не привычно-вредный, не насмешливый, когда окликают примерно так: «Эй, гёрла, греби сюда, дело есть!» В голосе звенела беда. Белка метнулась взглядом по улице и увидела, кто крикнул. Наискосок от магазина, через дорогу, торчала из-за сорняков газона светловолосая голова и острые плечи с лямками полосатой, как у десантников, майки.
И глаза, и приоткрытый рот…
Белка метнулась через мостовую к этим полным тревоги глазам. Посреди дороги в щиколотке у нее что-то щелкнуло, «ёкнуло». Белка охнула. Присела на миг, но тут же рванулась опять. Проломилась сквозь сорняки. Крапива здесь была не та, что на Дальнополянской и злорадно отомстила Белке за все провинности. Белка помянула леших и ведьм и, путаясь в стеблях, вывалилась через штакетник на тротуар, прямо к мальчику.
К мальчикам. Их было двое.
Тот, что в тельняшке, сидел на корточках, а второй вытянуто и плоско лежал перед ним навзничь. Белые волосы разлетелись вокруг откинутой головы, нижняя губа была прикушена, закрытые синеватые веки казались полупрозрачными, как папиросная бумага. Красная трикотажная одежонка сбилась, незагорелые, похожие на макароны руки и ноги раскинулись на пыльном асфальте тротуара.
— Что с ним? — быстро сказала Белка и опустилась рядом (а нога ныла).
— Приступ… — мальчик в тельняшке втянул сквозь зубы воздух, словно от боли (получилось «ф-приступ»). Он был по возрасту, как Белка, а лежавший — вроде ребят с самолетиками или чуть постарше. Жалость тряхнула Белку, как озноб.
— Надо скорую. Сейчас… — Она зашарила в складках юбки, отыскивая «Нокию».
— Я уже позвонил, приедут… — Мальчик под мышки подтянул к себе упавшего, положил его затылком себе на кроссовки. Задрал на нем красную футболку, опустил ладони на узкую ребристую грудь, прижал. Оглянулся на Белку:
— Встань за мной… пожалуйста. Положи мне руки на плечи. И если я похолодею, ты надави, чтобы мне… свое тепло… хоть чуть-чуть…
— Да, я знаю!
Белка сразу поняла: старший хочет вытянуть из младшего его боль. Она слышала о таких приемах, ими владеют экстрасенсы. Значит, мальчишка умеет, боится только, что не хватит сил. А она умеет? У нее хватит? Ладно, не до рассуждений!
Она (опять охнув из-за «ёкнувшей» ноги) встала у мальчика за спиной, цепко взяла его за плечи, ощутила кончиками пальцев дрожащие жилки под ключицами. Жилки вдруг забились, как прижатые кузнечики. Плечи стали наливаться холодом, уже готовая к этому Белка отчаянно представила, что у нее внутри жар (прямо атомный реактор!) и она этот жар через ладони передает мальчишке. Никогда она не занималась никаким гипнозом, никакими внушениями, но сейчас напрягла нервы и душу так, что руки и правда оставались теплыми. И мальчик наверняка впитывал спасительное тепло… И Белка стискивала, стискивала пальцы, а мысли при этом дергались и прыгали.
«И ни одного прохожего… Тоже мне «миллионный город»… Так вот помрешь на улице, и никто не заметит… А может и хорошо, что никого… А то появятся какие-нибудь дураки, только одна помеха… А где же скорая…»
Плечи мальчика потеплели, стали влажными, он часто задышал. Тонкие длинные пальцы его на ребрах младшего мальчишки ослабли. А тот шевельнулся, веки дрогнули, поднялись. Он глянул вверх, назад синевато-серыми виноватыми глазами.
— Что?.. Опять, да?
— Потому что растяпа ты, Сёга, — измученно сказал старший. — Наверно, забыл свою лошадку…
— Я не забыл… — Белоголовый Сёга слабо зашевелил коленями, локтями, пальцами, дотянулся до трикотажного кармашка на бедре. — Ой, да… Когда переодевался, не положил…
Старший поднял, подхватил Сёгу за плечи и под коленки, поднял.
— Ну-ка, поехали на травку.
— Я сам…
— Не дрыгайся, — ласково сказал старший.
Сёга, однако, слегка подрыгался — слабо, но дурашливо. И Белка с облегчением поняла, что малыш оживает (хотя какой «малыш», лет девять, наверно, а то и больше). Старший отнес его (видать, совсем не тяжелого) к забору, где густо росла жесткая «пастушья сумка» и подорожники. Посадил, прислонил к забору. По дороге с ноги у Сёги слетел потертый желтый полуботинок. Белка подобрала его, села на корточки и принялась натягивать на Сёгину ступню в красном носочке с дыркой на пальце.
— Расшнуруй сперва, — слабо, но деловито сказал Сёга. Белка расшнуровала, надела, опять завязала шнурок. Выпрямилась. И они со старшим мальчиком оказались друг против друга. Глаза в глаза.
Мальчишкины глаза были серые с желтоватыми прожилками. В окружении похожих на гребешки ресниц. И немножко разные (Белка сразу это заметила): один глаз чуть более узкого разреза, чем другой и потемнее. И это делало взгляд мальчика слегка необычным. А если бы не глаза, то лицо — ну самое обыкновенное. Щеки — не круглые, но и не впалые, нос — не совсем картошкой, но уж и не «классический», уши — не оттопыренные, но и не прижатые. Волосы были прямые, но на концах загибались внутрь и как бы охватывали голову шапкой из льняных прядей. Белка вдруг решила, что мальчика зовут Ваней.
Ванины губы (не пухлые, но и не тонкие, в мелких трещинках) шевельнулись в усталой полуулыбке:
— Спасибо тебе. Ты так помогла… прямо профессионал…
— Я старалась, — вздохнула Белка, а улыбнуться не решилась.
— Тили-тили-тесто… — вдруг выговорил у забора Сёга. Это было ни капельки не обидно, просто забавно. И они засмеялись, и Сёга тоже хихикнул. Но Ваня, посмеявшись, все же сказал:
— Был бы ты не кислый и хворый, я бы тебе дал «тили»…
— Я не хворый, — Сега постарался подняться.
— Не дрыгайся, — опять велел Ваня.
Сёга больше и не «дрыгался», снова ослаб. Но улыбался. Белка торопливо сказала:
— Я побуду тут на всякий случай, пока не приедут врачи…
— Ага, побудь… — Ваня, кажется, был доволен. А Сёга заспорил с остатками строптивости:
— Какие врачи, не хочу я…
— Не вякай, папа приедет… Да вот, уже… — Ваня оглянулся. За газоном шумно тормознула у обочины светлая «Волга» с красными крестами. Распахнулась дверца, возникла женщина в белом халате и решительно, прямо как Белка, ломанулась через сорняки.
— Мама… — тихо возликовал на траве Сёга.
И Ваня обрадовался:
— Мама!.. А почему ты? Я папе звонил.
— А он мне. У них там ни одной свободной машины и какие-то проблемы в придачу… — Она согнулась над Сёгой. — Ты что это, голубчик, опять вздумал фокусы выкидывать?
Сёга забавно сморщил переносицу:
— Я больше не буду.
— Горюшко мое… — мама-врач распахнула саквояж, достала блестящую коробку, протянула подскочившему Ване, вздернула на Сёге до отказа коротенькую штанину. Ваня тоже действовал быстро и ловко: ватка со спиртом, шприц… Сёга следил за ними безбоязненно: видимо, все это было привычно. Даже не ойкнул…
Сделав укол, мама хотела подхватить Сёгу на руки:
— Поехали, дружок…
— Мама, дай я отнесу его…
Но в этот момент через газон с шумом прошагал крепкий дядя в форменный фуражке. Водитель «Волги».
— Полина Глебовна, дайте-ка я… Ты чего это, друг любезный, опять надумал маму пугать? — Вскинул Сёгу и понес через примятый бурьян и крапиву к машине. Остальные поспешили за ним. Башмак снова сорвался с Сёгиной ноги, и Белка подхватила его.
Сёгу положили на заднее сиденье, Полина Глебовна села у его головы. Ваня взял у Белки полуботинок и ворчливо сказал Сёге:
— Подбери ходули, а то где я сяду…
— А тебе и не надо, — вмешалась мама. — Я ведь не домой его, а к себе в поликлинику. Отлежится на диванчике, почитает «Незнайку», он его забыл там в прошлый раз…
— Мама, а как же… — Ваня был явно встревожен.
— Успокойся, — сказала Полина Глебовна. — Все теперь будет в порядке. Он же со мной… А вы погуляйте, каникулы ведь… — И она посмотрела на Белку. Наверно, думала, что девочка и сын знакомы давно.
Прежде, чем захлопнуть дверцу, Ваня показал Сёге кулак: не вздумай, мол, опять. Сёга в ответ прищурил один глаз и высунул язык: все в порядке…
Машина пыхнула дымком и укатила. Ваня посмотрел ей вслед, потом вдруг захлопал по карманам, вытащил, похожий на пудреницу мобильник, повертел зачем-то.
— Какой маленький, — сказала Белка, чтобы что-нибудь сказать. — Не то, что моя пудовая «Нокия».
— Это мамин был… Плохо, что маленький, все время теряю по карманам, их вон сколько… — Ваня опять похлопал по штанам.
Штаны самой привычной у нынешних ребят «конструкции» — широкие, длиной повыше лодыжек, со всякими хлястиками, брелками и с многочисленными карманами на разных местах. В школе, где училась Белка, такие штаны назывались «военно-патриотические». Из-за учителя физкультуры, который весной поспорил при ребятах с завучем Адой Михайловной. Та, бедная, просто заходилась в истерике, когда видела мальчишек в таких брюках: «Опять! Опять эта идиотская американская мода! Вы в школе или где?! Отправляйтесь в Оклахому и там щеголяйте в этих соединенно-штатовских портках, а здесь наша родная Россия!»
Физрук Юрочка Максимыч — всегда спокойно-вежливый и рассудительный — сказал:
— Да что вы, Ада Михайловна, взгляните педагогически. Это же военно-патриотические брюки. Они из камуфляжа, как десантная форма. Защитники растут с малых лет, юные допризывники…
Не все штаны были из камуфляжной ткани, но Юрочкин довод на завуча произвел удивительное впечатление: она хлопнула губами и больше не придиралась.
А Ванины многокарманные бриджи были как раз из камуфляжа. И вполне сочетались с бело-синей тельняшкой. Будто Ваня этакий воспитанник десантной бригады (только вместо кирзовых голенищ исцарапанные щиколотки). Белка вдруг поняла, что скользит по Ване глазами с головы до ног и обратно, отчаянно застеснялась и начала суетливо шарить в сумке: не поломался ли самолетик? Очень хотелось еще почесать ужаленное колено и потрогать ногу, где «ёкнуло», но она не решалась.
Ваня, кажется, не заметил ее смущения. Поскреб мобильником подбородок и ворчливо сказал:
— Велено гулять… Тебе в какую сторону?
— На Дальнополянскую, потом через Институтские дворы под башню, на Рылеева.
— Пойдем тогда вместе… если хочешь.
Белка хотела. Она почему-то даже очень хотела, но в ответ лишь сдержанно кивнула. Впрочем, не очень сдержанно. По крайней мере, едва не слетели очки.
С улицы Строителей Белка и ее спутник свернули в Корнеевский переулок. Шагали рядышком и неловко молчали. Через два квартала оказались в заросшем проходе, который вел на Дальнополянскую.
— Не бойся, здесь крапива не жгучая, просто как лебеда, — сказала Белка, довольная, что есть о чем сказать.
— Да знаю я! — обрадованно отозвался мальчик Ваня. — Мне здесь все хитрости известны… Ну, не все, а многие…
— А я ничего не знала. Я сегодня в этих местах первый раз оказалась. А раньше думала, что здесь все еще запретная зона…
— Ее осенью убрали… А зимой здесь даже елку ставили. Не такую большую, как на главной площади, но тоже хорошую. Даже лучше, чем там, потому что все горки и карусели были бесплатные. Это институт устроил…
— Который сюда вернулся, да? Институт альтернативной физики и математики? — вставила Белка, довольная, что и она хоть что-то знает.
— Ну да! А еще музейные работники помогали. И монахи…
— Какие монахи?
— Да ведь там, где собор и дом с башней, сейчас мужской монастырь снова сделали. Крестовоздвиженский называется. Получилось-то как! С одной стороны — монастырское хозяйство, с другой — Институт, а с третьей — музейная территория. А треугольная площадь, где солнечные часы, — она посередине. Как бы общая. Ну и вот…
Пока разговаривали, снова оказались на тесной, окруженной кирпичными домами-утесами площади. Белка машинально вскинула глаза: нет ли в небе самолетиков? Не было. Но где-то слышались ребячьи голоса и по-прежнему пахло скошенной травой. И ощущение таинственного города снова окутало Белку. («Дзын-нь…».) И Белка хотела прошептать: «Как здесь все удивительно…» Но вместо этого ойкнула: боль в ноге толкнулась холодным твердым шариком.
— Что? — сразу напружинился мальчик Ваня.
— Да ничего, так… нога. Кажется, подвернула чуть-чуть, когда прыгала там…
Рядом как, про заказу, лежал отесанный каменный блок.
— Ну-ка сядь, — безоговорочно потребовал Ваня. И Белка, даже не попытавшись заспорить, опустилась на теплый зернистый гранит.
— Которая нога? Вытяни… Ну-ка… — Мальчик Ваня решительно стянул до самой сандалетки Белкин длинный носок. Прохладные пальцы его аккуратными нажимами прошлись по мышцам. — Больно?
— Нет… Ой…
— Все-таки больно?
— Нет, щекотно только…
— Это ничего… Сейчас… Я ведь медик по наследству, ты не бойся… — Может быть, он хотел сказать «не стесняйся». Белка все же стеснялась немного, но было и приятно. Она прикусила губу, чтобы не заулыбаться. Ваня, сидя на корточках, глянул вопросительно.
— Нет, ни чуточки не больно уже, — сказала Белка.
— Наверно, маленькое растяжение. Надо приложить что-нибудь холодное. Платок есть?
Белка закивала, зашарила в клетчатых складках, отыскивая карман. Вытащила слежавшийся платочек.
— Сейчас намочу. В соседнем дворе есть фонтанчик, — Ваня выпрямился.
— Подожди, я с тобой! — Белка вдруг испугалась, что он уйдет и не вернется. Это было ужасно глупо, но… — Я могу, я ведь не хромаю!
Мальчик не спорил.
— Тогда держись за меня…
И Белка положила руку на его плечо. Снова кончиками пальцев ощутила под ключицей жилку-кузнечика. И они пошли, стараясь ступать в ногу, к арке в кирпичной стене — но не к той, что под фонарем, а левее, за округлым «бастионным» выступом.
За аркой оказался не двор, а еще одна площадь, даже пошире прежней. Половину ее ограждали все те же кирпичные торцы и углы, а другую половину замыкало подковой двухэтажное здание. Оно сложено было из желтоватого камня. Темнели очень узкие окна, и похоже было на внутреннее пространство крепости. Посреди площади располагался восьмиугольный бассейн с низкой гранитной оградой и витыми чугунными раковинами на углах. Посреди бассейна поднималась каменная горка — наверно, раньше на ней красовалась скульптура (Нептун или нимфа какая-нибудь). Бассейн был сух.
— А где вода-то? — огорчилась Белка.
— Вода вон там. Ты посиди… — Мальчик Ваня заботливо усадил Белку на ограждение бассейна, взял платок и убежал. Белка издалека разглядела, что недалеко от арки вделана в кирпичи мраморная розетка, из которой выбивается изогнутая струйка. Вода падала в каменный желоб, который кончался у решетки водостока. Ваня намочил платок, прибежал.
— Вот… Где больнее всего?
Белка приложила очень холодную тряпицу к месту, которое недавно болело (а теперь уже не болело). Натянула носок-гольф. Он промок, но это была ерунда.
— Спасибо…
— Ты сразу не вставай, надо посидеть минут пятнадцать… А я пока вот это… — Он вынул из кармана мобильник, понажимал.
— Мама? Это я… Да ничего я не нервничаю, просто так позвонил. Как он там?.. Ну и ладно. Пока…
Ваня щелкнул крышкой телефона, погрузил его в недра «военно-патриотических штанов», смущенно объяснил Белке:
— Валяется на диване, задрав ноги, и читает «Незнайку на Луне». Он эту сказку может мусолить без конца, хотя всяких серьезных книжек, прочитал в пять раз больше, чем я…
— «Незнайку» я тоже люблю до сих пор, — сообщила Белка. Не то чтобы она и правда очень любила эту книжку, но надо же было о чем-то говорить.
На барьер бассейна рядом с Ваней прыгнула черная кошка.
— Мр…
— Луиза! — обрадовался Ваня. — Иди сюда!
Луиза подошла и снисходительно позволила погладить себя.
— Это кошка профессора Рекордарского, — сообщил Ваня.
— Мы немного знакомы, — сказала Белка. — С Луизой…
В это время послышался шум, будто на другой край бассейна опустился голубь. Луиза мягко скользнула в сторону, а Белка и Ваня разом оглянулись. На гранитном ограждении возник откуда-то пацаненок лет восьми. Он сидел на корточках и крутил в пальцах полупрозрачный самолетик.
— Птаха, привет! — весело и без удивления окликнул его Ваня.
Мальчишка был тонкошеий и тощий, с колючими немытыми локтями и коленками, в сизой майке и трусиках, обтрепанных так, что казалось, из них торчат перья. Голова его выглядела слишком большой — из-за темной меховой шапки, похожей на воронье гнездо. Из под шапки смотрели круглые коричневые глазища.
— Привет, — рассеянно откликнулся Птаха тонким, похожим на трель голоском. Опять повертел самолетик. — Вот, прилетел прямо в руки, неизвестно чей…
— Ты пусти его, он сам найдет хозяина, — посоветовал Ваня.
— Само собой. Только пусть отдохнет… — И странный мальчик Птаха мизинцем погладил стрекозиные крылья самолетика.
— Ты не знаешь, когда воду пустят в бассейн? — спросил Ваня. — Купаться можно было бы… Обещали еще в мае…
— Дядя Капа сказал, что скоро, — охотно отозвался Птаха. — В трубах пробка была, теперь ее продули, она — чпок! — И он рассмеялся, будто высыпал на стекло бусинки. После этого Птаха, видимо решил, что самолетик отдохнул. Поднялся на ногах-лапках, щуплый, похожий на кулика, махнул рукой — над ней сверкнули крылышки:
— Лети, хороший!
Аэропланчик взмыл и по дуге пошел к верхним карнизам кирпичных зданий. Но он не ударился о них и не взлетел над ними, а просто растаял в солнечном свете. А у Белки и Вани за спиной в это время опять зашуршал воздух — будто птичья стайка взлетела. Белка оглянулась. Птахи не было.
— Куда он девался?!
— А, это Владик Пташкин. Он такой… — с удовольствием отозвался Ваня. Потом сбоку глянул на Белку, посерьезнел и сказал нерешительно: — А тебя как зовут?
— Ох…
— Что?! Опять болит? — сразу напрягся он.
— Да не болит. «Ох» каждый раз потому, что надо объяснять, какое дурацкое имя… Бабушка настояла, чтобы назвали Элизабеттой. Даже не Елизаветой, а именно Элизабеттой! «Подумайте, как будет красиво, когда станет взрослая — Элизабетта Аркадьевна»! Ну уж фиг! Буду паспорт получать, переделаюсь на Елену…
— Да зачем? По-моему и правда хорошо, — сказал мальчик Ваня. Впрочем, без уверенности.
— Уж куда как хорошо! «Элизобетонная конструкция»… А пока маленькая была, вообще мучение. Называли и Лизой, и Бетой (хорошо хоть не Альфой). И… в общем, сплошное издевательство. А в первом классе я топнула ногой и переделала себя в Белку. Так и прижилось… — Они встретились глазами, и теперь Белкин взгляд был вопросительный: «А ты… кто?»
«Вдруг и в самом деле Ваня?»
Мальчик нагнулся, тронул проросший между плит одуванчик, посмотрел, как он качает солнечной головкой.
— У меня, Белка, похожая история. Только не с бабушкой, а с дедушкой. И с прадедушкой. Прадедушка был чех, он попал к русским в плен в пятнадцатом году, когда Первая мировая война… И остался в России, стал потом врачом. И дедушка — врачом, и отец… Когда я родился, дед стал говорить: «Назовем мальчика «Вацлав», как моего папу». Но родители говорят: «Это, конечно, хорошее, но не здешнее имя, как с ним в России?» И договорились, что буду Вячеслав — ну, будто русский вариант Вацлава. А уменьшительно стали звать все же по-чешски: не Славка, а Вашек…
— Да это же здорово!
Было и правда славно. Подходяще так для мальчишки с шапкой льняных волос. И, к тому же, Белка была довольна, что угадала хотя бы первые две буквы. Она, кажется, слишком явно обрадовалась. И, застеснявшись этой радости, быстро спросила:
— А Сёга это Сергей, да?
— А? Да. Серёжка…
— Брат, да? — спросила Белка, хотя и так было ясно.
— Да, брат…
Белка вдруг заметила, что, когда Вашек говорит «да», получается мягко и с чуть заметным придыханием. Похоже на «та-а». «Та-а зачем?.. Та-а, брат…» И это тоже было славно.
Вашек сидел, слегка откинувшись, и смотрел перед собой, словно вспоминал что-то. Крепко взялся по бокам от себя за гранитный выступ. Белка опять подумала, какие у него длинные тонкие пальцы. Вашек шевельнул пальцами, словно Белкин взгляд щекотнул их. Она тут же отвела глаза. И быстро сказала:
— А вы совсем не похожи, ты и Сёга…
Вашек тихо качнулся вперед-назад, взялся за гранит покрепче. И вдруг проговорил:
— Понимаешь, он не такой брат… Ну, не кровный, а приемный. Или говорят «названный». Он у нас полтора года живет…
Белке показалось, что о чем-то таком она уже догадывалась в глубине души. И неловко молчала: сунулась не в свое дело. Можно ли дальше расспрашивать? Но Вашек не стал молчать. Качнулся и продолжал:
— Его к папе в больницу беспризорники привели. То есть принесли, с таким вот приступом. Он жил с ними, в каком-то подвале, а потом у него это стало случаться и они перепугались: мог ведь и умереть… А папа работает в больнице скорой помощи, это недалеко отсюда. Знаешь, здание такое, похожее на приморский санаторий, на Фрунзенской?
Белка торопливо кивнула. Вашек продолжал, глядя перед собой:
— Ну вот, притащили его и убежали. А папа как раз был на дежурстве… Ну, малость привели его в чувство, Сёгу этого. А потом папа позвонил маме. Он-то не детский специалист, а мама работает в поликлинике при детской больнице. Забрали Сёгу туда… А у него приступ за приступом. И никто ничего не может понять. Это ведь не эпилепсия какая-нибудь и не что-то другое, известное. Непонятные приступы боли… И никто не мог поставить диагноз. Вроде бы все в норме: и сердце, и… ну весь организм. Только общее истощение, но боль-то не из-за этого. Думали: может нервное? Тоже не смогли выяснить… Лежал он там два месяца, а дальше что? В обычный интернат больного не примут. В госпиталь для детей-хроников? А кто возьмет без диагноза? Да и мест нету…
(«Та-а и мест нету…» — отозвалось в Белке.)
— И вы взяли его себе? — шепотом спросила она.
— Мама сказала: «Я же за него отвечаю. Ну, и привык он ко мне (к маме то есть). Куда его, не в подвал же обратно…» Папа руками развел: «Конечно, не в подвал…» Ну и вот… Стал сперва жить просто так, потом документы оформили на опекунство, в школу пошел… Он ведь не долго был у беспризорников, сперва три года в детдоме жил, учился там, но сбежал, потому что и ребята, и воспитатели били…
— Гады, — вздохнула Белка.
— Та-а… А в детдом он еще дошкольником попал. Мать спилась и пропала куда-то, отец сдал его в какую-то комиссию и сразу укатил на север, а там, говорят, погиб. А Сёга закончил в детском доме три класса, у нас пошел в четвертый… Белка, он выглядит младше, чем есть. На самом деле ему почти одиннадцать…
Белка опять кивнула: понятно, мол, при такой жизни сильно не вырастешь. И прошептала:
— А приступы так и продолжались.
— Та-а. Не часто но случались.
— А ты… еще раньше умел снимать боль? Или научился, когда с ним пришлось…
— С ним. И не сразу… — Вашек опять глянул на нее, отвернулся. — Белка… если бы ты знала, какая я сперва был сволочь…
Шахматные лошадки
Уже потом Белка размышляла и гадала: с чего мальчик Вашек стал ей, незнакомой девчонке, рассказывать про невеселые семейные дела? Будто всего себя наружу… Может, почуял родственную душу, когда вместе вытягивали боль из Сёги? Или… такое было свойство у этих мест, что люди тут делались откровеннее и добрее?.. Но эти мысли были потом, а тогда ей казалось обыкновенным, что вот сидят они вдвоем посреди каменной старинной площади, на солнцепеке (тень от стен не достигала сухого бассейна), и она слушает с печалью и тревогой, а он говорит горько и откровенно:
— Знаешь, Белка, я же его сперва терпеть не мог… Ну как же, был единственный сын у мамы и папы, а тут вдруг появляется какой-то недоразвитый дохлячок с улицы. Да еще припадочный… Молчит все время, только вздрагивает, если громко окликнешь, моргает. А если говорит, то больше шепотом. И не умеет ничего… А ему — все внимание. «Понимаешь, Вашек, он же младше тебя. И у него такое состояние… Мы должны… И ты должен…»
Ну и что? Думаешь, я его обижал или как-то показывал, что не терплю? Да ни чуточки! Делал вид, что «да, все пониманию». Ни разу плохого слова не сказал. Если что-то спросит, вежливо так отвечаю. Если надо с уроками помочь — пожалуйста, улыбаюсь даже. Но внутри все скручивается… Он, конечно, это чувствовал, поглядывал так, загнанно… И мама все это понимала. Но ведь снаружи-то все было благополучно, никаких ссор… А папе, наверно, казалось, что и в самом деле все хорошо, он с головой был в своей хирургии, с утра до ночи…
Меня, Белка теперь до сих пор грызет, что Сёга плакал по ночам, а я ни разу не подошел. Иногда просыпался и слушал, стиснув зубы. А если он слишком уж сильно заходился, я вскакивал, будил маму:
«Иди, он опять там весь в слезах…»
Она мне:
«А почему ты сам не попробуешь успокоить?»
«Я не умею…»
Я и правда не умел. Но и не хотел даже попробовать…
А один раз я все же сорвался. Мы спали в моей комнате, она теперь сделалась как бы общая. Папа смастерил двухъярусную кровать, как в кубрике. Сёга попросился наверх, ну, я не спорил, конечно, младшим уступать надо… А однажды… Белка, это между нами, ладно? Однажды на меня потекло. Оказалось, что у него энурез. То есть такое… недержание. Тут ничего смешного, это часто бывает у таких вот заброшенных пацанов. И лечится, кстати говоря, легко, Сёгу потом и вылечили в один момент… Но в то утро я был сам не свой от злости. И маме сказал:
«Мне теперь что, под зонтиком спать?»
Я не специально при Сёге сказал, но он был близко, слышал, конечно… Хотя даже в тот раз я ему ничего прямо не выговорил. Только вечером потребовал:
«Давай поменяемся местами, а то ты однажды загремишь сверху, а мне скажут: не досмотрел. У тебя по ночам то и дело руки-ноги через край торчат…» Он конечно, все понял, закивал, будто голова на ниточке…
Ну, так и жили до лета. Учился он сперва еле-еле, а потом ничего, втянулся. Ну, на троечки, правда, но и то хорошо. Приступы у него все еще случались, только редкие и не сильные. Сильный был всего один раз, когда он услышал по радио про цунами в Индийском океане, в декабре… Зато с ним в прошлом году другое началось: воровать стал…
Белка дернулась и застыла, будто это ее уличили в воровстве. А Вашек поморщился и торопливо объяснил:
— Да нет, не думай, что деньги или вещи какие-нибудь. Такого он никогда… Но он начал таскать, где только мог, шахматных коньков. Бред да и только! Или болезнь новая объявилась, или глюки какие-то…
Первый раз заметили, когда мама побывала с ним в гостях у своей подруги, у тети Зои. Мама и тетя Зоя там в шахматы играли, они это любят, а Сёга рядом торчал, развлекался срубленными фигурками. Ну, и прибрал белого конька в кармашек… Мама потом дома увидела, удивилась:
«Это откуда?»
Он засопел, покраснел:
«Я нечаянно…»
«Отнеси потом, верни, а то тетя Зоя что подумает…»
«Ага…»
И не отнес, конечно, спрятал. А потом еще, еще… Тут, если про каждый случай рассказывать, то целый день надо. То у мамы в поликлинике стащит конька — там в вестибюле, где приема ждут, шахматы на столиках. То в школьной библиотеке, то у знакомых, то на дворе, где пенсионеры играют… Бывало, что это замечали — тогда, конечно, воспитательная разборка: «Иди, верни немедленно»… Только, по-моему, он ни разу не вернул. Потом я понял: это для него было, что от сердца кусок отрывать… А иногда эти его кражи незаметно проходили… Но те, что заметно, тоже не редко… Мама просто не знала, что делать. Даже к психиатру водила, а тот поговорил с ним и потом сказал маме по-свойски так, ну как знакомый знакомой:
«Дурь это все, Полина Глебовна, просто дитя вообразило себя завзятым коллекционером. Бывает в таком возрасте. Всыпать ему как следует, и все придет в норму…»
Ну… мама и всыпала. Не сразу, а после очередного случая, когда нашла у него хорошего такого конька из белой кости. Он даже не признался, где его взял…
Это осенью было, я прихожу из школы, а мама его положила поперек стула и охаживает ремнем: «Будешь еще так делать?! Будешь?!» Я прямо обмер… Да ну, смех один. Штаны на нем толстенные, а ремешок тряпичный, от моих старых шортов. Сёга молчит, даже ногами не дрыгает. Но это уж я после понял, а сперва… Меня в жизни пальцем не трогали, я даже не видел такого, разве что в кино. А тут… будто меня самого… Я подскочил, ремешок на руку намотал, дернул! Как заору на маму. Тоже такого сроду не было, а тут:
«Ты что! Ты с ума сошла! Сама говорила, что он как сын, а издеваешься!..»
Мама руки опустила — и в слезы. А Сёга вскочил, и слезы у него пуще маминых:
«Только не прогоняйте меня от себя! Ну, пожалуйста!..»
Белка, он мне уже потом рассказывал, что боялся этого пуще всего на свете: что мама и папа сдадут его в какой-нибудь детдом или госпиталь. Он к нам, к нашему дому, оказывается, привязался изо всех сил… даже несмотря на то, что я такой был… все равно привязался. Раньше-то никакого нормального дома у него не было, а тут… Он говорил, что когда один в квартире оставался, даже ручки на дверях целовал. И молился: «Пусть я буду здесь всегда…» Вот… Казалось бы, зачем тогда воровать этих несчастных шахматных коньков, себе и другим жизнь портить, а он все равно. Не мог иначе… Психиатр маме ерунду сказал, вовсе это не дурь… Но это я опять же узнал потом, а тогда… Мама говорит:
«Убирайтесь отсюда, изверги», — и вытолкала нас в нашу комнату.
Сёга сразу лег носом к стенке, завсхлипывал. А я сел к столу, будто уроки учить, и… ну не знаю, что делать, хоть вой… Тут мама меня позвала к себе. И опять почти со слезами:
«Ну, поговорил бы ты с Серёжей как мальчик с мальчиком, по душам. Почему он такой, чего ему надо? Ведь ребята часто откровеннее друг с другом, чем со взрослыми…»
Это он-то со мной будет откровенным! С таким вот…
Но я весь виноватый был за свой недавний крик, а прощенья просить стыдно. И говорю:
«Да, мама, конечно, мама. Я обязательно…»
Мама ушла на работу, а я опять пошел к себе. Сёга сопит… Я лег на свою койку и… заснул. Наверно, от всех таких переживаний. А когда проснулся, смотрю сверху, Сёга в углу на коленках возится со своими коньками. И оказывается, много их так! И разные, один стеклянный даже. Мы и не знали, что их такая куча, прятал где-то… Выстроил их в три ряда и шепчет непонятно. Будто прощается. Белка, во мне что-то сжалось… А он почувствовал мой взгляд, нагнулся будто хотел всех коньков заслонить, потом начал их сгребать в пакет. Съежился… И оглянулся, будто его опять на воровстве поймали. Я говорю:
«Да не бойся ты, никому я ничего не скажу…»
Он заулыбался, боязливо так. Сел, руками сзади уперся и вдруг повалился на спину… Это и раньше так бывало, я сразу понял: началось. Слетел с койки. А у него лицо уже как у неживого, только пальцы сжимаются от боли. Я — маме звонить! А там занято, занято. Я — папе, а дежурный: «Хирург Горватов на операции»… Это фамилия у нас такая, от чешской фамилии Горват… Сёга лежит, а я обмираю: вот помрет, а мне отвечать! Паршивый страх, верно?.. И вдруг, я понял, что это не такой страх. Не за себя, а… вот если сейчас правда случится самое жуткое и если останутся от Сёги только шахматные коньки, тогда как нам жить?
Я стянул с него свитер, задрал майку, начал делать массаж сердца. Видел как мама это раньше… Потом просто прижал руки к груди, потому что показалось: надо вытянуть его боль на себя. Зажмурился и начал… ну, как бы всасывать в себя через ладони все, что там у него страшное. А там не только боль, но и страх…
— Вытянул? Как сегодня, да? — шепотом сказала Белка. Ей казалось, что она сама, одна, только что спасала белоголового беспомощного пацана.
— Да (Та-а…) Выходит, вытянул, Потому что он зашевелился, глаза открыл… А я сам еле живой, холодный весь внутри… Это ведь труднее было, чем сегодня, я еще не умел, и никто не помогал… Перетащил я его на койку, сделал грелку (мама так делала), посидел рядом, он мне в руку вцепился: не уходи. Я и не отошел, пока он не заснул. А потом дозвонился до мамы, она приехала, сразу укол, конечно, а он даже не проснулся… А я тоже свалился, не разделся даже, и спал до ночи.
Ночью проснулся и чувствую: Сёга не спит. Спустился к нему, у него ночник горит, глаза открыты. Я говорю: «Ну-ка, подвинься», — и лег рядом. Он дышит так тихонько, будто ждет. Я тогда и сказал:
— Послушай, Сёга, объясни ты наконец: зачем тебе эти шахматные коньки?
В тот раз я впервые назвал его Сёгой. Он несколько раз говорил, что его зовут именно так, но мама и папа все «Сережа» или «Сереженька», а я… вообще никак. А тут — вот… Он задышал даже как-то иначе…
«Они не коньки, — говорит, — они лошадки…»
«Ну, пусть лошадки. А зачем?..»
И он не стал упираться. Раньше молчал или бормотал: «Не знаю… просто так… играть…», а тут вдруг начал говорить. Да так складно… Он ведь к тому времени кучу книжек прочитал. Сперва-то читал чуть не по слогам, но скоро приохотился, ни телек ему не нужен стал, ни компьютер, целыми вечерами сидит в углу с книжкой, как мышонок. Даже «Трех мушкетеров» толстенных одолел. Учительница маме говорила: «У вашего Сережи стала очень литературная речь». Ну вот, этой речью он и начал мне про все говорить. Почти без остановок…
Оказалось, что коньки… нет, он всегда говорит «лошадки», слово «коньки» не любит… лошадки помогали ему побеждать боль и страх. Не всегда помогали, но все же облегчали… У него с давней-давней поры, когда еще с родителями жил, всегда была при себе маленькая шахматная лошадка, вроде как талисман. Он ее пуще всего на свете берег, везде и всюду, она и сейчас с ним… И вот будто бы лошадка эта Сёге однажды во сне нашептала, что, чем больше у нее станет сестер и братьев, тем лучше, безопаснее будет у него, у Сёги, жизнь. «Надо, чтобы табун все время рос…»А он этой лошадке верил, она ведь была для него как живая, единственный друг… Вот и начал он добывать лошадок, где только мог. С одной стороны вроде бы начитанный, не дурак, а с другой — будто дошколенок еще. Казалось бы: объясни ты нам сразу про все как есть, а он… и стеснялся, наверно, отчаянно, и, главное, боялся, что прогонят… глупый…
Белка, я конечно, бестолково объясняю…
Для него лошадки сделались не только, как защита от болезни и страха. Они еще и как друзья. Он к ним сразу привязывался, будто к живым. По-моему, даже имена каждой дал, только не говорит, а я не спрашиваю… И вообще они как-то очень его поддерживают. Я потом услышал случайно, как тетя Зоя сказала маме: «Ничего особенного. Просто это увлечение укрепляет в ребенке психологическую стабильность»…
В ту ночь Сёга мне долго про все рассказывал. Не только про лошадок, а вообще про себя. Как в детском доме был и у беспризорников.
«Они были лучше, чем детдомовские, почти не обижали… Я, наверно, снова к ним уйду, когда вы меня прогоните. Только как им со мной быть, если у меня опять… это…»
Я… тут я сделал вид, будто разозлился даже:
«Кто тебя прогонит, балда ты несчастная! Куда ты денешься, если ты наш?»
Он говорит тихо-тихо:
«А как это… ваш?»
«А вот так! Насовсем и полностью. Мамин, папин и… мой…»
Он завозился, будто крошки под него попали, а потом совсем притих. И вдруг шепчет:
— Но тогда значит… считается… будто я твой брат?
Я, Белка, взял его голову, пушистую такую, придвинул к плечу. Ну, и… стал брат.
— …Утром я, конечно, все рассказал родителям. Папа подхватился — и по магазинам. Как раз выходной был. Притащил папа сразу десять шахматных наборов. Разных.
— На, отдай этому коллекционеру!
Я сперва боялся: вдруг Сёга заупрямится. Застесняется, забоится или что-то еще там. Но он сразу засиял весь. И… никто даже не ожидал, а он выскочил в другую комнату, к папе, облапил его, зашептал ему в пиджак:
«Спасибо вам большущее, я больше никогда, никогда…»
Папа даже закашлялся, будто у него табак в горле…
Потом, уже днем, когда он разбирал шахматные фигуры, я ему сказал:
«Ну вот, теперь у тебя в табуне еще сорок голов…»
Но получилось, что не сорок, а только десять. Оказывается. Сёга собирал не всяких коньков (ой, лошадок). Во-первых, ему нужны были только белые (вернее, те, которые считаются белыми, а они бывают разные: и желтые, и серые, и даже красные). А еще, чтобы обязательно с правого края доски. То есть с клетки «Же один». Почему так, он объяснить не мог. Может, именно такой была его первая лошадка… Я ему доказывал:
«Белая — это пусть. Но ведь когда ты берешь ее из коробки, ты не знаешь, с какой она клетки. Она ведь может стоять то на правой, то на левой».
А он:
«Я ее поставлю на «Же один», подержу с минутку, вот и все. Она делается такая. А другие из этой коробки уже не нужны…»
Он, кстати, в шахматы играет еле-еле, но в клетках разбирается… В общем, забрал он десять белых лошадок, а потом смотрит на меня и опять виновато так:
«Остальных-то куда девать?»
Это он про десять коробок с шахматами. Мама с папой решили, что заберут их себе в больницы, пусть пациенты развлекаются. Но ведь без одной фигурки партия уже неполноценная, надо хотя бы какую-то замену… У нас есть детский токарный станочек, я наточил на нем десять круглых подставок, это пустяковая работа. Потом из тонкой досочки выпилил лобзиком конские головки, тоже недолгое дело. Подстрогал их еще, глазки вырезал, гривы. Приклеил на подставки. Получились не совсем похожие на прежних коней, ну да ладно, играть-то можно… В общем, все кончилось хорошо…
— А Сёга… он потом уже не таскал ни у кого лошадок? — осторожно спросила Белка.
— Ни разу!.. Да и зачем? Ему и без того хватает. Мы сами теперь добываем их где можем. Мама и папа когда видят у знакомых шахматы, начинают выпрашивать: подарите конёчка для коллекции нашего мальчика, а Вашек сделает вам замену. Это у них вроде охоты сделалось… Ну, знакомые смеются и отдают. А я этих лошадок-заместителей так наловчился делать, что могу за пять минут. Иногда головки не вырезаю из дерева, а леплю из пластика. Знаешь, есть такой, вроде пластилина, только быстро твердеющий… И сам я лошадок добываю, где могу… Ой, Белка, подожди, я еще раз позвоню…
Вашек опять понажимал кнопки на мобильнике:
— Мам, это я… Ну, как он?.. Почему на кольцах болтается? Разве вы уже дома? Тогда хорошо… А я нигде не болтаюсь, мы гуляем, как ты сказала… Да ладно, ладно, скажи ему, что скоро приду!.. — Вашек захлопнул мобильник и улыбчиво глянул на Белку:
— Если меня долго нет, он принимается канючить: «Где Вашек?» Вообще-то мы почти всегда вместе. И в школе друг дружку ждем после уроков… А как твоя нога?
Белка пошевелила ногой и сказала, что нога «в полной прекрасной норме, хоть в балете танцуй, если бы умела…» И еще:
— У нас дома есть шахматы, большущие такие, старинные. Я добуду лошадку…
— Если старинные, то не надо. Они ведь дорогие, наверно… — стесненно сказал Вашек.
— Какая разница! Все равно они в кладовке валяются, никому не нужные… И ты ведь сделаешь замену?
— Конечно, сделаю! Я постараюсь, чтобы в точности. Когда я хочу, у меня получается… Белка, ты только запомни: лошадка должна быть белая, и подержи ее на правой клетке. А то Сёга, он такой, сразу чует, если не та…
— Я запомню… А как я передам? Давай обменяемся телефонами.
— Давай! Диктуй… — Вашек снова раскрыл мобильник и тонким пальцем нацелился на кнопки.
А после Белка записала на свой телефон номер Вашека. И оба они были довольны, что есть причина не прерывать знакомство.
Вышли они на Треугольную площадь (так она, оказывается, и называлась) и неспешно зашагали к воротам под башней. На площади было много ребят. Одни гоняли мяч, другие, задрав головы следили за кружившимися в высоте самолетиками. Над солнечными часами реял пестрый глазастый змей с мочальным хвостом.
— Ого! — сказала Белка. Тень часов показывала половину второго. — Мне ведь еще надо за хлебом и за луком… Странно, что мама до сих пор не звонит… — И телефон тут же задребезжал в складках клетчатой юбки.
— Да… Что? Мама, ну нисколечко не долго! Между прочем, сейчас каникулы, вот и гуляю… И вовсе не одна, а с мальчиком… Ну, как с каким! Со знакомым! — Белка дурашливо глянула на Вашека. Тот принял игру: всем своим видом изобразил примерного мальчика, с которым гулять одно удовольствие, мама может быть спокойна и счастлива.
Они расстались за воротами. Белке надо было налево, в булочную (у которой, кстати, бабки торговали луком и редиской). А Вашеку — направо, он жил в новом доме на улице Сурикова, в двух кварталах от Институтской.
Договорились, что созвонятся завтра.
Больница скорой помощи
Сёга качался на детских гимнастических кольцах. Он просунул в них ноги и висел вниз головой. Белые волосы были похожи на помело и едва не доставали до пола. В таком виде Сёга заулыбался навстречу Вашеку.
— Висит груша — нельзя скушать, — сказал Вашек. Сёга показал язык. Он никак не походил на грушу. Был он без футболки, и похожие на изогнутую проволоку ребра торчали под тонкой, как папиросная бумага кожей.
— Вашек, обед на плите, — сказала из спальни мама. Вашек заглянул к ней. Мама сидела у окна и держала красную Сёгину футболку. Часто двигала иглой.
— Ты что это шьешь?
— Вышиваю белую лошадку. На всякий случай. Пусть будет дополнительная защита…
— Вышей тогда еще G-1. Для полной точности.
— Обязательно… Иди поешь.
— А папа не придет?
— Позвонил, что задержится.
Вашек оглянулся на дверь.
— А вон то костлявое существо уже поело?
— Существо заявило, что у него опять нет аппетита, и ограничилось компотом. Просто не знаю, как с ним быть.
— Пообещай кормить через клизму!
— Я пообещала. Существо ответило где-то вычитанной фразой: «Клизма — не катаклизма, полезна для организма».
— Я не вычитал, я сам сочинил! — звонко возмутилось «существо» и упало на пол, стукнув локтями и коленями. Стук и голос разлетелись по всей квартире. Квартира была просторная, трехкомнатная. На нее ушли все многолетние накопления семейства Горватовых плюс всякие банковские кредиты. Затраты были такие, что теперь ни о каких летних поездках не могло быть речи. Разве что «выбить» для ребят льготные профсоюзные путевки в местный лагерь. Но Сёгу туда не взяли бы из-за медицинских сложностей, а чтобы Вашек поехал без брата — это помыслить было дико…
— Литературное дитя, — оценил Сёгино творчество Вашек и отправился на кухню. Налил в тарелку вермишелевый суп, устроился за столом. Пришел Сёга, уселся напротив, уткнулся в край стола острым подбородком. Серо-голубые глаза были слегка виноватыми — они всегда были такими после приступов. Вашек насупился. Он знал, что в этих случаях не стоит церемониться: от чрезмерной ласки Сёга мог неожиданно расплакаться.
— Больше не забывай брать лошадь с собой, растяпа, — сказал Вашек.
Сёга завозился, завздыхал:
— Я случайно. Больше не буду… Вот… — Из кармашка на красных шортиках он вытащил костяного конька, поставил на кленку. Поиграл им: — Прыг-скок на восток…
— Почему на восток? — глотая вермишель, сказал Вашек.
— Потому что так складно…
Вошла мама с футболкой.
— Ну-ка, надень… Теперь, если забудешь свой амулет, все равно лошадка с тобой. Потом и на других рубашках вышью…
— Мама, спасибо… — Сёга засветился, потерся щекой о ее руку. Он не сразу привык называть «тетю Полю» мамой, но все же привык и теперь всегда говорил это слово с удовольствием.
Мама глянула на Вашека:
— А что это за девочка была с тобой? Твоя одноклассница?
— Вовсе не одноклассница. Я даже не знаю, где она учится. Я ее кликнул на помощь с перепугу, когда существо вздумало опять фокусы показывать… А потом уж познакомились маленько.
В отместку за «существо» и «фокусы» Сёга тихонько сказал, как тогда, на улице:
— Тили-тили-тесто…
Вашек облизал блестящую ложку и нацелился ей Сёге по лбу.
— Ну-ка, без рукопашной, — предупредила мама. — По-моему, славная девочка… Если познакомились, то, наверно, знаешь как ее зовут?
— Ее зовут замечательно! Белка! То есть это сокращенное имя, а полное типа Элизабетта…
— Опять это дурацкое слово «типа»! Замусорили язык! Чтобы я больше не слышала! Вячеслав, ты меня понял?
— Типа того… Ой! Я случайно… Мама, а это что? Котлета? Можно, я лучше сразу компот?
— Вы сговорились, злодеи?
— А чего! Кому-то можно один компот, а кому-то…
— Вы меня уморите, — сказала мама, покидая кухню.
— Не-е! — в два голоса отозвались Вашек и Сёга.
— Вымойте посуду. И не вздумайте ходить на головах. Я буду отдыхать, у меня завтра дежурство…
Вашек и Сёга не стали ходить на головах (они, кстати, делали это не часто). У себя в комнате Сёга расставил на полу шеренги лошадок и что-то бормотал (или напевал даже) над ними. Он знал, что сегодня мама его из дома не выпустит. Вашек сел у подоконника и рассеянно тискал пальцами мягкий пластик. Мастерить коньков-заместителей пока было не надо, а что вылепить еще, Вашек не знал. То есть он знал, но… Вашек покосился на Сёгу. Тот сразу перехватил его взгляд.
— Вашек, а Белке нравится ее имя? — Непонятно, в каком это он тоне: опять как «тили-тесто» или всерьез.
— Да, — увесисто ответил Вашек. — Нравится. Соответствует характеру. «Элизобетонному».
— И нисколечко не соответствует. Она симпатичная.
— Если всякие болтливые личности будут ехидничать, Белка этим болтливым ехидным личностям не даст лошадку, которую обещала…
— Ой… Я не ехидничаю, я по правде, честно-честно! А какая лошадка?
— Она сказала, что старинная и большая… Сёга иди сюда… — Вашек сел на нижнюю койку.
Сёга, ощутив смену тона, быстро приткнулся рядом. Вопросительно задышал, щекотнул плечо Вашека невесомыми волосами.
— Слушай, а чего ты так сегодня, а? — полушепотом спросил Вашек. Он старался говорить не очень ласково. — Шли, шли, и вдруг брык… Раньше такое было, если ты про что-то плохое слышал. А сегодня-то что?
— Я не знаю… — тихо выдохнул Сёга.
— Может, ты что-то почуял?
— Нет… не знаю… Я боюсь: вдруг что-то случится…
— Ничего не случится! — Вашек постарался придать словам бетонную («элизобетонную»!) твердость.
…Но плохое случилось. Только узнали это вечером, когда пришел отец.
Отец был высокий (длинный даже), худой, с жесткими светлыми усами, с отросшими небрежными волосами — он всегда забывал вовремя постричься. Руки его с тяжелыми кистями и крепкими пальцами далеко торчали из обшлагов. Мама говорила: «Руки не хирурга, а кузнеца». А еще она говорила, что папа похож на молодого Горького и порой добавляла: «Впрочем, уже не очень молодого…» Папа спрашивал, где она видела молодого (и не очень) Горького, чтобы так сравнивать. Мама отвечала, что на снимках, портретах и в старых фильмах. Папа говорил, что в фильмах Алексея Максимыча играют артисты, а они сами его никогда в натуре не видели. «Есть документальные фильмы», — возражала мама. «А там он уже старый и съеженный, довели мужика…»
Приходил он домой усталый, но без уныния, с искорками в глазах. Вставал на пороге, подпирая головой косяк, говорил Вашеку и Сёге: «Ну что, мужики, жизнь продолжается?» Они повисали на нем справа и слева. Сёга сперва стеснялся делать это, а потом привык. «Висят груши — немытые уши», — сипловато сообщал папа и нес мальчишек в комнату, стряхивал на диван. Мама только головой качала: три сорванца…
Правда, так бывало не всегда. После неудачных операций отец возвращался сумрачный и ложился на диван сам. Лицом к стене. Уже потом, осторожно, мама выспрашивала: что там произошло? Но такие возвращения случались не часто.
А вот сегодня Евгений Евгеньевич Горватов пришел домой — туча тучей. Сразу стало ясно: прыгать на отца не следует. Все трое — мама, Вашек и Сёга — смотрели на него тревожно и вопросительно.
Оказалось, что дело не в хирургических неудачах. И папа не стал отмалчиваться. Наоборот, он грохнул кулаком по косяку и сразу объяснил:
— Эта сс… скотина Рытвин… Ведь уже обзавелся несчитано виллами и мерседесами, по заграницам мотается как только хочет, денег невпроворот, с золотых унитазов не слазит, а все ему мало!
Оказалось, что больницу скорой помощи, где отец был ведущим хирургом, собираются закрыть. Будто бы на ремонт. И ремонт этот подрядился делать всем известный «олигарх губернского масштаба» Андрей Андреевич Рытвин. Не сам, конечно, а его всякие фирмы. Ну и ладно, делал бы, ведь больница в самом деле обветшала. Но тут же стало известно, что после ремонта медики в это известное всему городу здание не вернутся, там будет устроен роскошный отель…
— «Международного класса»! — Отец опять стукнул по косяку. — Андрей Андреич будет качать с него прибыли, кое-что перепадет областным властям, поэтому они двумя руками ухватились за проект… А куда денут сложившийся за десятки лет коллектив? Оборудование? Лучший в области ожоговый центр? Операционную? Рассуют по районным клиникам!.. А куда станут привозить пострадавших во всяких взрывах и ДТП? В эти самые клиники, где все коридоры и кладовки забиты больными?..
— Женя, да успокойся ты… — попросила мама.
— Я совершенно спокоен, — заверил отец и хотел третий раз врезать по косяку. Посмотрел на кулак, посжимал, поразжимал пальцы, вздохнул. Пригладил волосы.
— Вот такая жизнь, мужики… Сплошное светлое будущее…
— Но есть же областное правительство, — неуверенно сказала мама.
— Конечно, есть! И там заявили, что «у слухов нет оснований». Мол, после ремонта больница въедет туда снова. А губернатор сообщил журналистам, что «все это — нагнетание обстановки и предвыборная политическая провокация». Только все уже, даже глухая санитарка тетя Глаша, знают, что будет отель. И название известно. «Жемчужный парус». Каково, а?
— Безвкусица какая, — сказала мама. Но папу это не утешило.
— Да разводил бы он любую безвкусицу на другом месте! А то ведь подавай ему больницу! Оно и понятно: место самое выгодное. Архитектура — как в княжестве Монако… А нам сказали, что надо вытряхиваться из помещения до сентября.
— И главное так внезапно… — пожалела мама и отца, и больницу.
— Специально! Чтобы не успели опомниться и начать всякие протесты… Ладно, мы все равно повоюем!
— Вот такой ты мне нравишься, — одобрила мама. — А чтобы воевать, надо вовремя ужинать. Умывайся и ступай на кухню. Вы, голубчики, тоже. И никаких «не хочу»…
За столом отец, все еще сердито посапывая, рассказал, что сегодня он сделал удачную операцию пенсионеру Глазову. Операцию сперва не разрешали, главный врач говорил, что нет нужды спешить, можно оперировать в городской больнице, в плановом порядке. Но плановая операция — это бешеные деньги, откуда они у старика? А если в скорой помощи, то, значит, срочная и бесплатная…
— Ну, я поднапёр на нашего Семёныча, главврача. Он все же мужик неплохой, кой-какая совесть у него есть…
Сёга выглянул из-за синей кружки с простоквашей.
— Папа, а у этого, у Рытвина… у него совсем-совсем никакой совести нет? — Он задавал иногда неожиданные вопросы.
Отец черенком вилки поскреб заросший висок.
— Тему надо рассматривать философски… Возможно, какая-то совесть у него и у таких, как он, есть. Но она не применима к нормальным человеческим понятиям. Другая она… Вот, например, отстрел конкурентов стал в их кругах уже не преступлением, а обычным приемом в разрешении деловых конфликтов. Не успеваем оперировать всяких боссов и телохранителей. И это ведь лишь те, кого не наповал…
Мама кашлянула и глазами показала на Сёгу: не травмируй ребенка. Отец тоже покашлял, спохватился:
— Ох, я и забыл! Я тебе, Сергей, такую лошадь раздобыл! — Он спешно выбрался из-за стола, ушел из кухни и тут же вернулся с желтой шахматной лошадкой в узловатых пальцах. У нее была улыбчивая, озорная мордашка. Сёга засветился, шевельнул губами: «Спасибо». Взял лошадку в две ладони, поднес к лицу, зашептал что-то. Мама, отец и Вашек быстро переглянулись. Отец опять кашлянул и сообщил:
— Ты не сомневайся, она с той самой клетки. Я ее собственноручно в кабинете у Валерия Семеныча спер. То есть сначала спер, а потом признался, что реквизировал… Вашек, ты уж смастери дубликат, я обещал. Сделаешь?
— Та-а… — с удовольствием отозвался Вашек.
Но «лошадкина радость» не совсем отключила Сёгу от тревог. Он поднял лицо, глянул на всех по очереди, выдохнул тихонько:
— Вот если бы больница стояла на Треугольной площади…
— М-м… ну и что тогда? — осторожно спросил Евгений Евгеньевич.
— Было бы хорошо. Там не бывает зла… — И Сёга стал гладить мизинцем прядки деревянной гривы.
Новые встречи
На следующее утро после встречи с Вашеком Белка проснулась рано. Лежала и думала о Вашеке… Да нет же, не так, как обычно девочки думают о мальчишках: ах, какой он, мол, привлекательный, как он будет ко мне относиться, если подружимся, и нет ли уже у него знакомых девчонок, и что он, интересно, думает про меня… Ну, честное же слово, не так! Вашек был частью всего, что случилось вчера, когда с неслышным звоном туда-сюда прогнулось несколько раз окружающее пространство. Он был неотрывен от загадочных кварталов, от своего названного брата Сёги с его тяжкой судьбой, от солнечных часов посреди Треугольной площади, от самолетиков со стрекозиными крыльями (один такой самолетик сейчас висел на нитке над Белкиной кроватью)…
Ну, а если уж совсем-совсем по правде, то все-таки думалось и просто о Вашеке. О том, что он добрый и симпатичный. Вроде бы на первый взгляд ничего особенного, а… ну, в общем, ясно…
Белка томилась в ожидании часа, когда можно позвонить Вашеку. В девять, наверно, еще рано. Может, он спит допоздна. Или просто подумает с недовольством: во какая нетерпеливая. Может, у него других дел полно, а про Белку он и не помнит…
Но в половине десятого, наверно, уже можно… А чтобы время не ползло, а двигалось нормально, Белка пропылесосила комнату и вычистила на кухне сковородки, чем немало удивила маму:
— С тобой все в порядке?
— Нет, ну это надо же! — картинно вознегодовала Белка. — Стоит сделать что-нибудь полезное, как тут же подозревают в шизофрении!
Вашеку она позвонила в девять двадцать пять. Он откликнулся сразу — хорошо так, обрадованно:
— Белка? Привет! Как дела?
— Я нашла конёчка. Лошадку то есть. Могу принести…
— Давай! А когда?
— Когда хочешь! Хоть сейчас… — и примолкла испуганно (а в общем-то ведь не трусиха).
— Давай! — опять обрадовался Вашек. — Через полчаса у солнечных часов! Идет!
— Идет! — отозвалась она уже без робости. И решилась на вопрос:
— А Сёга… он как?
— А чего ему! — откликнулся Вашек (явно с расчетом на Сёгу). — Вон болтается опять на кольцах, как сушеная вобла на солнышке. И язык показывает… Мы вместе придем!
Белка чуть не опоздала к часам. Потому что слегка заплутала. Казалось бы, где там можно заблудиться? Прошла в открытые ворота надвратной башни и топай прямо до часов, которые видны издалека. Однако выяснилось, что не видны! На пути оказался дощатый забор, который тянулся наискосок и как бы отжимал Белку (и других прохожих) к правой стороне площади — к небольшим домам с магазинчиками и мастерскими. Забор выглядел необыкновенно. Его высокие доски были покрыты белой краской, а снизу к ним оказались приколочены в особом порядке черные узкие досочки — ростом Белке до пояса. И получилась почти бесконечная клавиатура этакого великанского фортепьяно… Ну и ну! Внутри у Белки даже зазвучало что-то из классики — не то Рахманинов, не то Шопен. И опять — дзын-нь! — дало знать о себе пространство.
Ну ладно, забор забором, а справа тоже многое было незнакомо. Во-первых, почудилось Белке, что среди торговых лавок, ателье и парикмахерских много не тех, что были вчера. Во-вторых, за невысокими крышами, изгородями и покрытыми пухом тополями (которых вчера Белка тоже не заметила) подымался каменный дом со стрельчатыми окнами и старинного вида фронтонами. Белка узнала здание музея. Неясно только было, почему он там. Казалось бы, должен он стоять дальше и правее…
И вот что совсем уже было непонятно — это горящие на солнце кресты и маковки небольшой церкви. Откуда она взялась? Белка была уверена, что, кроме большого, всем известного собора, храмов поблизости нет. Может быть, эту церковь построили или восстановили совсем недавно? А раньше, когда не было крестов и колокольни, ее просто не видели с городских улиц?
Белка озадаченно помотала головой (отчего перекосились очки) и пошла вдоль гигантской клавиатуры. (А! Это не Шопен! Это вторая часть бетховенской сонаты номер восемь!.. Спокойный и ласковый мотив…) Наконец «музыкальный» забор кончился и все сделалось знакомым — красные институтские корпуса, водонапорная башня вдали, косой «плавник» солнечных часов… И наконец она увидела братьев!
Сперва — Сёгу. Он издалека был похож на стартовый флажок, верхняя часть древка у которого украшена белым волосатым шариком. И почти сразу из-за часов появился Вашек. Заулыбался, пошел навстречу. А Сёга за ним, в двух шагах. Смотрел он прямо перед собой, руки держал за спиной, длинные ломкие ноги ставил твердо — ну, сама независимость.
Белка с двух шагов протянула на ладони лошадку:
— Вот… вчера отыскала… — Шахматный конь был крупный, поблескивал коричневато-желтым деревом — сразу видно: каким-то непростым, нездешним (может, пальмовым?). Головка была вырезана очень тщательно: тонкие прядки гривы и челки, живые глазки… Даже крохотные зубы можно было различить между приоткрытых губ.
Независимость и важность вмиг слетели с Сёги, он подскочил:
— Это мне?
— А кому же… — усмехнулась Белка.
— Насовсем?
Она сделала вид, что чуть-чуть обиделась:
— Ну, неужели подразню и отберу?
— Спа-асибо… — Сёга бережно, как птенца, взял шахматную лошадку в ладони. Зачем-то подышал на нее. Поднял на Белку серые, с голубыми проблесками глаза. Она почему-то смутилась.
— Это с той самой клетки, с «Же-один», ты не сомневайся.
— Я вижу… Спа-асибо…
Белка заметила это растянутое «а» в слове «спасибо» — как в «та-а» у Вашека. Вашек же решил не упускать воспитательный момент:
— А кто вчера говорил всякие вредности? «Тили-тили»…
Сёга сморщил остренький нос. Шумно втянул им воздух. В этом звуке была осознанная виноватость, просьба о прощении и обещание никаких «вредностей» с этой поры не говорить. И… да нет, больше, кажется, ничего не было.
Белка ощутила желание ласково растрепать его белые волосы (странно, вроде никогда она не была сентиментальной). Это желание она молниеносно и сурово подавила и покосилась на Вашека: не учуял ли он такого? Вашек сказал:
— А нога-то как? Не болит?
— Что?.. Ой, да я и думать забыла!
Сёга между тем уселся на приподнятую площадку часов. Поставил каблуки желтых полуботинок на каменный край, подтянул к подбородку колени, на правом утвердил Викину лошадку, а на левом — еще одну, поменьше, он достал ее из кармашка. Видимо, устраивал знакомство. Потом он ткнул их мордашками в еще одну лошадку — ту, что была вышита белыми и желтыми нитками на футболке. Видимо, это был какой-то ритуал.
Вашек и Белка тоже сели (а что еще было делать?). Сёга оказался слева от Белки, Вашек справа.
Было тепло и ясно, как накануне. Пролетали пушинки, в высоко-высоко стояли белые, как вата, облака — они не закрывали солнца и обещали долгую хорошую погоду. Припекало, но не сильно… Поодаль проходили с рынка тетушки, бегали со змеем ребята, несколько девочек прыгали через веревку. Но все это не нарушало обступившую солнечные часы тишину.
— Я чуть не опоздала, — сказала Белка. — Заблудилась. Почему-то сегодня здесь не так, как вчера. Забор какой-то, и многие дома, кажется, другие…
— Та-а… Здесь бывает такое, — беспечно отозвался Вашек. (Не чересчур ли беспечно?) — Ты, если станешь тут часто бывать, привыкнешь…
— Значит, это по правде? А то я думала, глюки у меня…
— Не-а, не глюки… Тут дело вот в чем…
Белка не успела узнать, «в чем тут дело». За спиной послышалось что-то вроде хлопанья крыльев. На другом краю площадки оказался вчерашний знакомый, Владик Пташкин в немыслимо растрепанной шапке. Он стоял на согнутых ногах-лапках, прижимал локти и перепуганно растопыривал ладони. То ли вскрикнул, то ли пискнул:
— Ребята, скорее! Там двое подрались!..
И бросился бежать, на ходу поймал слетевшую шапку.
Вашек рванул сразу. Сёга — тоже, со сжатыми в кулаках лошадками (на колючих локтях запрыгали солнечные зайчики). Оба, видимо, не сомневались, что Белка кинется следом. Она и кинулась!..
Вместе с Птахой они примчались на тесную площадь среди кирпичных торцов и выступов — ту, над которой вчера летали самолетики. Там уже толпились ребята — с десяток мальчишек и девочек разного возраста, обступили подравшихся. Белке на бегу почему-то пришло в голову, что драчунами окажутся Чебурек и мальчик во «флотском» костюме (оттого, что очень уж непохожие). Но она угадала лишь наполовину. Один из тех, кого только что оттащили друг от друга, был и правда знакомый — с якорями. Локоны его были встрепаны, щеку украшала царапина-зигзаг. Он дышал, как после отчаянного бега. Его держали за плечи высокая кудрявая девочка и Чебурек.
Второй «боец» был Белке незнаком. Да и все остальные, кажется, видели его впервые. Удерживали этого мальчишку несколько человек, и никто не называл его по имени, тогда, как мальчику с якорями говорили «Юрчик»: «Юрчик, перестань! Ну, чего ты! Юрчик, он же не хотел!..»
— Да?! Не хотел?! — взвинтился вдруг Чебурек (но все же не отпустил Юрчика). — Мы ему говорим: «Сейчас поднимем резинку, проходи», а он дёрг ее ногой изо всех сил! И напролом. И Юрчика локтем в поддых! А потом своим лаптём на самолетик… Вот он, у Птахи…
Владик Пташкин покачивал у груди сломанный аэропланчик. Сдвинул на затылок шапку, глянул круглыми коричневыми глазами на всех, на схваченного мальчишку.
— Он просто дикий. Вы его не бейте…
— Да мы его ни одним пальчиком! — возмутились те, кто удерживал пленника. — Просто не пускаем, чтобы не психовал…
— Кто дикий! Кто психовал! Сами!.. Ну, шел, наступил нечаянно, а этот шизик… — мальчишка дернул подбородком в сторону Юрчика. Был он выше и явно старше, чем Юрчик, в таких же, как у Вашека «военно-патриотических штанах», в мятой рубахе немыслимых расцветок», стриженный «дикобразом», с плаксивым и разозленным лицом. Скорее всего, младший «подголосок» чьей-то крутой компании. — Я его чуть-чуть, а он!.. Пацанов с Кандеевки приведу, вашей шараге будут полные кранты!
— Да уж! — откликнулся Вашек (и на этот раз в слове «да» не было мягкой растянутости, скорее так: «Т-та уж»). — Веди давай. Мы их тут ох как испугались…
Два мальчика — один ростом с Вашека, другой поменьше — развернули пленника и подтолкнули в спину:
— Гуляй, «кандеевский», не топчи тут больше.
И… «кандеевский», съежив плечи, пошел. Все молча смотрели ему вслед. И растрепанный Юрчик смотрел — он уже обмяк и дышал без прежней запальчивости. И Белка смотрела. И… шевелилось в ней ощущение, что так нельзя. Надо что-то сделать, иначе день поскучнеет и сказка здешних мест съежится, превратится в пыльную обыкновенность.
Сделали Сёга и Чебурек. Сёга подскочил к Чебуреку, что-то прошептал, а тот осторожно взял у стоявшей рядом рыжей девочки самолетик (она не спорила). Вдвоем они догнали «кандеевского». Сёга молча встал перед ним — расставил прямые ноги и склонил набок белую голову. А Чебурек протянул мальчишке самолетик:
— На… Может, научишься запускать.
Мальчишка (видимо от растерянности) взял. Оглянулся на ребят. Рот его был криво приоткрыт.
— Только не ломай, если тебе его не надо. Просто отпусти, — попросил Юрчик уже миролюбиво и звонко. Он гладил пальцем царапину.
Сидевший на корточках Птаха так же звонко объяснил:
— Они к середине лета в стрекоз превращаются. Зачем стрекоза-калека?..
Лицо «кандеевского» перекосилось. Он изо всех сил махнул рукой с аэропланчиком. Непонятно: то ли хотел отшвырнуть его, то ли запустить в высоту. И быстро пошел к проходу между кирпичными стенами, локти и лопатки его под пестрой рубахой яростно дергались.
Самолетик взмыл, сделал круг, опередил мальчишку и ткнулся ему в плечо. Тот — возможно опять от неожиданности — поймал его и… больше не отбрасывал. Так и ушел с похожим на стрекозу аэропланчиком в руках.
— Вроде клюнуло… — полувопросительно сказала кудрявая девочка, которая недавно сдерживала Юрчика. Теперь она ему терла листом подорожника царапину.
Чебурек взял у Птахи сломанный самолетик.
— Мы починим…
И сразу компания рассеялась. Девочки отбежали и стали прыгать через скакалки, мальчишки умчались — кто за своими самолетиками, кто за мячом. Птаха незаметно исчез (вот способность!).
— Пошли гулять! — тонко воскликнул Сёга и… вдруг прошелся колесом да так лихо, что светлые, как оструганное дерево, руки-ноги размазались в воздухе. Потом вскочил, начал щупать карманы: там ли лошадки?
— Акробат, — сказал Вашек и неловко глянул на Белку. — Может, правда, пройдемся?
— Конечно! — обрадовалась она!
Пошли по знакомому (казалось бы, знакомому!) проходу среди тесных высоких стен. Здесь пахло теперь прохладными кирпичами и, как прежде, скошенной травой. Белка была уверена, что они окажутся на Треугольной площади, но проход привел их почему-то в короткий переулок, где стояли дома старинного и таинственного вида. Они похожи были на кирпичные костелы без башен — с высокими стрельчатыми окнами на первых этажах и круглыми окошками с узорчатыми переплетами на вторых и третьих. У стен доцветала густая сирень. Среди сиреневых гроздьев были видны бронзовые бюсты бородатых и волосатых людей со строгими лицами — наверно, ученых. А еще из кустов торчало гранитное крыльцо, над которым была приоткрыта дверь с полукруглым верхом.
Из двери грациозно вышла черная кошка Луиза.
Белка обрадовалась и хотела сказать «кыс-кыс», но за кошкой сошел с крыльца низенький круглый дядя с обширной лысиной и похожим на крупный пирожок носом. В клетчатых брюках и старомодном парусиновом пиджаке. На «пирожке» сидели очки-иллюминаторы (гораздо крупнее, чем у Белки). Дядя укоризненно говорил вслед Луизе:
— Я, сударыня, ценю ваш интеллект и оригинальность вашего мировосприятия, но вынужден заметить, что ваше поведение в бытовых условиях последнее время мне представляется неадекватным. Способность преодолевать аномальные континуумы не дает вам права похищать со стола мои сосиски и при этом делать вид, что…
Луиза пренебрежительно дергала кончиком хвоста.
— Здрасте, Валерий Эдуардович! — жизнерадостно приветствовал Вашек круглого дядю. Тот обернулся, вздернул очки (а Луиза проследовала дальше).
— О! Мое почтение, молодые люди! Надеюсь, вы завтракали? А я, увы, нет, поскольку эта безответственная особа лишила меня такой возможности. Не понимаю, как при ее врожденной интеллигентности, она отважилась на столь безнравственный поступок. Не уверен, что наши с ней отношения останутся на прежнем уровне… А теперь я вынужден идти искать пропитание в кафе «Гиацинт», где пахнет не гиацинтами, а старыми мочалками…
— Лучше идите в «Кассиопею», там хорошие гамбургеры, — неожиданно решилась на совет Белка. Дядя ей понравился.
— Да? Я приму ваш совет к сведению, сударыня! — Валерий Эдуардович глянул на нее весело и вопросительно.
— Это Белка, — охотно разъяснил Вашек. — То есть Элизабетта. Она здесь первый раз…
Валерий Эдуардович отсалютовал ей снятыми очками, будто маршальским жезлом:
— Рад приветствовать вас на здешней территории, Элизабетта…
У Белки внутри шевельнулся веселый чертик: «Оталютуй так же!» Но она не решилась. Только улыбчиво сказала «здрасте».
— А Тюпа скоро вернется? — вдруг похожим на флейту голосом врезался в разговор Сёга.
— Что? А! Вы имеете в виду коллегу Иннокентия Пятеркина?
— Та-а! — отозвался Сёга в точности как Вашек.
— Вышеупомянутый Иннокентий Пятеркин, он же Тюпа, вернется из лагеря через четыре дня. После чего сможет на каникулярный срок отрешиться от проблем векторных конфигураций и предаться утехам, свойственным его юному возрасту… которому я ох как завидую… — Валерий Эдуардович вдруг согнулся и, морщась, потрогал очками поясницу. — Ну-с, леди и джентльмены, позвольте откланяться… Значит, «Кассиопея»? Рискнем… — И двинулся по мощеной крупным кирпичом дорожке.
— Это знаменитый профессор-доктор Рекордарский, — шепнул Вашек Белке. А профессор почти сразу обернулся:
— Э, чуть не забыл!.. Могу я попросить младшего Горватова уделить мне минуту?
— Та-а! — «Младший Горватов» Сёга подскочил.
— Зная одну вашу склонность, я совершил, может быть, несолидный, но извинительный поступок: провел ревизию шахматного набора в малом читальном зале… и вот, прошу.
— Ой, спа-асибо!..
Со стороны было не разглядеть, что за лошадка оказалась в ладонях у Сёги, но ясно, что замечательная. В старинных библиотеках не держат шахмат ширпотребовского ассортимента. И казалось, что у Сёги от радости вибрируют под футболкой живые струнки.
Профессор Рекордарский обернулся к Вашеку и Белке:
— Надеюсь, другого юного Горватова не затруднит смастерить дубликат реквизированной фигуры? Чтобы мой поступок не был отнесен к тому же разряду, что акция Луизы с сосисками…
— Не затруднит! — радостно заверил Вашек.
Валерий Эдуардович снова отсалютовал очками, воздвигнул их на носу и на сей раз двинулся от ребят без оглядки.
Белка ощутила секундный укол ревности: выходит, что теперь ее подарок Сёге отошел на задний план. Однако сразу она обругала себя бессовестной занудой. «Смотри, как он радуется!»
А Вашек — без стесненья, будто в детском саду на прогулке — взял ее за руку.
— Пойдем. Дверь нынче открыта, значит, можно напрямую…
Белка, ни о чем не спрашивая, пошла за Вашеком на крыльцо и в полукруглый дверной проем.
Тайны Треугольника
Они оказались в полутемном коридоре, где пахло, как в музеях и библиотеках. Светящиеся матовые шарики цепочками тянулись вверху над мраморными карнизами. Сёга обогнал брата и Белку, и голова его светилась впереди, как лампа. Сёга на ходу поджимал и потирал ноги — после солнцепека здесь было прохладно, над каменным полом скользил сквознячок.
Коридор был удивительно длинным. И пустым — ни одного встречного. По сторонам подымались двухстворчатые коричневые двери с глубокой деревянной резьбой. В резьбе Белка вдруг разглядела маски — похожие на те, что вчера видела на старом доме. И заволновалась. Впрочем, она и без того волновалась, будто ее привели в заколдованный замок. Но волнение было ровным, без тревоги (может, потому, что Вашек тонкими своими пальцами держал ее за руку?).
Щелкали по каменным плиткам подошвы. Иногда коридор приводил к небольшим вестибюлям с узкими окнами. Посреди вестибюлей стояли круглые, с плоскими узорами («С инкрустацией!» — вспомнила нужное слово Белка) столы. На них возвышались старинные приборы. На одном — громадные песочные часы в темной дубовой оправе и с медными винтами, с большущими стеклянными шарами. Песок тихо сыпался из одного шара в другой, и оба они были полными наполовину… На другом столе подымался старинный глобус — такой же, какие Белка вчера видела в окно.
— Смотри, здесь нет еще Антарктиды и Австралии, — шепотом сказал Вашек. Он и Белка осторожно потрогали глобус и даже слегка крутнули его. А Сёга не стал. Он опять держал перед собой лошадку, нашептывал ей что-то…
Еще в одном вестибюле они увидели двухметрового роста прибор (или инструмент), который стоял на полу. Это было переплетение разных металлических обручей, дуг и линеек с делениями. По бронзовому «экватору» с желобком неторопливо катался шарик из зеленого камня. В центре прибора тихо щелкал среди обручей маленький медный маятник.
— Это что? — шепнула Белка.
— Не знаю… — таким же шепотом отозвался Вашек.
— Это сферомаятник Баумгольдера, — громко сказал Сёга, и голос его разнесся в оба конца коридора. — Только я не знаю, зачем. Тюпа объяснял, но я забыл…
Белка наконец забоялась по-настоящему:
— Вашек, а нам не попадет, что мы здесь без спросу?
— Если дверь открыта, значит можно, — ответил за Вашека Сёга. По-прежнему звонко и безбоязненно. А Вашек объяснил:
— Ребят отсюда не прогоняют, если они не балуются… Хочешь, докажу?
— Ой… а как?
— Пойдем…
И снова был коридор с деревянными узорами и медными ручками на дверях, и все двери выглядели как запертые. Но одна вдруг оказалась приоткрытой. Вашек плавно отвел ее до отказа.
Белка увидела сидевшую на скамеечке седую женщину в синем бархатном платье. Та спокойно подняла глаза, глянула поверх блестящих стеклышек без оправы.
— Здравствуйте, — очень вежливо, но без робости выговорил Вашек и сделал руки по швам (отпустил Белку). — Мы хотели посмотреть… Можно?
Женщина по-королевски наклонила седую прическу.
— Войдите, дети. Но будьте осторожны, книги тяжелые, не роняйте их. Листайте аккуратно, и, когда посмотрите, ставьте на прежнее место.
— Та-а… — полушепотом сказал Сёга.
Они оказались в круглой комнате. Солнце било в узкие окна, разрезало библиотечный сумрак. Золотило корешки фолиантов на стеллажах, которые уходили к сумрачному куполу потолка. Вашек уверенно зашагал к дальнему стеллажу — видимо, знал куда. И Сёга, кажется, знал. А Белка шла за ними, как первоклашка за учительницей.
Узкий стеллаж возвышался между яркими от солнца окнами. Книги на полках были — ну, сразу видно: сплошные музейные редкости. Вашек коснулся одной, на уровне груди.
— Вот… — и потянул двумя руками том размером с небольшой чемодан. — Сёга, помоги…
Сёга умело помог, хотя казалось, что руки-лучинки вот-вот сломаются. Белка хотела тоже помочь, но Сёга строго шепнул:
— Не надо, мы умеем.
Братья отнесли книгу к большому столу — такому же, как в вестибюлях. Вашек подтянул к нему три тяжелых, обтянутых кожей табурета. Все встали на них коленями (кожа была бугристая и холодная).
— Вот… — опять сказал Вашек и отстегнул на тисненом переплете узорные медные зажимы. Отвалил тяжелую корку. Начал медленно листать…
От страниц пахло смесью полыни и мяты. Текст был иностранный — кажется, латынь. Конечно, Белка — ни бум-бум. Да и мальчишки, наверно, тоже. Но все равно интересно! На каждой странице, среди крупных букв и цифр, были оттиснуты на желтой бумаге с крапинками рисунки: единороги и кентавры, крылатые пухлые мальчишки с трубами, корабли с круглыми, как пузыри, парусами, рыцарские замки, всадники в латах, астрологи в звездных колпаках, сфинксы и пирамиды… Были и рисунки всяких созвездий — фигуры птиц, зверей, античных воинов, пересыпанные звездочками разной величины. Некоторые Белка узнавала: «Орион», «Большая медведица»…
Владик листал неторопливо и равномерно. Сёга устроился слева от Белки, он подпирал щеки кулаками с зажатыми в них лошадками и дышал тихо и выжидательно. Потом дернулся:
— Смотрите…
Созвездие изображало конскую голову. Звездочки путались в ее распущенной гриве. Сёга грудью лег на край стола, задышал над страницей.
— Такого созвездия нет в современных атласах, — сказал Вашек. — А здесь вот оно, есть… Сёга говорит, что это старинное созвездие Шахматной Лошадки.
— Та-а… выдохнул Сёга еле слышно. — Подождите, я еще посмотрю…
И пока он смотрел, Белка негромко и даже почему-то опасливо спросила Вашека:
— А вообще-то… что это за книга?
— Очень редкая. Шестнадцатого века. Ее написал ученый, имя которого неизвестно, знают только прозвище: Навигатор… Он здесь рассказывает, что вся бесконечная вселенная устроена, как кристалл. Множество граней — множество миров, а мы живем только в одном и в другие попадать пока не научились. И хорошо, что не научились, пишет он, а то и там понаделали бы всяких глупостей… Дальше в книге много чертежей и всяких формул, но смотреть не интересно, непонятно потому что… Навигатора потом объявили еретиком, как Джордано Бруно и Галилея, а книгу сожгли. Сохранилось всего несколько экземпляров…
— А его… тоже сожгли? — поежилась Белка.
— Нет. Говорят, он бежал в Африку, а там в джунглях было какое-то таинственное государство. И в нем Навигатор строил обсерватории и храмы. Но сейчас остались только легенды. И нигде его труды не изучают, кроме этого института…
— Вашек, а откуда он, этот институт? Заходишь под башню, и будто… ну, в неведомый город попал. Снаружи, с других улиц ничего не заметно, а здесь… Вашек, ведь раньше ничего же не было.
— Да все было, Белка, — отозвался Вашек с непонятной досадой и виноватостью. — Только мало кто знал… Здесь дело в свойствах Треугольника… — Сразу почувствовалось, что слово «Треугольника» он сказал с большой буквы.
— Вашек, я не понимаю…
— А думаешь, я понимаю? Я лишь чуть-чуть… Ну, я попробую объяснить то, что знаю… Только будет запутано…
— Попробуй хоть как… — с замиранием сказала Белка. Тайна буквально пропитывала все пространство, окруженное тысячами книг, в которых таилась вековая мудрость.
На столе белела пачка бумаги и стояли в бронзовом стакане отточенные карандаши.
— Смотри… — Вашек дотянулся до карандаша, придвинул чистый лист. — Вселенная… та которая Кристалл… она все время развивается, выстраивает себя. И она ищет внутри себя точки с особыми свойствами. Ну, я не знаю, с какими, со всякими… Кристалл находит их с помощью космических пеленгов. Знаешь, что такое пеленг? Это когда по компасу определяют направление на какой-нибудь предмет…
Белка закивала:
— Мы учили в туристическом кружке… — (То, что ее выгнали из кружка за «элизобетонное упрямство», она уточнять не стала).
— Вот… Лучше всех про пеленги знают моряки. Они на своих картах по двум пеленгам находят место своего корабля. Наведут пеленгаторы на один маяк, на второй, определят градусы, проведут линии, и там, где пересечение — нужная точка… — Вашек говорил и двигал карандашом. Две черты пересеклись в середине листа. Вашек ткнул в это место грифелем. — Но только это еще не все… Я бестолково объясняю, да?
— Очень даже толково…
— Дело в том, что бывает еще третий пеленг. Для пущей точности. То есть для гарантии, что точка правильная. Направит штурман свой пеленгатор на третий маяк, проведет третью линию на карте и думает: вот если и она пройдет через это же пересечение, тогда уж все точнехонько… Но так никогда не бывает, чтобы все линии в одной точке. Третья линия всегда проходит чуть в сторонке. Из-за неточностей прибора, из-за движения судна… И появляется на карте маленький треугольник. Чтобы найти самую точную точку, ищут центр треугольника… И в космосе получается так же. То есть похоже. Только Кристалл вместо простых пеленгов прокладывает векторы…
— А это что? — решилась на вопрос Белка.
— Линии с особыми свойствами… Ты меня очень-то не спрашивай. Мне объясняли, но я запомнил… пожалуй, просто, как попугай. Без этого… без внутреннего понимания. Знаю, что по краю Треугольной площади проходит с одной стороны темпоральнй вектор, Ну, то есть который определяет свойства времени. С другой стороны — вектор гравитации. Этот как бы линия всемирного тяготения. А третий вектор, он параллельный Генеральному меридиану Кристалла. А меридиан — это вроде как кристаллическое ребро…
— А главная точка — это где солнечные часы! — радостно догадалась Белка.
— Да… наверно. Да дело не в точке, а во всем треугольнике. Внутри его иногда возникают такие свойства и творятся такие дела, что физики выворачивают мозги наизнанку… Вот и здесь тоже…
Белка покачала головой, поправила очки и призналась:
— Я понимаю… только не все понимаю. Ну ладно, свойства внутри треугольника. Но ведь многие переулки переходы, площади, они же за границами Треугольной площади, снаружи. Они-то… как и откуда?
— Кажется, что снаружи, а на самом деле внутри. Поэтому на них и трудно выйти, когда идешь из города. Иногда просто невозможно… Треугольник прячет их в себе…
— А зачем? — вырвалось у Белки.
— Да ни зачем! Так получилось, когда Кристалл искал точку. Здешние студенты говорят: «Побочный фактор»… Белка, я же сам почти ничего не понимаю…
— Хороший фактор, — задумчиво сказала Белка. — Здесь ребята не злые. Даже того, «кандеевского» не побили… А правда, что самолетики превратятся в стрекоз?
— Та-а, превратятся, — отозвался с левого бока Сёга. — Птаха же обещал… Вашек, я уже посмотрел… Пойдем дальше?
Они отнесли на место книгу Навигатора, у дверей сказали седой смотрительнице спасибо. Та опять по-королевски наклонила прическу.
В коридоре Вашек объяснил, что идти надо не обратно, а вперед, тогда выберутся наружу скорее. И скоро выбрались. Оказались на усыпанной одуванчиками лужайке рядом с водопроводной башней — той, которую Белка раньше видела лишь издалека.
Вблизи башня оказалась высоченной. Заглянули внутрь. Там было гулко и пусто, вокруг железной колонны спиралью обвивалась лестница — вела под крышу, к могучему клепаному баку. Пахло ржавчиной (и все-таки опять же скошенной травой).
Вашек сказал, что башня — это одна из вершин треугольника. Здесь пересекаются два вектора («Не спрашивай, какие. Я не знаю»).
Пролезли через дыру в каменной стенке. Снаружи был, видимо, уже не Треугольник, потому что опять ощутимо куснула крапива. Белка и Вашек запрыгали, только Сёга не обратил внимания Наверно, его защищали лошадки.
Пейзаж вокруг был знакомый: городской пруд с гранитной набережной на другом берегу и плавучая пивная в виде старинного парохода. Да, привычная картина, если только не ломать голову: как это пруд оказался здесь? Казалось бы, он совсем не в том краю города, где бывшие Госпиталя… Белка ломать голову не стала. Только оглянулась. Башня, церковь, институтские корпуса оказались неразличимы за каменной стеной и кленовыми зарослями. Белка мельком пожалела об этом. Но здесь, на берегу, тоже было неплохо. Романтично даже.
Три века назад, когда город только начинали строить, здесь возвели оборонительные сооружения. Не то чтобы полную крепость, а так, пару бастионов. Это чтобы отгонять местные племена, которые, по мнению тогдашних чиновников, могли разрушить плотину и спалить железоделательный завод. Племена не нападали (на фиг им это было нужно?), бастионы зарастали и разрушались, а потом и вовсе сравнялись с землей. А незадолго до рождения Белки, когда город собирался праздновать очередной юбилей (власти устраивали юбилеи каждые пять лет, чтобы жители больше веселились и меньше думали о невыплаченных зарплатах), один бастион решили восстановить. Вернее, построить заново. На зарплаты денег не было, а на это дело нашлись, потому как история и воспитание патриотизма. Насыпали возвышеньице, облицевали гранитом торчащий острым углом бруствер, привезли откуда-то две чугунные пушки, установили их на старинных лафетах. Пушки смотрели через пруд на губернаторскую резиденцию, что давало немалую пищу для острот и анекдотов.
Достроить бастион не успели, но все же привинтили к облицовке медную доску, где объяснялось, что это за памятник. А в день юбилея устроили здесь пышный салют.
На этом все и кончилось. Скоро построенное на песке укрепление стало оседать и сползать в пруд, медную доску украли охотники за цветным металлом, пушки перекосило. У лафетов мирно цвели одуванчики, вокруг бастиона выросли могучие репейники. Это было даже хорошо — придавало укреплению по-настоящему старинный, «исторический» вид. Иногда здесь играли сбежавшие из соседней гимназии мальчишки, порой устраивались под орудиями любители пива, но чаще всего бастион пустовал. Оно и понятно, добираться сюда приходилось через кленовые и репейные джунгли.
Сёга сразу слез под бруствер, сел там на торчащую из облицовки балку, снял полуботинки, заболтал в воде ногами. Неподалеку проносились, махая блесатящими веслами, байдарки. Вода отражала синее небо и казалась вполне чистой. Сёга оглянулся:
— Можно я окунусь?
— Там кишечные палочки, — недовольно сказал Вашек.
— Да я чуть-чуть! Нырну разок, вот и все!
— Ну, валяй, — разрешил Вашек. — Только у берега, чтобы не пришлось вылавливать…
— Ой, да я не хуже тебя плаваю! — Сёга, балансируя на балке, стряхнул с себя красные трикотажные тряпицы, остался в желтых плавках и боком, не очень-то умело плюхнулся в воду. — Ура! Совсем теплая! И ни одной палочки!..
— Болтун… — хмыкнул Вашек. И неловко спросил у Белки: — Может, мы тоже окунемся? А то припекает…
— У меня купальника нет, — досадливо сказала Белка. — Ты ныряй, если хочешь…
— Нет, я тогда тоже не буду… — Вашек запрыгнул на орудийный станок, сел верхом на длинный ствол, перебрался к самому концу. — Садись рядом.
Белка поддернула на плече ремень сумки и тоже забралась на пушку. Села боком, как всадница на известной картине из Третьяковки. Только на ней была, конечно, не длинная юбка-амазонка, а шотландская юбочка выше колен, недавно покусанных крапивой. Покрытый оспинками чугун оказался теплым, как домашняя печка. Это уютное тепло не соответствовало грозному назначению орудия. Белка погладила пушку, будто добрую собаку.
Сёга, незагорелый и костлявый, бултыхался, поднимал тощими руками брызги и, кажется, даже плавал — метров пять от берега и обратно. Вашек следил за ним неотрывно. Он сидел к Белке спиной, она видела его блестящее под солнцем плечо с полосатой лямкой майки, щеку, и прикрывшие ухо льняные пряди с загнутыми внутрь концами. Вашек вдруг шевельнул плечом, словно Белкин взгляд защекотал его. Она отчаянно смутилась и сказала первое, что пришло в голову:
— Может, пора ему вылезать? Не простыл бы…
— Сёга, давай на сушу! — обрадованно закричал Вашек. — А то всех лягушек распугаешь!
— У тебя то палочки, то лягушки. Может, еще крокодила обнаружишь? — фыркая, отозвался Сёга. Но спорить не стал. Выбрался, прихватил с балки свое имущество, поднялся к пушкам. Сел у соседнего лафета. Зябко взял себя растопыренными пальцами за колючие плечи.
— У меня в сумке есть косынка. Вытрись ей, как полотенцем, — быстро сказала Белка.
— Вот еще, так обсохну… Или ладно, давай, — вздрогнув, откликнулся Сёга.
Вика бросила ему лёгкий пестрый платок. Потом охнула:
— У меня же в сумке аппарат! Совсем забыла!
Уходя из дома, она прихватила маленькую фотокамеру и ни разу потом не вспомнила.
Вашек вытянул шею:
— Покажи… Ух ты, цифровая. Можно снимки сразу загонять в компьютер, да?
— Можно… А можно печатать на цветном принтере. Только у нас его, конечно, нет, это же сколько денег надо… А камеру подарил один родственник, когда приезжал из Канады.
Сказать, что сама была в Канаде и что камеру дядя Валентайн подарил ей там, перед отъездом, Белка постеснялась. Еще подумает Вашек: у какая «новая русская»!
— Давайте, я вас пощелкаю!
И она «пощелкала» Вашека и Сёгу (он успел одеться) верхом на пушке. Сёга специально для этого скрутил жгутом и по-пиратски повязал вокруг мокрых волос влажную Белкину косынку. Потом он снял брата и Белку — рядышком и по отдельности. И наконец Белка пристроила камеру на пушечном колесе, а все трое уселись вместе на соседнем орудии, и аппарат послушно сделал автоматический снимок.
Прикрывая собой камеру от солнца и стукаясь головами, Вашек, Сёга и Белка разглядывали на маленьком дисплее готовые кадры.
Белка пообещала:
— Я их вам сегодня же скачаю… Ой, а у вас есть интернет?
— Есть, кабельный. Папе без него нельзя… — сказал Вашек, словно оправдываясь.
— Папа через него хирургические новости по всему миру собирает, — объяснил Сёга слегка горделиво.
— Вот и хорошо… А на обратном пути тоже поснимаем! Там такие интересные места!..
Вашек слегка насупился:
— Там не получится…
— Почему?! — не поверила Белка. Показалось даже, что Вашек вдруг закапризничал.
— Ну, так… То есть мы-то получимся, и все люди получатся, а все что вокруг и сзади будет как в тумане…
— Но почему? — опять сказала Белка.
Вашек виновато поморщился:
— Я же говорил: такие свойства векторного треугольника… Снимки получаются, если только их делают старыми аппаратами. Знаешь, были такие, раздвигались гармошкой и снимали на стеклянные пластинки…
— Где такой теперь достанешь… — огорчилась Белка.
Сёга (опять с лошадками в кулаках) сунулся вперед:
— У Валерия Эдуардовича есть. Он целый альбом наснимал.
— Та-а. Только не всем показывает. Тюпа видел и говорит, что там полно всяких странностей… Это фокусничает четвертая сторона.
— Что за сторона? — сказала Белка, ощутив легкое раздражение. Потому что досадно, когда столько непонятного.
— Четвертая сторона треугольника, — веско сообщил Вашек.
— Такой не бывает, — тем же тоном отозвалась Белка.
Вашек развел руками: я, мол, ни при чем.
— В простых треугольниках не бывает, а в этом, говорят, есть… Будто бы еще один вектор лег поверх одного из трех. Кажется, поверх меридианного. Ну, и диктует свои правила. У обычных треугольников все законы давно изучены, а когда он с четырьмя сторонами, как тут быть?
— Евклид мозги вывихнул бы, — вставил Сёга (в самом деле начитанный ребенок!).
— Ты же сама видела: вчера сторона площади, где магазины, была одна, а сегодня совсем другая, музыкальный забор этот… — напомнил Вашек. — Фокусы четвертой стороны… Тюпа про все это объяснял, но я почти совсем не врубился. Да и никто…
— Я врубился, — горделиво сообщил Сёга. — Только… потом все в голове перепуталось.
— Да что за Тюпа?! — взмолилась наконец Белка. — Вы все «Тюпа», «Тюпа», а кто он такой?
Вашек почему-то улыбнулся, глядя вдаль, словно хотел сказать: «У-у! Тюпа — это да!» Но тут же малость увял. Проговорил скучновато:
— Это… В общем, это у него такое прозвище. А лет ему столько же, сколько нам… Он недавно учился со мной в одном классе.
Умник Тюпа
Итак, Иннокентий Пятёркин…
Казалось бы, ученик с такой фамилией обречен быть отличником. Но природа любит странности (выражаясь по-научному — парадоксы). И потому Кеша с первого класса был… ну, не то чтобы двоечником, а где-то около того. На второй год его не оставляли, но «перетаскивали» из класса в класс еле-еле. Первая Кешина учительница жалостно говорила:
— Не Пятёркин ты, а Троечкин с минусом…
Поэтому первое прозвище у него было Минус.
Оно, однако, не прижилось. Минус — он же длинный, тонкий, а Кеша отличался, мешковатостью и неуклюжестью. Этакая несимпатичная личность с пухлыми щеками и редкими белобрысыми прядками, словно приклеенными к потной голове. К тому же, был он трусоват: когда обижали, случалось, пускал слезы, а если вынуждали к драке, нелепо махал руками, а потом закрывал лицо и съеживался. Теперь не вспомнить, кто и когда впервые назвал его Тюпой, но прозвище приклеилось намертво. Было оно подходящее, потому что такое же нелепое, как сам Кеша Пятёркин.
Как уже ясно, главными отметками Тюпы были троечки с густым гарниром из двоек. Читал он, правда хорошо, быстро, но стихи запоминал слабо, изложения и сочинения писал глупые (так, по крайней мере считалось) и с ошибками. Когда вызывали к доске, мямлил или нес всякую чушь, если даже знал урок. Например, высказался однажды, что на древние мифы про богов и титанов оказала влияние космическая энергия. Все сразу: «Гы-ы! Ха-ха-ха! Тюпа-космонавт!..» И, разумеется: «Садись, Пятёркин, три с минусом… Учить надо, а не фантастику молоть».
Второе прозвище — Умник — появилось позднее, в шестом классе. Благодаря классной руководительнице Римме Климентьевне.
«Римушка» преподавала математику (причем, по какой-то своей, «прогрессивно-опережающей» программе). Была она не то чтобы злая, но крикливая и нервная. И не терпела спорщиков. Тюпа же, когда пытался доказать теорему про подобие треугольников, сперва сбился, а потом — в ответ на ехидные замечания Римушки — вдруг надулся, покраснел и пробубнил, что теорема глупая, поскольку в природе одинаковых по форме треугольников не бывает вообще.
— Сумма углов в каждом треугольнике своя, потому что искривления двухмерных пространств непредсказуемы. (Подумайте, этот баран Тюпа так и высказался: «Непредсказуемы»! Ну, профессор!)
— Че-во-о? — пропела Римма Климентьевна, как испорченная флейта. — Академик! Ты сперва хоть на троечку выучи, что положено по программе, а потом уж придумывай собственные геометрии! Лобачевский недоделанный…
— А Лобачевский тут совсем ни при чем, у него другой подход, — надуто возразил Тюпа, понимая, что «скребет на свой хребет».
— Гы-ы! — возликовал шестой «Б» привычно и безбоязненно, поскольку потешаться над Тюпой не возбранялось.
Римушка сказала, что у Лобачевского под-ход, а у него, у Пятёркина — вы-ход. Из класса. Путь Пятеркин оставит на столе дневник и убирается в коридор: там самое подходящее место для создания оригинальных математических теорий. В дневник она вкатала двойку ростом в свой длинный накрашенный ноготь и начертала обращение к родителям: «Ваш умник вместо нормального ответа несет у доски ахинею. Примите меры!» И зачитала вслух. Класс опять привычно погоготал. Все знали, какие меры принимает вечно поддатый папаша Пятёркин, однако и сейчас не пожалели Тюпу. И даже присвоили очередную кличку — Умник.
Вроде бы нормальные люди были в шестом «Б», не злодеи (по крайней мере, когда каждый сам по себе), а вот удержаться от стадного удовольствия — поизводить одного безответного неудачника — не могли.
…— И я, Белка, был такой же… — глядя в сторону и отрывая от гнилого лафета щепочки, — признался Вашек. — Ну, я уж говорил тебе, что раньше был большая скотина…
— Да почему… скотина, — неуверенно заступилась Белка. За Вашека перед Вашеком. — Просто ты был как все…
— А это и есть самое большое скотство, — сквозь зубы сказал Вашек. Как-то незнакомо прищурил разные (светлый и потемнее) глаза и отбросил щепку. — Но потом я все же заступился за Тюпу… Это было уже весной…
Случилось это в последние дни третьей четверти, когда за окнами солнечно разгорался март.
Окна были с двойными рамами. В двух из них — широкие форточки, их открывали на переменах, а третье — глухое. То есть форточка была и там, но капитально заделанная, заклеенная по всем щелям бумажными полосками… И в этом-то окне, между рамами, оказалась сумка маленького Егора Селькупова.
Был Егорка тихий и безответный, его иногда «доводили», как и Тюпу, хотя и не так часто. (Девчонки говорили: «Это мы любя…»). Как его сумка попала в глухое замкнутое пространство? Наверно, шутники долго готовили этот трюк, заранее отклеили незаметно полосы на щелях, потом на перемене остались в классе одни, распахнули форточку, кинули Егоркино имущество между стекол и быстро привели окно в прежний вид.
В начале урока все сидели и хихикали.
Как назло Римушка первым вызвала именно Селькупова.
— А почему ты идешь к доске без дневника?! Не знаешь правил?
— А он в сумке, — пролепетал Егорка.
— Так достань!
— А она вон… — Егорка, чуя беду, показал на окно.
— Это что? Это издевательство?! — моментально раскалилась Римушка.
Если это и было издевательство, то над Егором Селькуповым. Но он бормотнул:
— Не знаю…
— А кто знает?! Я?!
Егорка опять ответил «не знаю»?
— Что ты, как попугай, твердишь это дурацкое слово! Как твоя сумка попала туда?
— Не з… — Егорка перепуганно замолчал и всхлипнул.
— Чьи это фокусы?! — Голос Риммы Климентьевны опять засвистел надтреснутой флейтой.
Класс, конечно, тоже «не знал».
— Кто дежурный?!
Оказалось, что дежурный ничего не видел, потому что ходил на перемене в математический кабинет за циркулем и угольниками.
— Селькупову за сегодняшнюю тему — два! — объявила математичка.
Все притихли.
И тогда Вашек сказал:
— Почему два-то? Разве он не ответил урок?
— Горватову тоже два! За поведение! За неуместное пререкание! Или… немедленно доставайте сумку! Как хотите!
Легко сказать — доставайте! Если даже распечатать форточку, то как дотянешься? Одно дело — бросить, другое — выуживать.
— Селькупов, ты меня слышал?
— Как я достану-то… — он уже не всхлипывал, а плакал и был похож перепуганного третьеклассника.
Тогда Вашек встал. Кругом было тихо, только в ушах звенели еле слышные струнки. Вашек знал, что делать. Римма сказала «доставайте как хотите»? Прекрасно, сейчас он возьмет у доски тяжелый деревянный угольник, высадит им нижнее стекло, и сумка — вот она…
…— Понимаешь, Белка, я был тогда у же не такой, как раньше, — тихо рассказывал Вашек (а Сёга сидел у соседнего орудия в одуванчиках и занимался лошадками). — У меня уже был брат. И мне вдруг показалось, что Егорка похож на Сёгу. Ну, и как тут усидишь… А Умник вдруг сказал у меня за спиной: «Горватов, подожди». Он меня опередил и встал у окна…
Умник встал у окна прижался грудью к нижнему стеклу и развел руки — словно хотел заслонить от всех сумку Егора Селькупова. А потом качнулся назад, и… сумка была у него в руках. Умник при общем молчании отнес ее Егорке.
— На…
Римушка зашлась в истерике:
— Значит, это ты!.. Ты!.. устроил этот дурацкий фокус! Затолкал ее туда, а потом обратно! Чтобы сорвать урок!.. А все это знали и покрывали хулиганство!.. Всем! Всем двойка по поведению за четверть! Будете сейчас сидеть просто так, а математика — седьмым уроком!.. — И она хлопнула дверью.
Сперва шестой «Б» обалдело молчал, а потом поднялись на Умника: «Всё из-за тебя, Тюпа недоделанная! Кто тебя просил?!» Некоторые думали, что это он запихал туда сумку, а те, кто знал правду, помалкивали, тоже «гнали волну» на Умника. И никто даже не поинтересовался, как он выудил Егоркино имущество сквозь стекло! Толпе наплевать было на чудо! Мысли были про другое: придется сидеть лишний урок, а потом объяснять дома про двойку за четверть! Попробуй доказать родителям, что двойка — несправедливая!
Умника прижали к стене у доски.
— Иди, паразит, доказывай Римушке, что ты один виноват! А то раскатаем в блин!
Лишь Егорка пытался тонко объяснять, что Пятёркин не виноват. Но кто его слышал, сверчка заморенного…
Тогда Вашек растолкал одноклассников и встал рядом с Умником. И сказал всем сразу:
— А ну, отвали…
Народ удивился на пару секунд, но «отваливать» не стал. Наоборот:
— А тебе чё надо?! Тюпиной крышей заделался? Сыпь на обочину, а то окажешься у папочки в срочной хирургии!.. — И «крутой» Васяня Бугай потянул к Вашеку лапу.
Вашек четко (будто не первый раз!) вделал ему башмаком под колено. А визгливому Вовке Глазову по прозвищу Глюка ткнул кулаком в нос. Из носа побежало, Глюка согнулся. Бугай тоже…
…— Знаешь, Белка, я до той поры дрался очень редко. Честно говоря, боялся, если даже видел, что надо вмешаться. И за Тюпу ни разу не заступился, хотя давно уже не приставал к нему, как другие. А теперь внутри будто лопнуло… может, терпение, может еще что-то… А когда лопается, то, оказывается, уже не страшно… Нас, наверно, через минуту смешали бы со штукатуркой, но кто-то из девчонок сбегал в учительскую за Римушкой: «Там мальчишки передрались!» Она ворвалась, опять разоралась… А потом все как всегда: разборки, вызовы родителей…
— Сильно попало?
— Мне? Да нисколько не попало. Папа, когда пришел в школу и послушал Римушку, сказал ей:
«Я сразу объяснил сыну, что он поступил неправильно…»
Та, конечно, расцвела и ждет рассказа: как он меня уму разуму учил. А папа говорит:
«Я ему растолковал, что, когда имеешь дело с превосходящим противником, надо бить ближних не по носу, а по уху, наотмашь. Это безопасно для их здоровья и в то же время дает нужный психологический эффект — несколько снижает стадные инстинкты толпы…»
Вашек произнес эти фразы четко и с удовольствием: видимо помнил их наизусть. И засмеялся. И Белка засмеялась. И даже Сёга у соседней пушки.
— А дальше что было? — спросила Белка.
— А дальше ничего. Директорша наша не в пример умнее Римушки, разобралась. Сказала, конечно, что драться нехорошо, на этом все и кончилось. А потом — каникулы… И никто даже не стал спрашивать, как Умник добыл сквозь стекло сумку…
— Вашек, а как он ее добыл?
— Это он потом уж мне объяснял. То есть мне и Сёге. Говорил, что это «на уровне развернутого сознания». Какая-то там четырехмерность, переход в замкнутое пространство. Поди разберись…
— Я разбирался, пока он рассказывал, — снова подал голос Сёга. — А потом опять все в мозгах перемешалось…
— И у меня… — признался Вашек. — Да и сам Тюпа научился объяснять все эти хитрости не сразу. Иногда получалось бестолковое бормотанье. А уж потом, когда он познакомился с профессором Рекордарским — другое дело…
— А как он познакомился? Когда?
— Случайно. Вскоре после той истории с сумкой.
Нельзя сказать, что Вашек и Умник сильно подружились, но все же стали ощущать друг к другу симпатию. Ведь как-никак, а недавно пришлось им постоять плечом к плечу против превосходящего противника! И в начале весенних каникул Вашек позвал Пятёркина поиграть на Институтских дворах (так ребята называли Треугольную площадь и ближние к ней территории).
На улицах еще лежали талые сугробы, а Институтские дворы были уже сухие, прогретые солнцем. Плиты и булыжники площадей впитывали лучи и отдавали тепло окружающему пространству. По ним можно было бегать босиком — некоторые так и бегали. И без курток, в рубашках или майках! Порой мелькали коричневые бабочки. На тополях и сирени набухали почки. В щелях между плитами вырастали травинки.
В общем, для игр здесь было самое то место!
Конечно, не всякому такие игры по душе. Многим больше нравятся компьютерные игрушки, замирание души перед экраном. Но не всем. Да и не у всякого в доме компьютер… А каникулы были для всех! Весна — для всех! Теплый воздух, что волнами пробегал над камнями — для всех! Или, по крайней мере, для тех, кто в двадцать первом веке не забыл, как гоняют по лужайкам мячи, прыгают через скакалки, запускают шелестящих и трепещущих змеев, и обмирают в укрытиях во время старинных игр в прятки (здесь говорили «в пряталки»).
На Институтских дворах собирались ребята с ближних улиц. А были и такие, что не с ближних, издалека. Потому что было здесь хорошо. Придешь — и тебя берут в любую игру: «Здравствуй! Тебя как зовут? Будешь с нами в «чушку-вышибалу»? Тогда вставай на тот край…» Компании были разные — и постоянные, и такие, что складывались для очередной игры, а потом рассыпались и собирались по-новому. Но в любой компании никакому новичку не говорили: «Чё приперся, мотай отсюда!» Всегда смотрели как на приятеля.
И Кеша Пятёркин быстро «вписался» в жизнь Дворов. Потому что, если ты к людям по-доброму, то и к тебе так же. Здесь — не то, что в классе, не надо было жить в ощетиненности. Ну и что же, что малость неповоротливый? Зато улыбчивый и безотказный. Полдня таскал на себе младших пацанов, изображая рыцарскую лошадь, когда играли в «Войну Алой и Белой роз»!..
Да к тому же оказалось, что не такой уж он рыхлый и мешковатый. Очень скоро сделался как все. Только в одном Кеше Пятеркину не повезло. Школьное прозвище «Тюпа» просочилось за ним и сюда — непонятно как. Правда, сейчас оно звучало необидно. Просто как обычное имя: «Тюпа, пасуй на левый край!.. Тюпа, ты завтра придешь?» А прозвище «Умник» здесь не прижилось даже тогда, когда судьба свела Тюпу с профессором Рекордарским.
Это случилось в первые дни апреля. Играли в «кольца-мячики». Кстати, игру эту придумали на Дворах и знали только там. Правила ее довольно хитры и объяснять их долго. Красный мячик швыряли через подброшенные над головами шины от детских велосипедов, и надо было попасть сразу не меньше, чем в два кольца. Затем эти кольца одни игроки перекидывали друг другу, а другие гонялись за мячиком, чтобы перехватить его и новыми удачными бросками заработать победные очки. «Хозяева колец» старались отогнать футбольными ударами мячик подальше. Носиться за ним приходилось по многим площадкам, ступеням и переходам… И вот однажды красный мячик (у него было собственное имя — «Пома», от слова «помидор»), дурашливо промчался через маленькую площадь среди кирпичных корпусов и влетел в приоткрытую дверь между насупленными бронзовыми бюстами.
За Помой гнались Тюпа, Вашек, Сёга и Сёгина одноклассница Аленка. Они на миг остановились перед дверью, а потом — что делать-то? — друг за дружкой проникли в прохладный, освещенный настенными лампами вестибюль. Навстречу сразу двинулась худая и седая тетенька.
— Дети, здесь не место для игр…
— У нас мячик… — жалобно выдохнула Аленка.
— А! Значит, это ваш мячик! Он ускакал вон в ту дверь. Но туда нельзя, профессор Рекордарский читает там обзорную лекцию второкурсникам… Впрочем, если вы зайдете осторожно, извинитесь и объясните в чем дело…
— Мы осторожно, — шепотом пообещал Сёга. И все четверо двинулись к двери, из которой доносилась веселая и неразборчивая речь.
Обе створки были раскрыты. Охотники за Помой остановились у порога. За дверью полукругами громоздились под самый потолок скамьи, на них сидели парни и девушки, человек тридцать. А у стены напротив размахивал руками низкорослый круглый дяденька с большущим носом-пирожком и в похожих на иллюминаторы очках. Позади него была исчерченная мелом черная доска. Слева от доски мигал изумрудными, синими и малиновыми огоньками высоченный пульт. Огоньки выстраивались в геометрические фигуры. Рядом с пультом, на дубовой кафедре, неподвижно, как скульптура, сидела гладкая черная кошка. Ее зеленые глаза были похожи на огоньки пульта.
Очкастый лектор вдохновенно объяснял почтительно замершим слушателям:
-…И если мы примем во внимание, что изгиб данного двухмерного пространства стимулирует проникновение векторов разной частоты и природы, не давая им уклониться в плоскости иных измерений, то становится ясно, что возникновение упомянутых выше конфигураций становится не столь уж исключительным явлением и переходит из разряда парадоксов в разряд определенных закономерностей…
Огоньки на пульте при этом изобразили несколько малиновых треугольников, пересеченных синей чертой.
Вашек, Сёга, Тюпа и Аленка замерли в дверях. Было немыслимо прерывать столь ученую и вдохновенную речь. Профессор Рекордарский мог справедливо разгневаться и сказать «вон»! И они были готовы к этому, когда профессор воздвиг на лоб очки и устремил взгляд на непрошеных гостей. Однако грозного «вон» не прозвучало.
— Это… э-э… у нас тут вольнослушатели? Или… я могу быть чем-то полезен?
Аленка оказалась храбрее всех:
— К вам сюда наш мячик залетел…Извините…
По студентам пробежало веселое оживление. Профессор снял очки и описал ими дугу.
— Некое красное тело сферической формы действительно отскочило от стены и по неожиданной биссектрисе ушло вон туда, за скамьи. Боюсь, что поиски его в данный момент нарушили бы композицию наших рассуждений… Господа, у вас два варианта: подождать десять минут за дверью или присесть прямо здесь на свободную скамью…
Конечно, разумнее и приличнее было слинять в вестибюль (извинившись еще раз). Но Тюпа вдруг шепнул «садимся» и подтолкнул Вашека к свободной скамье у двери. И уселся первым. Что было делать, не бросать же Тюпу одного…
Сначала Вашек думал, что Тюпа опасается за мячик. Мол прихватят его себе студенты — так, смеха ради — и начнут резвиться: «А ну отберите, а ну поймайте!» Но Тюпа, как говорится, «настроил локаторы» на профессора и даже приоткрыл рот. Что он понимал в профессорских рассуждениях? Остальные «гости» не понимали ничегошеньки и сидели, притихнув от робости.
— …А теперь, коллеги, хотелось бы услышать ваши замечания и суждения, — заявил профессор. — А может быть, у кого-то есть вопросы? Ну-с?
Наступило молчание, а через минуту руку поднял… Тюпа.
— Можно мне?
— Что? Э-э… — Профессор опять воздвиг иллюминаторы. — Ну… прошу вас, коллега…
— Вы сказали, что, если появляется четвертый вектор, то он очень редко может соединиться с одним из трех. А до этого вы говорили, что изгиб плоскости диктует векторам определенное положение…
— Э-э… разумеется диктует! Но я имел ввиду невозможность выхода его именно за пределы плоскости, а угловое направление он выбирает произвольно и непредсказуемо…
— Почему же непредсказуемо? — храбро и тонкоголосо заспорил Тюпа. — Ведь если он сближается с одним из трех остальных, тот, остальной, начинает влиять на него своим полем, и тогда…
— Постойте, постойте! Но что мы знаем о природе данного поля?.. Кстати, кто мне подскажет формулу гравитационного напряжения в условиях двухмерности?.. Благодарю вас… — Профессор застучал мелом по доске. Затем снова обернулся к Тюпе. — Вот, извольте!
— Но это же общая формула! — бесстрашно и даже слегка возмущенно заявил «безнадежная бестолочь» (по словам Римушки) Кеша Пятёркин. — Здесь «Кью» стрмится к бесконечности. А вы говорили о локальном явлении. В этом случае «Кью» получает конкретную величину. И если эти величины у четвертого и третьего сектора будут похожими, получится вот так… — Тюпа поднял перед собой руки соединенные локтями и ладонями.
— Да, но… Простите, коллега, вас не затруднит пройти к доске?
И «коллега» Тюпа — босой, в обтрепанных у щиколоток штанах и обвисшем свитере, тяжело зашагал к доске и мерцающему пульту. При этом шумно посапывал.
У доски полемика разгорелась с новой силой. (Лишь черная кошка на кафедре сохраняла невозмутимость и неподвижность.)
— Но вы не учитываете, что такое сближение векторов может привести к их слиянию или замещению одного другим, а это в свою очередь не исключает изменения многих свойств данной конфигурации. А раз этого не происходит…
— Почему не происходит-то? — непочтительно перебивал профессора увлекшийся Тюпа. — Может, как раз происходит, только никто не обращает внимания! А формула эта здесь вообще не годится, потому что, если ее взять, то получается полная чушь. Вот смотрите… — И опять стучал мел, а на босые Тюпины ступни и туфли профессора сыпалась белая пыль. Аудитория весело внимала неожиданному диспуту — видимо, усматривала в нем всякие научные парадоксы.
Впрочем, не забыли и про гостей. Красный мячик Пома, был обнаружен за дальней скамьей и, тихо передаваемый из ладоней в ладони, достиг своих владельцев. Сёга прижал его к груди…
Забренькал негромкий колокольчик. Студенты зашевелились было, но остались на местах. Профессор досадливо махнул очками:
— Ну вот, как некстати!.. Коллега Иннокентий, вы не согласились бы задержаться здесь на четверть часа? Хотелось бы обсудить некоторые аспекты вашей гипотезы…
Тюпа от доски виновато глянул на приятелей:
— Ребята, вы пока идите без меня. Я догоню…
«Догнал» он их только к вечеру. И сразу начал всем, кто собрался вокруг, объяснять про необычные свойства Треугольной площади и прилегающих пространств. Про то, что они не «прилегающие», а «вписанные в контур». Его почти не понимали, но слушали с почтением. Вашек горделиво шепнул стоявшим рядом ребятам:
— Из нашего класса…
Впрочем, в шестой «Б» Тюпа ходил после этого случая всего два дня. На третий день в школе появился профессор Рекордарский. Римма Климентьевна, разумеется, устроила скандал: мол, ни в какую физико-математическую школу ученика Пятёркина переводить она не позволит, потому что место ему не там, а в интернате для недоразвитых.
— У него по математике три с минусом, а по биологии хвост за прошлую четверть! И вы пытаетесь уверить меня, что это талант?
— Я не сказал такого слова, — деликатно поправил шумно дышащую Римушку Валерий Эдуардович. — Я выразился бы несколько определеннее: на мой взгляд это будущий гений.
Римма Климентьевна вскинула голову и сообщила, что гении ей не нужны. Ей в классе нужны нормальные ученики, обеспечивающие стопроцентную успеваемость в рамках программы и примерное поведение.
Валерий Эдуардович объяснил, что он как раз и хочет облегчить положение уважаемой классной руководительницы, избавив ее от ученика, который не вписывается в заданные параметры.
Римма Климентьевна нелогично возразила:
— Только через мой труп.
Профессор поступил разумно: не стал делать из Римушки труп, а пошел к директрисе. Там все решилось за полчаса. Со следующего понедельника Кеша начал ходить в физико-математический лицей номер два. Оценки из его прежнего дневника там не были приняты во внимание, зачеты по всем предметам он сдал без проблем, троек не получил ни одной. А про математику и говорить нечего… Только вот от прозвища «Тюпа» он не избавился и в Лицее. А прозвище «Умник» в лицее вообще не вспоминалось. Наверно, потому, что умников кругом хватало.
Впрочем, сейчас — и в классе, и на Институтских дворах — термин «Тюпа» стал высшей характеристикой интеллекта и учености. Самой ходовой единицей измерения ума сделалась «миллитюпа». До «децитюпы» дотягивали немногие. А «полная Тюпа» заранее была признана недосягаемой.
Однако Тюпа ничуть не зазнался. И не было похоже, что он слишком погружается в дебри учености. Как и прежде, он после школы проводил время на Институтских дворах, и порой казалось, что «кольца-мячики» ему интереснее загадок пространства и компьютерных построений (компьютер ему выделил из институтских фондов профессор).
А двадцатого мая Тюпа вместе с несколькими одноклассниками уехал в летний лагерь «Стеклянный ключ», на математическую олимпиаду…
…— Вот такая история, — сказал Вашек. — И такой вот он, Тюпа… Если бы не он, я вообще ничего не знал бы о хитростях Институтских дворов. И ничего не смог бы тебе объяснить… Хотя и сейчас, конечно, не объяснил…
— Ну, почему же! — вежливо откликнулась Белка. — Кое-что стало понятно. Хотя бы в общих чертах…
История Тюпы ей показалась интересной, но в то же время… какой-то предсказанной, что ли. Словно Белка ожидала услышать ее заранее. Странно, да? Но в эти дни было столько странного (дзын-нь…).
Сёга все это слушал молча. Он лежал на животе у соседней пушки, в одуванчиках, и быстро двигал перед собой двух лошадок — будто устроил скачки-состязания. Но вдруг вскинул голову и сказал те же слова, что вчера:
— Вот если бы больница была внутри треугольника…
— Что за больница? — встревожилась Белка. Подумала, что речь о Сёгиной болезни.
— Да у отца неприятности, — насупился Вашек (и день потускнел). — То есть не у него, а вообще… — И рассказал о неприятностях с больницей. — Скоро этот Рытвин скупит весь город. Зачем ему столько?..
Белка не знала зачем и не ответила. Зато вспомнила:
— А у нас в классе в этом году его сын учился. Константин… Правда, он недолго учился, в апреле и мае… Почему-то перевели его к нам, в простую школу, из какой-то частной супер-гимназии…
— Натворил там что-то? — спросил Вашек с легким пренебрежением.
— Не знаю… Нет, по-моему. Говорят, с ним какая-то детективная история была, прямо как в кино. Будто бы его украли и потом с отца выкуп требовали.
— И что? Заплатил он?
— Вашек, я не знаю. И никто не знал толком, а самого его, конечно, не спрашивали…
— А что он, такой неприступный?
— Нормальный. Только… отстраненный какой-то, все отдельно от других… Да нет, он не важничал, со всеми по-хорошему, но ни к кому в друзья не лез, первый не заговаривал. И такой… будто все время о чем-то думал про себя… — Белка вдруг примолкла. Ей показалось, что Вашеку могут не понравиться ее длинные рассуждения о Косте Рытвине. Решит, что она чересчур интересовалась этим сынком миллионера.
Но Вашек сказал сочувственно:
— Небось, натерпелся от похитителей… А в школе, наверно, от него охрана не отходила?
— Охрана была, — кивнула Белка. — Но не очень заметная. Один дежурил внизу, вместе со школьным милиционером, а другой подъезжал на машине, после уроков… Но этот Рытвин иногда не садился в машину, а шел пешком. Тогда эти двое — за ним. Не вплотную, а в сторонке, как бы сами по себе… Но в общем-то я не знаю, не присматривалась…
Сёга вскинул голову — так, что белые волосы разлетелись и упали опять:
— Белка! А ты с ним поговори! Вдруг, он нормальный человек? Может, уговорит отца не трогать больницу?
— Святое простодушие, — грустно отозвался Вашек. — Думаешь, такие папаши слушают своих малолетних деток? Если даже те захотят вмешиваться…
— Не думаю, что «детки» захотели бы, — сказала Белка, словно окончательно отгораживаясь от Константина Рытвина. — Да и где эти «детки» теперь? Небось, загорают на Маркизских островах или в Эмиратах…
Костя Рытвин
Белка ошиблась. Костя не загорал на дальних берегах. Он вообще не уезжал из этого города. То ли по случайности, то ли по желанию треугольного пространства (прогнувшегося, конечно, — дзын-нь!) Белка встретила юного Рытвина в Газетном переулке, когда шагала из овощного магазина. Это случилось на следующее утро после разговора Белки и братьев Горватовых на бастионе.
Белка не сразу узнала одноклассника. Навстречу шагал гибкий загорелый мальчишка в бежевых шортах и такой же рубашке с короткими рукавами. Этакий юный теннисист. Поддавал коленками чехол ракетки, посвистывал. Встряхивал головой, убирая с глаза косое крыло темных волос. «Ишь какой…» — хмыкнула про себя Белка. И лишь когда оказались они в трех шагах друг от друга, Белка «растопырила глаза»:
— О, Рытвин! — От растерянности это получилось глуповато и кокетливо.
— А, Белка, — сказал Костя без удивления. Чуть улыбнулся.
Она не смогла сразу «сменить тональность»:
— Надо же! Ты помнишь, как меня зовут!
Рытвин будто не заметил ее иронии.
— А почему не помнить? В одном классе учимся.
Ей стало неловко за свой тон.
— Просто я подумала… Ты ведь у нас недавно…
Он опять чуть улыбнулся:
— Как не запомнить, когда ты одна с таким именем, а остальные — Кристины и Яны…
— Есть еще Ксюша, — заметила Белка. — Подушкина.
Рытвин кивнул (и опять отбросил волосы):
— Да, я знаю. Но она мне почему-то не нравится.
«А я, что ли, нравлюсь?» — чуть не выпалила Белка, но прикусила язык. Они встретились глазами и… засмеялись. Костя словно говорил: «Я понимаю, что брякнул не то…» А Белка: «Я чуть не ляпнула глупость!»
— Ты куда идешь? — спросил Костя.
— Домашние хлопоты, покупала цветную капусту, — Белка мотнула пластиковым пакетом. — А ты? С корта?
Он слегка удивился:
— Что? Да ну, скажешь тоже… — И тряхнул замшевым чехлом. — Здесь не ракетка, это у меня вместо сумки. Ходил в «Компьютерные игры», в рекламе говорили, что там есть диски с «Черными звездолетами». Но уже раскупили…
Белку дернуло за язык:
— А я думала… ой…
— Что «ой»?
«Вот дура-то!»
— Ты не обижайся…
— Не буду, — серьезно сказал Рытвин. — А что «ой»?
— Я думала, что ты не ходишь без охраны…
Костя опять не удивился. Повертел головой.
— Не исключено, что они болтаются неподалеку. Но я раз и навсегда велел, чтобы рядом не терлись.
— И тебе разрешают ходить одному? Говорят, был какой-то случай… — опять не сдержалась Белка.
Костя снова ударил коленом по чехлу. Посмотрел, как он качается.
— «Говорят», был… А разрешают или нет… я теперь не спрашиваю. — И глянул на Белку прямо, из под косого темного крыла. Темно-карими глазами.
Белка засмущалась, разозлилась на себя и отвела взгляд. Буркнула:
— И не боишься?
— Мне по фигу, — сумрачно отозвался Костя Рытвин. И Белка сразу поняла. что он сказал правду. И почему-то встревожилась.
Впрочем, Костя тут же сменил тон: махнул чехлом ракетки и похвастался:
— У меня здесь одна игрушка спрятана, типа электрошока. Если кто полезет, можно шарахнуть разрядом… Конечно, все равно скрутят, но хоть не сразу…
«Какая разница, сразу или нет?» — опасливо метнулось в голове у Белки. Но Костя беспечно сказал:
— Как с утра солнце жарит… Белка, хочешь мороженого?
И она ответила сразу:
— Ага!
Вот ненормальная! Следовало держать себя с юным Рытвиным заносчиво и неприступно. Он был сыном человека, который задумал черное дело и грозил бедой многим людям, в том числе отцу Вашека и Сёги. Но… с одной стороны — не сам же Костя грозил, он-то, скорее всего, ничего и не знал. С другой стороны — можно было попробовать уговорить его, чтобы повлиял на папашу. А с третьей стороны… Однако, про «третью сторону» Белка не решилась признаться даже себе, горячие мурашки начинали покусывать щеки… Хотя признавайся или нет, а юный Рытвин ничуть не походил на сытого и вредного сыночка миллионера. Даже… наоборот…
На углу Газетного и Первомайской, недалеко от Каменного моста, голубела матерчатыми зонтиками летняя кафешка «Атлантида». Туда они и зашли. На просвеченных зонтиках мельтешили тени кленовой листвы. Посетителей почти не было, только под крайним зонтиком тянули пиво два небритых дядьки (видать, с похмелья). Костя джентльмески подвинул Белке стул, отдал ей чехол и пошел к прилавку. Вернулся он с двумя блестящими вазочками (даже вазами!). Горки белых шариков сияли как снежные вершины. У Белки побежали слюнки (вот бессовестная!). А Костя наклонился к ней и прошептал:
— Белка, извини. У тебя не найдется десяти копеек? У меня не хватило…
— Ой, конечно! — Белка из сумки выхватила кошелек. — Вот… Или давай пополам! Сколько это стоит?
— Не надо пополам… — он схватил у Белки гривенник, отбежал к прилавку, вернулся опять. Забрал у Белки чехол, положил его на стол, а сам сел сбоку от Белки — не за столом а в сторонке. И вазу с мороженым держал перед собой как кубок.
— Налегай, — велел он и ложечкой отправил в рот целый «сугроб».
Белке что делать-то? Она — тоже. Мороженое пахло ванилью. Рытвин смотрел на Белку из-за белой горки и улыбался. Рядом с мороженым загорелое лицо Кости казалось особенно смуглым. Он сказал:
— Я знаю, о чем ты подумала. «Сын такого папочки не наскреб дести копеек!»
— Ничего подобного! — старательно возмутилась Белка, потому что подумалось ей именно это. И тут же решила, что время перейти в атаку.
— Если честно, то я как раз подумала про твоего… папочку. Только по другой причине. Ты знаешь больницу скорой помощи? Ту, что на Фрунзенской?
— Конечно, знаю! Я там в ожоговом центре лежал, пока не переправили в частную клинику. После… ну, после одного дела.
Надо было бы спросить: «Что за дело?» Но Белка сурово сказала:
— Зато не знаешь, наверно, что твой отец задумал эту больницу пустить по ветру и устроить в ней отель международного класса… Или знаешь?
Костя не удивился, не возмутился, Просто качнул головой:
— Не, я не знал… Думаешь, отец со мной советуется? У него хватает референтов…
— А ты представляешь, какой это будет разгром? Там сложившийся коллектив врачей, там громадный опыт работы, традиции… — Белка говорила это и будто видела перед собой лица Вашека и Сёги. Она по сути повторяла то, что сказал накануне Вашек. — Там налаженная система. Там лучший в области ожоговый центр… в котором ты и лежал… Костик, скажи отцу, а?
Как это у нее вырвалось — «Костик»? И такое вот жалобное «а»…
Костя опять не удивился. Только стал чуть печальнее. Отправил в рот новую порцию.
— Ты думаешь, он послушает?.. Белка, у него свои эти… принципиальные установки. Один раз я спросил: «Зачем ты так?» Он говорит: «Как так?» — «Ну, — говорю, — ты как ледокол. Прешь через торосы, никого не замечая вокруг». А он: «Я замечаю. Только не могу всех жалеть. Пру потому, что у меня такая жизненная функция. Быть ледоколом лучше, чем болтаться дырявой лодкой в гнилом пруду. Ты не согласен?» Я сказал, что можно не дырявой и не в пруду. А он: «Это не для меня…»
Такой разговор случился, в феврале, незадолго до похищения. Вечером Костя валялся на диване, вертел в руках замызганного тряпичного повара Пантелея. (Это был давний, с младенческой поры, любимец. Не простой повар, а морской, то есть кок — под грязно-белой курткой виднелась тельняшка. Похожий на гриб поварский колпак, из-под которого торчали рыжие космы, украшал синий якорь. На круглой рожице Пантелея можно было заметить склонность к философским суждениям.) Отец вошел, как всегда, без стука. Встал над диваном — тяжелый, широкий, загородивший свет торшера.
— Я смотрю, ты опять бездельничаешь…
— Да, — сказал Костя.
— Репетиторша по английскому жаловалась: ты не делаешь задания.
— Да, — сказал Костя.
— Она тратит на тебя силы, пытается вдолбить в тебя знания…
— Ничего она не пытается, — сказал Костя, подбросив и поймав Пантелея. — Она дура. И нужны ей не мои знания, а твои деньги. Потому и жалуется. Чтобы показать старание.
— Давай наймем другого репетитора.
— Зачем?
Костя почуял, как отец начал сдержанно закипать.
— Что значит «зачем»? Без английского ты никуда!
— А куда «никуда»? — спросил Костя, а Пантелею мысленно сказал: «Ты у меня самый хороший».
— «Никуда» — значит ни в какое дело, — терпеливо разъяснил Андрей Андреевич Рытвин, главный акционер, генеральный директор, председатель всяческих советов и прочая, прочая.
— А в какое дело? Как у тебя? — простодушно спросил Рытвин-младший.
— Оно тебе чем-то не нравится?
— Я не понимаю — зачем?
— Что «зачем»? Зачем я не сплю ночами, рискую головой, воюю с дураками, перекраиваю экономику области?
— Ну да… Только ты не перекраиваешь, а накапливаешь капиталы. Сам говорил.
— А это по-твоему не цель?
Тогда-то и состоялся разговор о ледоколе, про который Костя сказал Белке. (И она не знала, как царапнулись у него в горле слезинки, он сглотнул их вместе с мороженым).
Отец постарался перейти на философский тон:
— Дорогой мой, каждому в мире отпущена своя доля. И если мне написано судьбой быть не шаландой, а большим кораблем, то я обязан им быть.
— И грузишь, грузишь трюмы. А зачем? У тебя ведь и так все есть. Оставил бы что-нибудь и другим…
— А я и оставляю! — рявкнул отец. — Многим! В том числе и тебе! Чтобы ты не знал нужды, не пресмыкался перед всякой сволочью, а стал в жизни хозяином!
— Хозяином станет Шурик, — вспомнил Костя старшего брата. — У него все данные…
— И ты сможешь, если захочешь!
— А зачем? — Он сказал это спокойно. Отец же решил, что сын издевается.
— Если ты еще раз скажешь это дурацкое слово, я дух из тебя вышибу!
— Ладно, — покладисто отозвался Костя. — Но я все же скажу еще раз. Зачем прогнал Вадима?
— Вот оно что! Будешь указывать, каких я должен тебе выбирать охранников?
— Он был не охранник, он мой друг.
— Знаем мы таких друзей! Сперва ходит, как ласковый кот вокруг сала, а потом потащит к себе в постель. Слышал небось про таких… «любителей мальчиков». Не грудное дитя ведь…
— Слышал. Вадим не такой… — мысленно сжав кулаки, выговорил Костя. — У него, между прочим, жена и дочка.
— Да хоть сто дочек!.. Видел я, как он гладил тебя то про головке, то по плечику.
— Он не гладил меня ни разу в жизни! Он только говорил со мной… по-человечески…
— Ну да, и это тоже. Знаю, сообщали. Беседы на тему, что не в богатстве счастье.
— А оно в богатстве?
— А это не тебе судить! Подрасти сперва, хлебни с моё, а потом решай!
— Не буду я хлебать… твое. Нет аппетита, — полушепотом сказал Костя (защекотало в горле). И посадил Пантелея верхом на колено.
— Слушай, ты!.. — взревел папа Рытвин. — Думаешь, можно плевать отцу в рожу?! Сопляк! Я тебя взгрею так, что не сядешь целый месяц!
Костя пересадил Пантелея с колена на грудь и пообещал:
— Я не сяду, а ты сядешь. Надолго. За насилие.
— Чего-о? — От неожиданности Рытвин-старщий запел петухом. Подбоченился, нагнулся над диваном: — Станешь жаловаться на меня? Дурачок ты мой ненаглядный! Неужели ты не знаешь, что я при таком деле куплю всех экспертов и адвокатов, и ты поедешь в дальнюю клинику для детей-психопатов. И там с тебя будут снимать стружку, пока не вытешут какого надо!
Костя на груди под Пантелеем быстро тронул крохотный шарик на шнурке. Потом сел, уперся локтями в диванный валик.
— Папа…
— Что? — растерянно сказал Рытвин-старший, услышав непонятное изменение в тоне сына.
— Папа, ты до сих пор не понял, да? После того, как она уехала, я не боюсь ничего.
Отец обмяк. Оглянулся, притянул круглый вертящийся табурет, сел…
— Костик… но это же она уехала, сама. Я-то при чем? Она сама захотела, чтобы ты остался со мной. Артистическая натура, дальние поездки, новая любовь…
— Как и у тебя, — бесстрашно хмыкнул Костик. — У тебя это было раньше…
— Ну и что? Было… Как говорят, сердцу не прикажешь… А что, разве Эмма Сергеевна плохо к тебе относится?
— Что ты, замечательно, — искренне сказал Костик. — Да только не все ли равно…
— И что теперь? Ну, теперь-то что? — почти простонал отец. — Ведь человека-то не вернешь… Я же не толкал ее на эту дурацкую Суматру, она поехала с тем…
— Ты даже не пытался уточнить списки… — сипло от слез проговорил Костя.
— Да пытался я! Ты просто не знаешь, как пытался! Но там погибли больше двухсот тысяч! Разве найдешь каждого? Ты считаешь, будто я в чем-то виноват! А в чем? Сдвинулись тектонические плиты, это планетарный процесс! По-твоему, я мог их удержать?
— Конечно, не мог, — мстительно сказал Костя. — Даже твои капиталы здесь без пользы.
— Да. Я не Господь Бог!.. А то, что она оставила тебя со мной, это счастье. Для тебя. Уехал бы с ней загорать на Индийский океан и где был бы теперь? Лучше было бы?
— Да… — шепотом сказал Костя. — Да…
Было бы лучше. Чтобы не выть в подушку по ночам, чтобы, не обливать слезами Пантелея — единственного оставшегося друга. Хотя и в слезах не было ни капли облегчения. Ведь если бы расстались просто так, на время, если бы она уехала, пообещав: «Я вернусь, мой маленький, и заберу тебя…», можно было бы рыдать и в то же время мысленно прижиматься к ней! Помнить по-хорошему. А как помнить ее, когда она тебя бросила… Гибель была не одна, их было две!
Костик головой Пантелея прикрыл себе губы. Чтобы не дрожали.
Отец сказал неуклюже:
— Вот мусолишь это… недоразумение. Раз уж не можешь расстаться с детскими привычками, давай купим игрушку посовременнее. Говорящую, с электроникой…
Косте сразу стало полегче. Потому что можно ощетиниться и загнать слезы поглубже. Можно ответить.
— Что ты, папа, — сказал Костя вежливо. — Это давний друг. Давних друзей не бросают, а новых не покупают. Это ведь не жена…
Ох как хотелось, чтобы отец ударил с размаху, швырнул на пол, избил до потери сознания!
Отец встал, пошел к двери. Там оглянулся. Проговорил хрипловато, как курильщик, хотя сроду не курил:
— Костик, а я ведь тебя люблю… Но что я могу сделать?
Тогда Костя сказал ему в спину:
— Можешь. Верни Вадима.
Рытвин-старший замер на миг, ухватившись за косяки.
— Нет, — ответил он. — Ради тебя как раз — нет.
Этого Костя, конечно, не рассказал Белке. Хотя, по правде говоря, хотелось рассказать. Потому что она слушала как-то по особому. Наверно, и сама этого не замечала — небось, думала, что насмешничает или изображает равнодушие, а глаза делались за очками… ну, похоже, как у Вадима, когда он сажал Костика напротив и спрашивал: «Что с тобой, отрок?»
Белка и сама не знала за собой такого свойства. Уже много позже, осенью, Вашек сказал ей: «У тебя глазища, Элизабетта, будто катушка для ниток».
«Ничего себе сравненьице!» — возмутилась она.
«Та-а. Ты глядишь на человека сквозь свои очки, будто вытягиваешь из него всё и мотаешь на себя, как на нитку».
«Ну да! И за это меня считают конфликтной личностью и зовут «Элизобетономешалкой».
«Мешалку» ты придумала сама. А на самом деле ты «моталка».
Она замахнулась на Вашека, а вертевшийся рядом Сёга заметил:
«Тили-тили, тили-тили, что-то вновь не поделили…»
Тогда они решили надрать ему уши, но этот негодный тип ускакал вместе с Драчуном, Дашуткой и Славиком Ягницким зажигать осенние фейерверки.
…Нет, все равно Костя не стал так уж сильно откровенничать. После рассказа по спор о «ледоколе и лодке» он только хмыкнул: «Видишь, вечный конфликт отцов и детей, как в передаче «Семейные окна». Особенно, когда речь о смысле жизни…» И вдруг, сделав новый глоток, он глянул непонятно. То ли дурашливо, то ли всерьез:
— Слушай, Белка Языкова, а ты думала про смысл жизни?
— Да! — сразу сказала она (и чуть не получилось «та-а»).
— Правда? А часто?
— Не часто, — призналась Белка, ощутив, что в разговоре есть какой-то «второй слой». И что шутить не стоит. — Первый раз полгода назад, когда смотрела на Ниагару… Ты видел Ниагару?
— Не видел, — откликнулся Костя с уважением. — Я в Америке не был. В Скандинавии был, в Италии, Франции, в позапрошлом году ездил с… мамой… В Штатах мой старший брат учится, в экономическом колледже, а я за океаном не бывал ни разу… А что Ниагара? Впечатляет?
— Впечатляет… У меня в Канаде тетя живет, я к ней летала на Рождество. И там мы ездили посмотреть на водопад, к самой границе со Штатами. Ну и вот… Я глянула и сперва обалдела вся, до кончиков пальцев. Громада такая… необозримая. Просто целый водный космос! Рев несмолкаемый. Ветер брызги доносит, а они сыплются и замерзают, холод ведь был, зима. А я стою, ничего не помню, будто сама заледенелая. И долго так… А потом вдруг подумалось: «А зачем?»
— Что… зачем? Ниагара? — осторожно спросил Костя.
— Нет. Мы зачем? Люди… Вот этот водопадище… он такая силища, такая… своя жизнь… Понимаешь, он живет сам по себе, независимо от нас. И если бы люди исчезли, он все равно ревел бы так же, громадный. Мы ему совершенно не нужны…
— И горам, и океану… — тихо сказал Костик. — Так?
— Так… Значит, ты понимаешь?
— И всей планете мы ни к чему. Она летит себе и летит… — с непонятной угрюмостью подтвердил Костик. — Океаны плещут, ветры дуют, а мы… а люди как букашки на громадном звере. Зверь их не замечает, пока не начинают его щекотать и кусаться. А тогда он вздрагивает… Тряхнет шкурой — и многих будто и не было. Вот тебе и смысл…
— Это ты про цунами, что случилось перед Новым годом? Да?
Костя быстро глотнул мороженое и кивнул. И стал смотреть мимо Белки, далеко куда-то. А она, не зная, как разбить накатившую неловкость, проговорила:
— Теперь многие боятся, гадают: в какую заграницу поехать, чтобы там не тряхнуло?
Костя пожал плечами: это, мол, их проблемы…
Тогда, уже совсем не зная что сказать, Белка с ненастоящей бодростью заявила:
— А я, между прочим, думала, что ты нынче тоже где-нибудь в заморских краях…
— Как видишь, не в заморских… — рассеянно откликнулся Костя.
— Но собираешься куда-то, да? — («Вот пристала к человеку, идиотка!»).
— Что? — встряхнулся Костя. — Нет… Не знаю. Не с кем ехать. Отец весь в своих делах…
Белка открыла рот и сразу хлопнула губами. Но он успел заметить ее чуть не вылетевший вопрос: «А мама?»
И тогда он сказал про маму…
Он сказал это всего одной фразой: «Мама погибла зимой на Суматре, в том цунами». Но почему-то ему стало легче, будто выплакался.
А Белка сидела, как насквозь виноватая. Пробормотала:
— Я ведь не знала… Ты извини…
— За что? — усмехнулся Костя Рытвин. Не обидно, а даже ласково как-то. — Не грусти, Белка, все в норме…
В этих слова ей почудилась взрослая снисходительность. И непонятно было, о чем говорить дальше. Костя поставил вазу с мороженым на стол, нарочито зевнул. И тогда Белка — просто чтобы не молчать — показала подбородком на Костину ногу:
— Смотри, ты капнул.
На загорелой коже повыше колена белел похожий на крохотную ромашку след. Костя нагнул голову, тронул «ромашку» пальцем. Глянул из-под упавших волос.
— Это не мороженое, это еще давно. Капля кипятка…
Белка опять поежилась. И шепнула:
— Жуть какая. Больно было?
Костя ответил сразу:
— В первый миг и правда жуть. А потом будто отключка такая… Даже вот это было уже не так больно… — Он вывернул левую руку. От локтевого сгиба до запястья тянулся светлый ожоговый шрам…
Фаянсовый чайник
Его взяли в раздевалке школьного спортзала. Ловко так и без всяких там хитрых уловок. В дверь зала кто-то сказал: «Костя Рытвин, к тебе тут пришли, выгляни на минутку…» Он взглядом спросил позволения у преподавателя, шагнул за порог. Тут же к лицу прижали что-то влажное и пахучее… и всё исчезло.
Как такое могло случиться в элитной гимназии, набитой электронными датчиками и охраной? Скорее всего купили кого-то… Потом Костя узнал, что его вынесли в картонной коробке, вместе с другими коробками и прочим строительным мусором, оставшимся от ремонта…
Пришел в себя Костя с тяжелой головой и комом тошноты в желудке. Ему совали под нос вату, пропитанную резкой вонью. Костя дернулся. Оказалось, что он привязан к стулу. Икры и щиколотки были примотаны чем-то липким к ножкам, туловище — к спинке. Плечи и руки остались свободными. Он был такой, каким его выхватили с урока: в синих атласных трусиках, в белой маечке с черной витиеватой надписью: Гимназія №2. В этой школе любили старинные традиции…
Костя с трудом повел глазами. Комната была, видимо, подвальная. Тусклые окошки высоко над полом, поломанная мебель по углам, серый бетон стен. Перед Костей оказались двое: девица — вроде тех, кого печатают на журнальных обложках, и молодой мужчина. Он лицом, фигурой и движениями был похож на тренера, только одет не по-спортивному, а в темный костюм с галстуком. Двигая торчащей, как у черепа, челюстью мужчина проговорил:
— Очнулся, Рытвин? — Голос бы какой-то механический. Стриженные ежиком волосы поблескивали под горевшей у потолка лампочкой.
Костя изо всех сил нагнулся, его стошнило, забрызгало ноги. «Тренер» брезгливо шагнул назад.
— Перестань блевать, Рытвин и слушай. Чем скорее кончим, тем лучше…
— Дайте попить, — сказал Костя.
Девица кокетливо пропела:
— Мистер Икс! Мистер И-и-икс! Мальчик просит водички!
Дальше начался маскарад. Или кино! Из-за косого громоздкого шкафа (видимо, за ним была дверь) появился длинный человек в таком же, как у «Тренера», костюме и в глухой черной маске — наверно, из капронового чулка. Он изгибался на ходу. В длинных пальцах он держал фаянсовую кружку с мирным таким рисуночком — желтый утенок с красными лапами. Протянул кружку Косте. Руки «Мистера Икса» двигались мягко и волнообразно, словно водоросли. Костя взял кружку, прижался губами. Вода была с запахом ржавчины и хлорки — видимо прямо из-под крана, без фильтров. Ладно, теперь-то не все ли равно! Он выпил до дна.
«Мистер Икс» мягко вынул кружку из Костиных пальцев. «Тренер» заговорил опять:
— Ну, хватит церемоний, Рытвин. Ты, надеюсь, понял, что с тобой случилось?
Костя кивнул. Конечно, он понял, Слышал про такое и читал. И думал не раз, что когда-нибудь это может случиться и с ним. Но думал, правда, без страха, не всерьез: охрана-то не зря деньги получает… И вот оказалось — зря. Ну, что же…
— Не будем тянуть волынку, — продолжал «Тренер» бесцветным своим голосом. — Мы не в кино и не в детективной книжке…
«Как раз будто в кино», — снова подумал Костя, глянув на «Мистера Икса». Тот, словно прячась от взгляда мальчишки, мягко слинял за шкаф. А «Тренер» говорил, как динамик диспетчера:
— …Пока ты приходил в себя, папочке мы все сообщили и назвали сумму. Папочка поторговался и уступил…
— Долго торговался? — вдруг выскочило у Кости.
— Не очень, — хладнокровно отозвался «Тренер». — Как раз пока ты отходил от наркоза… — Теперь ему нужно только одно: ты должен подтвердить, что гостишь у нас…
— Спасибо за гостеприимство, — сказал Костя.
— Пожалуйста, — кивнул «Тренер» (а девица хихикнула). — Сейчас мы свяжемся с господином Рытвиным по телефону, и ты подтвердишь, что шутить с тобой не собираются. И попросишь папу поторопиться…
«Тренер» протянул руку, девица дала ему мобильник.
— Андрей Андреевич? — учтиво (хотя по-прежнему механически) — выговорил «Тренер». — Ваш сын на связи. Общайтесь… — И протянул телефон Косте.
Голос отца показался Косте на удивление спокойным:
— Это ты, Константин?
— Я… — сказал Костя хрипловато.
— Как ты там? Где?
Ну и вопрос!
— Не знаю, где, адрес не сказали… — Костя проглотил тошноту.
— Как с тобой обращаются?
— Нормально обращаются. К стулу вот привязали. Стул ничего, удобный. Холодно только, я ведь почти голый, прямо из спортзала…
Было и правда зябко, он только сейчас это ощутил, вздрогнул.
— Костя, это скоро кончится, я делаю все возможное, — уверенным тоном сообщил отец. — Ты держись. Будь мужчиной.
Злость резанула Костю неожиданно и сильно.
— А как это быть мужчиной? Мне, наверно, не дадут!..
— Держись, — опять сказал отец.
— Папа, а много они запросили?
— Это не твое дело! — Отец, кажется, сорвался, занервничал. — Потерпи! Скажи этим… что я не опоздаю.
Тягучая спокойная тоска обволокла Костю. Вместе с тошнотой и зябкостью она образовала кокон, в котором он обессилел и стал равнодушен.
— Папа, ты не торопись… Если ты заплатишь, они деньги загребут, а меня все равно убьют.
То, что его убьют, Костя понял, когда увидел «Мистера Икса». Запрыгали мысли, сложившиеся в такое вот соображение: «Он в маске. Не хочет, чтобы я его видел? Нет, он не от меня прячется, а от них. Наверно, из другой шайки или заказчик какой-то. А они-то без масок. Значит, не боятся, что когда-нибудь я опознаю их. Значит, не отпустят…»
Страшно было? Да, наверно. Но страх жил отдельно, как бы за внешней оболочкой кокона, которая окружала Костю. Внутри же было ощущение, похожее на вопрос: «А если и не убьют — что потом?» А по границе сознания проходила зеленая, с бурлящим гребнем стена воды — то дальнее и давнее цунами…
И хотелось потерять сознание. А что дальше будет — наплевать…
«Тренер» взял у него мобильник.
— Андрей Андреевич, вы убедились, что это ваш сын? Не обращайте внимания на его фантазии, убивать его мы не будем… если вы не станете тормозить дело. А если станете, тогда увы… Но он умрет не сразу, а после некоторых ощущений. И чтобы вы поняли, что мы не шутим, вы сейчас послушаете, как мальчик верещит… — «Тренер» протянул назад руку, и вновь появился «Мистер Икс». На этот раз он держал большой фаянсовый чайник — все с тем же милым утенком, что и на кружке. Из-под крышки чайника вскакивали клочки пара.
— Дайте мне! — подскочила к «Мистеру Иксу» девица, она часто дышала. Тот волнообразным движением отстранил ее, плавно шагнул к распахнувшему глаза Косте, медленно наклонил носик. На ногу упала капля.
Стальной раскаленный стержень прожег кожу, мышцы, кость, всё существо. Костя выгнулся, задохнулся. Но… почти сразу он ощутил, что это не его боль. То есть она была ужасна, но… опять где-то за оболочкой кокона. А здесь, внутри, были два чувства: брезгливое отвращение к эти гадам и желание все кончить скорее.
— Кретины, — выдохнул Костя. — Думаете, я боюсь? Ну-ка дай!..
Видимо, «Мистер Икс» растерялся. Потому что он позволил Косте перехватить ручку чайника, отпустил. Чайник был тяжелый.
— Смотрите, — сказал Костя и пустил из носика на левую руку струю…
Багровая боль оглушила его, стиснула, остановила дыхание. Но мягкий кокон снова защитил Костю, а следом стала наваливаться спасительная тьма. Последнее, что увидел Костя, это как на дверце шкафа вдруг отлетела щепка и появился черная дырка. «Бу-туп! Бу-туп!.. — донеслись тугие удары. Уже после Костя понял, что это были выстрелы с раскатившимся по подвалу эхом. Кто-то (наверно, девица) тонко заорал. И тьма стала глухой и полной…
— Меня спас Вадим и его друзья, — сказал Костя Белке. — Отец уволил его, но мы все равно иногда встречались, я убегал к нему, если удавалось отвязаться от охраны. Редко удавалось, но бывало… И один раз Вадим подарил мне эту штучку… — Костя расстегнул пуговки рубашки и показал желтый прозрачный шарик на шнурке. — Просил никогда не снимать. Я и не снимал… Сюда вделан чип, он дает излучение особой частоты… Когда папочка заметался… — (Костя сказал «п-папочка», не скрывая усмешки.) — Когда он заметался, то понял: в милицию звонить — себе дороже, телефоны на перехвате. И пустил гонца разыскивать Вадима, тут уж не до гордости. Вадим был единственный, кто мог всерьез что-то сделать… Ну и сделал. Его локаторы тут же взяли пеленги… Знаешь, что такое пеленги?
— Еще бы! — вспомнила Белка Треугольную площадь.
— Ну вот… Вадим с ребятами сразу в машину. Они знают, как себя вести в таких случаях… А я очнулся только в ожоговом центре… Рука замотана, на ноге пластырь… Отец рядом сидит. Спрашивает:
«Как ты себя чувствуешь?»
У меня рука ноет, нога тоже, но не сильно. Сделали, наверно, обезболивающий укол. Я говорю:
«Как… В соответствии с указанием. Ты же велел мне быть мужчиной…»
А он:
«Ты и был им».
Хотя, он еще не знал, что я сам плеснул на руку.
Меня опять досада взяла, прямо хоть плачь. Я говорю:
«А вот и нет. Мне все было по фигу… А много они за меня запросили?»
Он только хмыкнул:
«Да уж немало…»
«А ты долго торговался?»
«Недолго, — сказал он и, кажется, тоже рассердился. — Ровно столько, чтобы протянуть время. Чтобы Вадим успел…»
Тут я и услышал про Вадима. Как он спасал меня…
Вадим пришел на следующий день. Откуда-то он знал уже, что Костя сам ошпарил руку.
— Зачем ты так?
— Не знаю… Думал, все равно конец. Хотелось… ну, все разорвать, что ли…
— Наверно, не в этом дело, — сказал Вадим. — Не только в этом, да?
Костя молчал.
— Кот… — сказал Вадим (он часто называл Костика именно так). — Если человека нет в списке погибших, есть еще шанс… Может, она просто не хочет возвращаться… пока…
— Почему?
— Откуда я знаю…
«Если жива и не хочет, это еще хуже», — чуть не сказал Костя и вздрогнул. Потому что нет, не хуже! Путь не возвращается, но лишь бы весточку подала…
И все же он не сдержал горечи:
— Улетела, как бабочка…
— Кот, — сказал Вадим. — Давай договоримся. О матери — ни одного плохого слова.
— Почему? — сумрачно спросил Костя.
— Потому что это нарушение законов природы.
— А когда они бросают детей, это не нарушение? Вон, сколько пишут, как избивают ребятишек! И как новорожденных оставляют в мусорных баках…
— Кот, у тех, кто избивает и оставляет, судьба страшнее, чем у их детей. Эти женщины потом спохватятся и… содрогнутся от ужаса. Не раз бывало, что через много лет они искали дочерей и сыновей, чтобы вымолить прощение…
— Кто-то, может, искал, а кому-то до лампочки…
— В таком случае… воздастся им за все дела после… — тяжело выговорил Вадим.
— На том свете, что ли? — хмыкнул Костя.
— Ну да, я знаю, ты человек неверующий…
— А ты верующий. Тогда скажи. Если Бог существует, зачем допускает такое?
— Ты про цунами?
— Ну… и про него тоже…
— Это не Бог. Это Земля. Людям бы жить с планетой в ладу, а они уродуют и тиранят ее. Вот она и вздрагивает. Создатель сотворил вселенную с законами для планет и человечества, а если люди нарушают эти законы, Он здесь при чем?
Костя хотел заспорить снова. Он мог бы задать кучу новых горьких вопросов, но вдруг ослабел и устал. Посмотрел Вадима, который тоже очень устало согнулся на табурете. Клочкасто-рыжий, веснушчатый, худой. Совсем не похожий на человека из боевой группы. И Костя вдруг спросил то, о чем ни разу не спрашивал прежде:
— Вадим, а ты убивал людей?
— Нет, я ведь служил во флоте, в команде крейсера. Поэтому не приходилось. До вчерашнего дня, когда брали подвал. Там снаружи было четверо. Они в нас, мы в них…
— А тебе за это ничего не сделают?
— Да что ты! Это борьба с захватом заложников, мы имеем право…
— Костя, а их всех постреляли, да? — шепотом спросила Белка.
— Нет, девчонку ту и мужика, который со мной говорил, взяли. Я их потом узнал на фотографиях… А тот, что в маске, слинял… Следователь мне даже не верил, что был какой-то «Мистер Икс». Говорил, что это у меня типа бреда… Ух, Белка, я разозлился! Сказал: «Видать, немало вам в лапу дали, чтобы вы его посчитали бредом!» Он тоже психанул: «Был бы ты мой сын, показал бы я тебе «лапу», несмотря на твои бинты!»… Это уже в частной клинике было, его врачи быстро попросили на выход…
— А твой папа этого Вадима… он его не звал обратно в вашу охрану?
— Звал, конечно! Чего только не обещал! Но Вадим был уже в группе «Локатор».
— Спецназ такой, да?
— Нет… Они спецназ лишь в особых случаях. А вообще это организация по защите безнадзорных детей. Помогают им по-всякому, устраивают, оберегают от всяких гадов, как могут…
— Ой, Костя! — сразу вскинулась Белка. — У меня есть знакомый мальчишка, бывший беспризорник… Да нет, сейчас у него все в порядке, только тут такое дело… У тебя дома не найдется ненужных шахмат?
И коротко рассказала про Сёгу.
Костя ничуть не удивился.
— Нет проблем. У тебя есть телефон? Дай твой номер и запиши мой… А насчет больницы я отцу, конечно скажу. Только ведь сама понимаешь…
— Понимаю, — грустно кивнула Белка.
Перстень
Квартал элитных коттеджей назывался уютно так — «Бережок». Он был расположен совсем недалеко от Библиотечной улицы, ниже по течению Иртушки, в окружении рощиц и яблоневых садов. Костя прошел по короткой аллее, ощущая спиной объективы следящих камер. Оказался у кирпичной стены — в ней была железная зеленая калитка с накладным узором из арматурных прутьев. Рядом белела аккуратная кнопка. Звонить не пришлось, калитка отошла сама — въехала в толщу стены.
За стеной в стеклянной будочке скучал симпатичных привратник Миша. Пестрая рубаха его была распахнута, рукоятка «макарова», торчала из-за ремня, прилипая к голому животу.
— Кось, тебя Андрей Андреич спрашивал, — демократично сообщил Миша. — Звонил: не знаю ли я, где ты?
— Будто он сам не знает, где я, — хмыкнул Костя, оглянувшись. Шагах в десяти, уже не скрываясь, торчали у кустов два амбала с мобильниками. — Фиксируют любое шевеление…
И он пошел к дому, привычно поддавая коленками чехол ракетки. В ней и правда лежала легкая электрошоковая дубинка. Конечно, если опять захотят скрутить и увезти, она не поможет. Это оружие против случайной шпаны или всяких там «любителей мальчиков», о которых говорил отец (и Вадим предупреждал). Все-таки с такой штучкой спокойнее…
В доме было прохладно. И тихо. Только занавесь в передней шевельнулась — там тоже «секьюрити». Потом с лестницы окликнула Костю мачеха — красавица Эмма:
— Косик, дорогой, про тебя папа спрашивал.
— Он где?
— В кабинете. Но у него гость…
«Подумаешь, гость…»
Костя бросил у вешалки «ракетку», взбежал по ступеням, надавил плечом дубовую дверь. Она отошла тяжело, с мягким звяканьем сигнала. Отец и гость сидели у шахматного столика. Сбоку на столике торчала темная бутылка и блестели рюмки. Отец оглянулся.
— Здороваться надо, милостивый государь. Если уж явился без спроса…
— Вы так заняты игрой. Думал, не услышите…
Они и в самом деле играли в шахматы (вот удача!). Гость мельком, но с любопытством глянул на Рытвина-младшего. Отвернулся к фигурам, потом быстро глянул еще раз — будто щекотнул бархатистыми темными глазами. Глаза эти как-то не подходили к длинному помятому лицу пожилого человека. Прическа у гостя была старомодная — гладкая, блестящая, с прямым пробором. Любопытный тип. Наверно, какой-нибудь акционер, которого «п-папочка» хочет привязать к своим делам…
Костя двинул к столику кожаное кресло. Оно выглядело массивным, но было легким и катилось от одного толчка. Костя с ногами, не снимая бежевых (под цвет костюмчика) кроссовок, «на ходу» прыгнул в кресло, сел на пухлый подлокотник, подъехал к игрокам совсем близко. Отец покосился и ничего не сказал. Видимо, решил быть в глазах гостя добродушным папашей, который снисходительно смотрит на мелкие вольности своего отпрыска.
— Ты зачем меня искал? — спросил Костя, разглядывая фигуры, вырезанные из моржового клыка.
— Я не искал, а интересовался: где ты гуляешь?
— Я гулял с девочкой, — светским тоном разъяснил Костя. — Угощал ее мороженым и обсуждал разные вопросы.
— Если не секрет, какие? — рассеянно сказал Андрей Андреевич, двигая пешку.
— Не секрет… Правда, что ты хочешь больницу скорой помощи превратить в отель?
Несколько секунд висело абсолютное молчание. Рытвин-старший двинул пешку еще раз и наконец отреагировал:
— Тебе не кажется, радость моя, что это совершенно не твое дело?
— Не-а, не кажется. Они там в ожоговом центре вытаскивали меня из шока и возились со мной, пока ты не переправил меня в клинику Гаевского.
— Вовремя переправил. В той больнице даже простых бинтов не хватало…
— Вот и подбросил бы им денег на бинты, а не выгонял их.
— Да тебе-то что? — сказал отец уже с ноткой нетерпения.
— Там работает отец моих друзей.
Это было наглое вранье — он ведь даже в глаза не видел детей хирурга Горватова. Но какая разница? И вдруг такое сообщение как-то повлияет на «папочку»?
Конечно, не повлияло. Андрей Андреевич даже зевнул:
— Без работы не останется…
— Ну да! Распихают всех специалистов по районным больницам…
— Ты кто? Председатель профсоюза медиков?
— Не-а… А чем отель лучше больницы?
— Это сложный финансовый вопрос…
— А не человеческий, да?
— У тебя есть еще ко мне какие-то дела? — сухо спросил Рытвин-старший.
— Есть. Мне нужен вон тот конек…
— Что за фокусы! Зачем?
Костя объяснил напрямую:
— Один мальчик собирает коллекцию шахматных коньков. Белых, с правой клетки. Я ему обещал…
— Это, между прочим, очень дорогой шахматный набор, — уже помягче сказал отец.
Костя тщательно подобрал слова:
— А что, потеря этой фигуры сильно подорвет финансовую мощь твоего концерна?
Гость, все время молчал, склонив блестящую голову над столиком. А теперь быстро глянул исподлобья. Отец отчетливо произнес:
— Константин, пошел вон.
— А конек? — сказал Костя.
— Стервец какой!.. Подожди, доиграем и возьмешь. Убирайся.
— То подожди, то убирайся…
— Убирайся и подожди у себя…
— Папа, но мне надо сейчас! Я обещал срочно! — нетерпеливо соврал Костя («Возьму и сразу позвоню Белке!»). — Можно ведь его чем-нибудь заменить на доске! Хотя бы рюмкой!
Гость опять поднял глаза (и как бы погладил ими Костю).
— Андрей Андреевич, мальчик прав… Но только не рюмкой, а вот… — И он стянул с длинного пальца тяжелый перстень. — Можно провести некоторую ассоциацию: камешек этот похож на глаз Буцефала…
Перстень был явно золотой, а камешек (вернее камень!) — темно-красный. Видимо, рубин. Золото стукнуло о перламутровую клетку, а коня гость протянул Косте.
— Берите… если папа не против.
— Папа не против… — буркнул отец. — Только не мешай нам, иди к себе.
— Спасибо, я пошел… Но тебе, папа, сейчас будет мат…
Костя смотрел на доску. И не только на доску. Еще и на длинную кисть руки, с которой был снят перстень. И опять на шахматы. И…
— С какой стати мат?! — вскинулся отец.
— Константин прав, — наклонил голову гость. — Реальная угроза… Вы должны признать, Андрей Андреевич, что в шахматах я посильнее вас.
— Но не сильнее меня, — с вежливой дерзостью, — сказал Костя. — Папа, хочешь я доиграю за тебя?
— Храбро, но бесполезно, — улыбнулся гость.
— Это как посмотреть… Папа можно?
— Борис Ильич, вы не возражаете? — спросил отец.
Гость посмеялся, фамильярно так, по-приятельски:
— Вы, Андрей Андреевич, ищете достойный способ избежать разгрома… Что ж, я не возражаю. Но Константину разгром гарантирован.
— А если нет? — спросил Костя.
— А если да? — Борис Ильич пошевелил длинными смуглыми пальцами. В Косте тонко, натянуто дрожали нервы. Впрочем, ощущение было какое-то отстраненное. Словно это и не Костя, а другой мальчишка, на которого он смотрит со стороны…
— Хотите пари? — сказал Костя, отводя глаза от рук гостя.
— Гм… а каковы ставки?
— А вот! Ваш перстень! Если проиграете, он мой!
— Ого! У вас, Костя губа не дура!.. А что с вашей стороны?
— Ну… хотя бы так. У меня есть коллекция редких марок, британские колонии. Когда-то увлекался… Она стоит не меньше перстня!
Борис Ильич вопросительно глянул на Рытвина-старшего.
— Я не против, — усмехнулся тот. — Пусть рискует, это его имущество.
— Но мальчик проиграет…
— Фиг, — сказал Костя. — Извините. Проиграете обязательно вы… Борис Ильич.
Отец засмеялся. Борис Ильич развел руками.
— Ну, что же. У меня племянник филателист. Будет ему царский подарок…
Костя сунул в нагрудный кармашек тяжелого костяного коня. Рывком двинул кресло вплотную к столику. Колени нависли над инкрустированным бордюром. А сам Костя навис над фигурами. И двинул левого слона.
— Ого, — сразу озаботился Борис Ильич. — Не ожидал. Впрочем, это не меняет дела. Мы вот так… — И передвинул ладью.
Костя сделал вид, что задумался. Думать было не о чем, все ясно, однако хотелось унять внутри нервы-струнки. А Борис Ильич (наверно, чтобы отвлечь противника) рассеянно проговорил:
— Странное, однако, хобби у вашего друга. Что за радость собирать шахматных коньков?
— У всякого в жизни свои радости, — тут же отозвался Костя (спор поможет успокоиться). — Одни собирают коньков, другие марки… А кто-то скупает акции и наращивает капиталы, тоже радость… — И переставил ферзя.
Краем глаза, он увидел, как грубоватое, будто из дерева вырезанное лицо отца, напряглось.
— Это влияние некоего взрослого приятеля, — небрежно объяснил он гостю. — Этакая помесь омоновца с толстовцем-богоискателем…
— Никогда он не был омоновцем! — искренне возмутился Костя. — Никого не бил и не калечил! До того случая…
— Ну да, слов нет, я ему благодарен, — поспешно согласился отец. — Но только вот его философия…
Борис Ильич привстал над столом, разглядывая фигуры. И, не подняв головы, спросил:
— А ваш приятель-философ… он разве не объяснил вам, что радость не в деньгах, а в тех возможностях, которые они дают?
— А он этого не понимает. Зачем их копить и копить, когда их и так уже на все хватает? Можно покупать иномарки и виллы, можно ездить по всем заграницам, командовать людьми… покупать милицию… Так ходить нельзя, вам будет шах… Можно ср… простите, какать в золотые унитазы, можно встречаться с любыми красавицами… а то и с мальчиками… есть такие любители. Знаете, наверно?
— Слышал, но… никогда не понимал. Странно. Вы словно адресуете это мне!
— Потому что вы ощупываете меня глазами, — улыбнулся Костя. — Даже щекотно стало.
— Что за чушь! Я… просто зацепился взглядом за пятнышко на вашей ноге. Странная такая родинка, белая, как снег…
Костя вдруг совершенно успокоился.
— Вы же знаете, что это не родинка, а след кипятка. Из того чайника с утенком, «Мистер Икс».
Борис Ильич быстро сел, приоткрыл рот и хотел встать снова.
— Сидеть, — негромко и бесцветно сказал отец. В руке его был маленький блестящий пистолет. Почти сразу в дверях молча встал рослый охранник Толя с миниатюрным автоматом «Узи».
Борис Ильич хлопнул губами:
— Андрей Андреевич, я не понимаю. Я… чушь какая…
— Константин, объясни, — ровно сказал отец.
— Я узнал по перстню. Там в подвале он…
— Но перстень у меня всего неделю! — взвизгнул Борис Ильич. — Это подарок друзей! Они подтвердят! Они…
— Там в подвале перстня не было, — сказал Костя. Он съехал с подлокотника на сиденье кресла и с удовольствием вытянул ноги. — На руке у Бориса Ильича незагорелый след от кольца. Конечно от другого. Сейчас, когда перстень он снял, я узнал этот след. На нем квадратная родинка. Я ее заметил в последний момент, когда выхватил у «Мистера Икса» чайник…
— Чушь какая! — повторил Борис Ильич тонким голосом. — Андрей Андреевич! В день похищения вашего сына я был в Пскове!
— Ага, это называется «алиби», — кивнул Костя. — Делается просто…
Отец не смотрел на Бориса Ильича. Смотрел только на сына.
— Константин, ты уверен, что не ошибся?
Костя медленно глянул в отцовское лицо. Потом на дрожащие пальцы «Мистера Икса». На его нервные губы… Откинулся к спинке.
— Да… кажется, я ошибся… Тут вот след на правой руке, а у того был, вроде бы, на левой… Ну да, на левой. Он держал чайник вот так, а рука вот здесь…
— Сию секунду извинись, — каменно сказал отец.
— Да, конечно… Борис Ильич, извините меня, пожалуйста, — выговорил Костя глубоко пряча в покаянном тоне злорадную нотку.
— Негодяй, — облегчением выдохнул отец. — Впрочем… Борис Ильич, вы должны его понять. Он натерпелся тогда, и это дает себя знать…
— Да понимаю я, понимаю! — Гость замахал длинными пальцами. — Никаких претензий!.. Только поймите и меня, Андрей Андреевич! Приходишь поговорить о контракте, и вдруг… Я, с вашего позволения, глотну коньяка.
— Глотните. И будьте уверены, что этот случай никак не повлияет на заключение контракта.
— Я надеюсь… — Бутылка нервно звякнула о рюмку.
— Константин, извинись еще раз и марш к себе, — велел отец.
— Я извиняюсь еще раз, — тоном инфанта произнес Костя. — Но как же игра?
— Нахал! После того, как ты чуть не довел гостя до инфаркта!..
— Нет, отчего же, отчего же! — засуетился Борис Ильич. — Все предано забвению, и я готов. Пари есть пари…
Отец вздернул плечи и отвернулся. Охранник Толя беззвучно исчез. Костя опять взгромоздился в кресло с ногами.
— Борис Ильич, вам шах…
— Увы, вижу… и отступаю.
— Можете переходить, если хотите.
— Зачем же? Не хочу.
— Тогда мат через два хода.
— Это как же? Ах, да… увы и увы… Да, я недооценил вас, молодой человек…
— Значит, я могу взять перстень? — простодушно сказал Костя?
— Константин! — рявкнул Рытвин-старший.
— А чего? — Костя сделал невинные глаза. — Если бы я проиграл и принес альбом, ты ведь не кричал бы «Константин!»
— В самом деле, Андрей Андреевич! — тут же поддержал Костю проигравший гость. — Пари дело нерушимое. И посему прошу… — Он придвинул перстень Косте, роняя оставшиеся на доске фигуры. — Хотя… признаться, мне жаль эту вещицу… А может быть, наличными? Колечко стоит тысячу, без обмана… А?
— Давайте! — простецки согласился Костя. — А то и правда, для чего мне кольцо?
Борис Ильич сунул пальцы во внутренний карман пиджака, извлек плоский бумажник. Аккуратно отсчитал десять стодолларовых бумажек. Посмотрел на отца.
— Андрей Андреевич, вы позволите дать это мальчику?
Отец на сей раз отозвался с подчеркнутым равнодушием:
— Я здесь ни при чем. Это была ваша игра.
Костя, улыбаясь (но кажется, не выигрышу, а чему-то другому), затолкал доллары в карман на шортах.
— Борис Ильич, извините еще раз… А сейчас я пойду.
— Сделай одолжение, — мрачно сказал Андрей Андреевич.
В дверях Костя оглянулся на отца. Как бы ни относились они друг к другу, но все же это были отец и сын, потому иногда понимали друг друга. Поняли и сейчас.
«Ты же знаешь, что это все-таки он», — сказал глазами Костя.
«Я знаю, — ответил взглядом отец. — Но пока не время. Он мне нужен такой. Не преступник, а партнер».
«Будет у тебя на крючке?»
«Вот именно. Это сейчас важнее, чем следствие».
«Это и есть деловой подход? Ну, что ж…» — глянул на прощанье Костя.
Костя знал, как покинуть дом, не увязав за собой «хвостов». В углу сада он забрался на старую яблоню и отключил там камеру слежения. Ничего, подумают, что выключилась сама… В садовой решетке тяжелого чугунного литья он давно (когда еще не было той камеры) стальной пилкой перерезал несколько ветвей узора. Чугунный фрагмент можно было вынуть, а потом поставить на место — никто не заметит. За решеткой — налево, по траве, вдоль изгороди (ни в коем случае не вниз к реке — Иртушка просматривается!). А дальше — в чащу желтой акации, в проход между заборами, и там уже «ничейная территория»… Костя пользовался этим путем не часто и потому ни разу не попался.
Он выбрался к началу Библиотечной улицы, а затем в Трансформаторный переулок. Здесь в самом деле стояла трансформаторная будка, давно уже пустая. Костя укрылся рядом с ней в гуще доцветающей сирени (иногда все же интересно поиграть в разведчиков). Достал мобильник.
— Вадим… Ну, конечно я, а кто по-твоему? Доктор Ватсон?.. Не поболтать, а срочное дело. Да понимаю я, что у тебя тоже срочные, а у меня — сверх… Да, на том же месте… — Сел среди веток и стал ждать.
Через семь минут подкатил невзрачный «жигуленок» (посторонние не знали, что внутри у него могучий, как у самолета, мотор). Вадим вышел, пооглядывался и стал смотреть в другую сторону. Костя выбрался из кустов. Стал подкрадываться (считалось, что Вадим не видит его). Со сдавленным воплем прыгнул Вадиму на спину, обхватил его руками и ногами.
— Отцепись, диверсант, — снисходительно велел Вадим. — Лезь в машину, поедем. Расскажешь на ходу.
Поехали. Костя поелозил на сиденье, вытащил из кармана доллары.
— Вот. Это тебе.
Вадим сделал вид, что не удивился.
— Круто. Взял почтовый экспресс или играл в казино?
— Играл. Только не в казино… — И во всех подробностях Костя изложил историю встречи с «Мистером Иксом».
— Ты уверен, что это он?
— Так же, как в том, что ты это ты… Если бы даже не след от кольца, я все равно вспомнил его руки. — Костю передернуло от отвращения. — Будто водоросли или щупальца у спрута, без костей…
— Странно это, странно это… — бормотнул Вадим строчку из какой-то песенки. — Похоже, что один из заказчиков. А заказчики сами не суются в исполнение. Что его туда понесло?
— Может, не доверял этим… и хотел убедиться, что все делают, как надо? Или…
— «Или» что?
— Может он, правда, из тех… которым нравится мучить ребят? Решил не упускать случая?
— Кот, — сказал Вадим. — Не бери в голову. Раскрутка не займет много времени. А за себя не бойся. Теперь они тебя не тронут, нет резона. Понимают, что под колпаком…
— Да я и не боюсь…
— А тогда — что? — Они смотрели друг на друга в зеркале заднего вида.
— Что? — сказал Костя и сердито заморгал.
— Почему глаза сырые? — прямо спросил Вадим.
— Думаешь, из-за страха, что ли! Из-за отца…
— Не понял.
— Не понял, да?! — взвился Костя. — Он ведь… он же понимает, что меня хотели убить! Знает, как издевались! А все равно пьет с этим гадом коньяк и заключает контракты! Бизнес дороже, да?!
Вадим помолчал. Повертел клочкастой рыжей головой.
— Ох, Кот, как я тебя понимаю… Но все же ты не суди сгоряча. В бизнесе, там ведь своя тактика и стратегия. Это как на войне. Иногда стреляют сразу, а бывает, что делают всякие обманные манёвры, чтобы обхитрить противника. Потом все равно его гробят, но с наилучшей для дела выгодой.
— Вот именно, «выгодой»!.. — тонко, с какой-то совсем малышовой обидой сказал Костя и вцепился в сиденье (сильно трясло). — Если бы с его милым Шуриком случилось такое, он бы про выгоду не думал. Потому что наследник и главная надежда…
— Это ты зря. Не надо вешать кошек на брата…
— А он не настоящий брат — беспощадно возразил Костя. — Матери-то разные. Это он для него настоящий сын, а брат… одно название. Из своей Америке даже ни разу не поговорил со мной и ни словечка не прислал… Вадим, уйти бы куда-нибудь от всего от этого…
— Хочешь, поговорю с отцом, чтобы отпустил тебя к моей бабушке в Парфёновку? Скажу: в целях безопасности. Будешь с тамошними пацанами в ночное ездить, как в тургеневские времена…
— Хочу! — вскинулся Костя. Но при этом зацепил рукой сидевшего в кармане шахматного конька. И мгновенно вспомнил Белку. — Только… не сразу, ладно? Я подумаю…
Вадим глянул из дрожащего зеркальца рыжими глазами. От него, от Вадима, ничего невозможно было скрыть.
— Влюбился?
— Иди ты знаешь куда! — завопил Костя, стараясь громкостью скрыть ненатуральность возмущения. И сменил тему: — Деньги-то забери.
— Здрасте вам! С какой стати?
— А мне они зачем? Тем более, от этой сволочи…
— А мне, значит, от сволочи можно?
— Но не тебе же лично, ёлки-палки! — опять взвыл Костя. — Вашему «Локатору»!.. Ну, это как трофей! Были патроны у врага — стали наши. Поможете хоть нескольким ребятам!
— М-м… в этом что-то есть… — промямлил Вадим. — Но… нет. Не могу я соваться в историю… Кот, если правда хочешь сотворить доброе дело, поехали в одно место…
— Поехали!
Путь оказался недолгим. Проскочили заросшей дорогой и остановились у маленькой церкви с шатровой колоколенкой и голубыми главками-луковицами. Ярко сияли кружевные кресты. Костя удивился. Никогда такой церкви он в городе не видел.
Вышли из машины. Вадим перекрестился на образ над церковной дверью и посмотрел по сторонам. От спрятанного в кленах кирпичного дома шел к церковному крыльцу священник.
— Сережа, — сказал Вадим.
Священник оглянулся, зашагал к приехавшим, цепляя рясой желтые одуванчики. Заулыбался. Был он молодой, с редкой бородкой, с русыми прядками, по мальчишечьи торчащими из-под черной шапочки. Глянул на Вадима, на Костю очень голубыми глазами.
Вадим взял Костю за плечо.
— Вот, отец Сергий, привез отрока Константина. Хочет он сделать пожертвование.
Отец Сергий не удивился. Сказал серьезно:
— Идемте, дети мои… — И пошел впереди.
На крыльце Вадим перекрестился снова, священник тоже. Вошли в сводчатый дверной проем.
Костя оказался в церкви впервые. То есть его крестили в младенчестве, но он ничего не помнил. Сейчас, после солнца, ему показалось, что в храме темно. Мерцали нимбы почти неразличимых ликов, дрожали огоньки нескольких свечек. В сторонке тихо молились две старушки. Пахло воском и было зябко. Костя ладонями обхватил голые локти. Он чувствовал себя незваным пришельцем.
Вадим осторожно повернул Костю за плечи.
— Вот, смотри…
Справа на выступе стены висел образ Богоматери с Младенцем (такой же, только очень маленький, стоял на полке в комнате у Эммы, новой отцовской жены, среди флакончиков и шкатулок). Ниже иконы белел бумажный лист с крупными печатными словами: «Братья и сестры! Наша община помогает клинике, где лежат дети с онкологическими заболеваниями. Пожертвуйте на их излечение». Прямо на полу стоял клепаный железный сундук с прорезью в плоской крышке.
— В той больнице несколько десятков девочек и пацанов, — сказал Вадим вполголоса. — Некоторые совсем крохи. Многие могут не дожить до твоего возраста. Постоянно не хватает лекарств…
Костя вспомнил, что когда-то видел эту (или похожую) больницу в Новостях. Стриженные наголо малыши с шеями-стебельками, в мятых сизых пижамках… Тогда он посмотрел, поморщился и забыл. Сейчас это выскочило в памяти снова. И вспомнилось, что некоторые ребятишки были жизнерадостны, улыбались. Не знали?..
Костя начал суетливо вытаскивать из кармана скомканные банкноты, одну за другой толкал их в темную щель. Отец Сергий, видимо, разглядел, какие это деньги. Качнулся, хотел сказать что-то.
— Все в норме, — остановил Вадим. — Я потом объясню…
Отец Сергий положил легкую ладонь Косте на голову.
— Господь не оставит тебя, мальчик…
Костя замер, боясь шевельнуть головой. Вадим сказал:
— Костя у нас неверующий. По крайней мере, он сам так думает…
— Все равно Господь не оставит, — вздохнул священник.
Уже у машины Костя оглянулся, снова посмотрел на церковь. На большую икону, что висела выше входа. Спросил у молодого отца Сергия:
— Это Иисус Христос?
— Да, это наш Спаситель.
— У него книга, а на ней слова. Отсюда не разглядеть. Что там написано?
— Там написано: «Заповедь новую даю вам. Да любите друг друга»…
— Разве она новая? — неловко сказал Костя.
— Новая была две тысячи лет назад, когда Спаситель произнес эти слова. С той поры стала вечная.
— Не получится, — насупленно и даже виновато проговорил Костя. — Разве можно любить всех?
Он стоял у дверцы, опустив голову, но заметил, как Вадим быстро посмотрел на отца Сергия. Тот кивнул без удивления:
— Давний вопрос. Но любить — это ведь не значит целоваться-обниматься. Надо стараться никому не делать зла и помогать людям по мере сил. Как ты сегодня… Ты, Костик, если хочешь заходи как-нибудь, поговорим…
Костя не знал, что ответить, поэтому неловко кивнул и полез в машину.
А когда выехали из аллеи, он попросил:
— Останови. Я пройдусь пешком. Тут ведь недалеко…
Вадим не спорил. Сказал:
— Ну, смотри…
— Я смотрю… — Костя толкнул ногой чехол ракетки.
— Шарик при тебе?
Костя хлопнул по груди (и опять ощутил в кармане конька).
— Гуляй, — разрешил Вадим. — А я тогда вернусь к Сереже, есть еще дело… Кстати, мы служили на одном корабле, он был радистом…
Вадим уехал, а Костя свернул в переулок, показавшийся ему знакомым. Он думал, что выйдет на Институтскую улицу. Но оказался почему-то среди кирпичных стен с редкими окнами, а потом на незнакомой узкой площади, посреди которой торчала странная треугольная штука. «Ну, дела!..»
Было безлюдно. «Дзын-нь», — тихонько отдалось в ушах и, казалось, качнулся воздух. Наверно, это от жары…
Справа виднелись красные старинные здания, слева пестрые магазинчики и мастерские, впереди поднималась над вытянутым двухэажным домом зубчатая башня. Башня была, кажется, знакомая. «Значит, там улица Рылеева…»
Костя зашагал по дышащей теплом брусчатке с торчащей из щелей травой и желтым мелкоцветьем.
Из-за треугольного сооружения («Это же солнечные часы!») вышли навстречу трое: два мальчишки и девочка.
— Костя! — сразу сказала девочка.
А мальчишки ничего не сказали, но смотрели по-хорошему, без подозрительности и вредности. Один был ростом с Костю, другой пониже и очень тонкий — красный трикотаж висел на нем, как флажок в безветрие. А белые волосы — такие легкие, что шевелились в поднимавшемся от нагретых камней воздухе.
— Мальчики, это Костя, — сказала Белка спутникам. А Косте: — Это Вашек и Сёга… Ты как здесь оказался?
— Да случайно… Ходил по одному делу… к знакомым. Хотел сократить обратный путь и забрел сюда. Сроду здесь не бывал. Странное какое-то место…
— Здесь хорошее место, — строго сказал белоголовый Сёга. А Вашек опять ничего не сказал, но Косте показалось, что он смотрит с ожиданием. Наверно, братья знали уже, что он не просто Костя, а Костя Рытвин.
И тогда он толкнул ногой чехол и досадливо сообщил:
— Я говорил с отцом про больницу. Но никакого прока. Непрошибаемо это…
Старший из братьев Горватовых кивнул. С пониманием. Этого, мол, следовало ожидать, ты не виноват. А Сёга пристально смотрел Косте в грудь, на карман.
— Да, вот! — спохватился Костя, выдернул тяжелого костяного конька. Протянул его Сёге на ладони. — Это ты собираешь лошадок?
Сёга засветился, как включенный торшер…
Часть вторая. Гироскоп
Луиза и Пространственный Абсолют
Валерий Эдуардович Рекордарский — профессор-доктор, высший магистр, академик, член всяких ученых комитетов, советов и обществ, автор многих научных статей и книг — знал про себя (подобно древнему философу Сократу), что он большой невежда. По крайней мере, в области альтернативной физики и математики аномальных пространств — той области, где он считался ведущим специалистом. Валерий Эдуардович признавался себе, что не понимает в этих проблемах почти ничего. Слегка утешало его лишь то, что другие понимали еще меньше. А если и не меньше (как, например, Иннокентий Пятеркин, известный под псевдонимом Тю-па), то все равно бестолковее. В силу недостатка опыта и классификаторской практики эти специалисты, как правило, не могли привести свои знания, наблюдения и опыты в систему. А высший магистр кое-что мог. Это и создало ему недосягаемый авторитет.
Например, он все-таки сумел неопровержимо доказать существование четвертого вектора, который вместе с тремя другими активизировал на данном участке планеты очередное аномальное пространство. Мало того, профессор установил, что вектор этот на линейном протяжении в плоскости ABC/Rn совпадает с меридианальным вектором С. и Я. Скицыных, что само по себе уже было сенсацией.
Однако что это давало в итоге? И источник, и природа вектора оставались неизвестными. Был ли он «струной», возникшей в результате резонанса каких-то неведомых энергий с меридианом Кристалла (упоминание о котором в официальных академических кругах до сих пор считалось ересью), или лучевым сигналом, направленным из неведомой точки антимира? «А холера его знает» — как любит выражаться восьмилетний обитатель Институтских дворов, очень воспитанный Славик Ягницкий.
Но и холера, конечно, не знала!
А сюрпризы четвертого вектора были непредсказуемы. Совпадая, казалось бы, с меридианальным вектором, он тем не менее проявлял немалую самостоятельность и демонстрировал фокус за фокусом. Выяснилось, например, что он претендует на роль… четвертой стороны треугольника!
Бред, скажете вы! Конечно, бред несусветный! Даже с точки зрения альтернативной физики-математики, богатой всяческими парадоксами!.. Ну, ладно, теоретически это еще можно было как-то допустить. Но ведь сказывалось и на практике! Например, стало ясно, что конфигурация данного пространства наделена некоторыми свойствами квадрата (оставаясь при этом треугольной!). Площадь ее оказалась равна не половине произведения основания на высоту, а полному произведению! Немудрено, что ее территория, будучи вдвое больше видимой, втягивала в себя многие кварталы и площади, которые на первый взгляд лежали за ее пределами…
Впрочем, это ничему не вредило и даже приносило пользу. Очевидно, благодаря такому свойству конфигурации Институт сумел много лет почти незаметно и без больших проблем существовать на одном пространстве с Госпиталями. Обосновать этот факт с позиций науки профессор смог лишь недавно. Причем обоснование это никак не способствовало разрешению других загадок.
А загадок было пруд пруди.
Случалось, что, оставшись один, профессор (который на людях был неизменно бодр и деятелен) от сознания своей беспомощности впадал в меланхолию. А в меланхолии он делался сентиментальным. Ложился на древний, воющий ржавыми пружинами диван (имущество институтского фонда) и печально звал:
— Кыса, иди ко мне, пожалей папу…
Луиза (если была дома) шла. Устраивалась у «папы» под мышкой (то есть между отодвинутой рукой и боком), укладывала ему на плечо лапки, а на них усатую голову с прикрытыми глазами. «Мр-р».
— Ты одна у меня утешительница… — с детской слезинкой в голосе говорил профессор. Луиза не спорила…
Около трех лет назад Валерий Эдуардович подобрал на мокром снегу тощего черного котенка — тот беззвучно разевал розовый рот и, видимо, не мог уже двигаться. Профессор принес его за пазухой домой. Георгина Мефодьевна, супруга профессора, сказала, что теперь в доме появилось второе не приспособленное к жизни существо (первым был, естественно, муж). Но кошечка, названная Луизой, оказалась приспособленной. Быстро подросла, сделалась изящной и самостоятельной, полюбила прогулки по Институтским дворам и познакомилась со многими студентами и ребятишками. Была доброжелательна и ласкова и никого не пугала, если вдруг пересекала дорогу. Случалось иногда, что она не возвращалась к вечеру и пропадала на двое-трое суток. Валерий Эдуардович тогда не находил себе места. Но Луиза в конце концов являлась и слегка виновато терлась мордой о профессорские брюки.
— Вы эгоистка, сударыня, — скорбно укорял ее профессор. — Я из-за вас не спал две ночи… Ты же знаешь, как я тебя люблю, глупое животное…
— Мр-р, — отзывалась Луиза, что означало: «Я тебя тоже…»
Она в самом деле любила профессора. Случалось, что часами неподвижно сидела на кафедре, когда он читал лекции. К этому все привыкли. Изредка Луиза рожала разноцветных котят. Вскоре их, подросших, нарасхват разбирали восторженные студентки и сотрудницы института. Иметь «котеночка от Луизы» считалось признаком престижа и хорошей приметой.
…Улегшись под мышкой у «папы», Луиза начинала уютно мурлыкать и погружалась в полудрему. А Валерий Эдуардович пел песенку. Он провалился бы сквозь пол от великого смущения, если бы ее услышал кто-то другой, кроме его любимицы. Слова и мелодия были похожи на простенькую новогоднюю песенку давнего профессорского детства:
Маленькой кысаньке
Холодно зимой,
С улицы кысаньку
Взяли мы домой.
Бантик повесили,
Дали молока.
С ласковой песенкой
Гладим ей бока…
Насчет бантика профессор приплел просто так, ради стихотворного размера. На самом деле никакого бантика Луиза не носила, ей и без него хватало изящества.
Нехитрое песнопение, а также мурлыканье Луизы постепенно освобождали профессора от уныния. Он философски говорил себе, что всех тайн мироздания все равно не познать, освобождал из-под кошки руку, надевал очки и шел на кухню готовить ужин: картофельное пюре с поджаренными кусочками сосисок. Это было любимое блюдо Луизы.
Готовить всегда приходилось самому. Георгина Мефодьевна была, по словам профессора, «чудная женщина, но как хозяйка — абсолютный нуль». И немудрено! Мадам Рекордарская заведовала кафедрой внеорбитальной лингвистики, где разрабатывались лексиконы для общения с пришельцами с иных звезд.
Считается, что контактов с такими пришельцами еще не было, но это лишь потому, что власти всех государств ужасно любят засекречивать подобные факты. На самом деле контакты бывали, и даже неоднократные, с культурным обменом. Сотрудница кафедры Настенька Кандаурова, например, перевела в прошлом году поэму одного стихотворца с пятой планеты звезды Юриктумба Аш-пять. Автора звали Иохохоинса Ки, а поэма называлась «О ты, о ты, о ты-ы… Опять дрожат кусты». В оригинале она звучала как визг бензиновой пилы, а в переводе вполне приемлемо:
Ты стекаешь с кустов,
Словно краски моей акварели.
Голос твой — будто зов
Крокодильей нежнейшей свирели…
Дело в том, что влюбленные на той планете часто растекаются цветными лужицами, а крокодилы там — добродушные разумные существа и несут пастушью службу… К сожалению, опубликовать поэму нельзя, пока не снят гриф секретности.
Но это так, к слову…
А профессор готовил ужин. Поджарив сосиски и пюре, он шел будить Луизу, но у дивана останавливался в нерешительности: очень уж сладко спала его любимица. Кончик хвоста у нее тихо подрагивал. Валерий Эдуардович понимал, что подрагивание это неспроста: очевидно, если не вся Луизина душа, то какая-то часть души (иди сознания, или чего-то там еще) сейчас бродит в иных пространствах. Там свои миры, свои законы, своя жизнь, причем в этой жизни Луиза чувствует себя как дома. О том, что Луиза умеет проникать в многомерные области, профессор догадывался уже давно (подсказывала интуиция). А недавно убедился воочию.
Это случилось в конце мая. Профессор у себя в институтской квартире отдыхал после трудного семинара «Определение радиуса искривленных пространств». Он было задремал в кресле, когда вдруг тренькнул звонок. Наверняка бестолковые первокурсницы пришли за дополнительной консультацией.
— Войдите, — обреченно сказал профессор (дверь не запиралась).
Оказалось — не первокурсницы. Явился ребенок-картинка. С удивительно ясными глазами, в отглаженном костюмчике и лаковых туфельках. Этакий солист из младшей группы академической капеллы мальчиков. (Уже задним числом профессор сообразил, что «дворовая» ребятня специально отправила к нему такого вот «самого воспитанного», поскольку дело было серьезное.)
— Здравствуйте, господин профессор. Меня зовут Славик. Извините за беспокойство. Вы позволите потревожить вас небольшой просьбой?
Профессор, который вырастил и женил двух дочерей, но пока не дождался внуков, относился к ребятишкам доброжелательно (и завидовал людям, у которых ребятишки есть). Он спрятал ноги под плед (потому что сидел в носках и на правом носке была дырка) и добродушно ответствовал:
— Излагайте вашу просьбу, молодой человек.
— Не могли бы вы разрешить вашей кысе немножко погулять с нами? Дело в том, что Пома опять влетел в абсолютный шар, и достать его может лишь Луиза…
Профессор вздернул на лоб очки. Он понял только одно — речь идет о памятнике Пространственному Абсолюту.
Памятник этот — на маленькой площади между факультетом переменных гравитаций и похожей на старинный равелин химической лабораторией — представлял собой полый стеклянный шар метрового диаметра на граненом каменном столбе. Считалось, что внутри шара заключено некое абсолютное пространство. Что это за пространство, откуда оно взялось, кто и когда воздвиг трехметровый столб с шаром — не знал ни один человек (в том числе и профессор). На низком постаменте под столбом была привинчена зеленая от старости медная доска. На ней с трудом читались выпуклые буквы:
Сей памятникъ
поставленъ въ честь Пространственного Абсолюта,
заслуга открытія коего принадлежитъ достопочтенному
Доктору Евсею Казимировичу Плетневскаму.
Никто не ведал, что за доктор, что за открытие. Любопытные студенты выяснили, что шар запаян наглухо и стекло толстое и прочное, так что добраться до Абсолюта и подвергнуть его анализу не было возможности (не разбивать же!).
— Э-э… прежде всего потрудитесь объяснить мне две вещи, — произнес профессор суховато (поскольку дело пахло розыгрышем). — Первая: кто такой Пома? Вторая: как вышеупомянутый Пома ухитрился оказаться внутри герметичной емкости? Это противоречит всем законам науки.
Изящный Славик объяснил чистым своим голоском:
— Пома — это красный мячик. Он главная деталь игры «кольца-мячики». А как оказался в шаре, холера его зна… то есть это не поддается объяснению, господин профессор. Подлетел, стукнулся о стекло — и там. Это он уже не впервые. Раньше его доставал Тюпа, но теперь он в лагере. Когда Тюпа уезжал, он сказал: «Если что, просите Луизу». И мы просили уже два раза, она тогда была поблизости. А теперь вот она, дома… Луиза дремала на подоконнике и шевелила ухом.
— Мячик в запаянном шаре — это за пределами вероятности. Или это неумная шутка, или вы в плену иллюзии, — недовольно сказал профессор. Мальчик был, конечно, милый, но нельзя позволять дурить себе голову.
— Да какая, к черту, иллюзия! — звонко воскликнул Славик. — Ой… то есть я хотел сказать, что, если вас не затруднит, вы можете пойти со мной — и тогда убедитесь сами,
— И пойду! — воинственно сказал профессор. Встал, забыв про дырку на носке, и взял с подоконника Луизу (та делала вид, что ей все безразлично).
У памятника толпились десятка полтора девчонок и мальчишек. Всякого возраста и вида. Профессора и Луизу встретили радостными криками и аплодисментами. Кошка тут же оказалась на плече у тощего мальчишки — постарше Славика, с длинными белыми волосами (Валерий Эдуардович помнил, что это сын хирурга Горватова). Мальчик полез по прислоненной к столбу чахлой лесенке (сколоченной, видимо, специально для таких случаев). Лесенка подрагивала, внизу напряженно дежурил старший брат беловолосого.
Все смотрели вверх. Шар держался не прямо на столбе, а на торчащем из него тонком штыре длиной в полметра. Потому стеклянная внутренность была видна полностью. И красный мячик Пома тоже был виден! И его наличие там было нонсенсом, парадоксом, ненаучным чудом и чем угодно, кроме объяснимого факта.
— Сега, осторожнее, — сказал старший брат и на всякий случай растопырил руки.
«Да, осторожнее! — подумал профессор. — И… а что он собирается делать с Луизой?»
Белоголовый Сега сделал невероятное. Когда до шара осталось чуть больше метра, этот безответственный мальчишка одной рукой снял с плеча Луизу и, размахнувшись, подбросил бедное животное над собой (какая дикость и неразумность!). Но… Луиза не ударилась о шар, не разбила о него усатую мордочку и грудь с белой манишкой. Она пролетела сквозь твердое стекло, как сквозь воздух, и оказалась внутри Пространственного Абсолюта. Поиграла мячиком, будто мышкой, затем ударила по нему растопыренной лапой. Мячик — опять же как сквозь воздух — слетел вниз, в ладони радостно завопившим ребятишкам. Луиза последовала за ним и опять оказалась на плече у мальчика Сеги. Тот быстро полез вниз, и старший брат подхватил его. А профессор — свою любимицу. Он был счастлив, что Луиза невредима. А еще был счастлив, что оказался свидетелем проникновения материальных тел в абсолютно замкнутую область трехмерного мира. Не-ве-ро-ятно!
— Спасибо, Валерий Эдуардович! — весело выдохнул Сега. Профессор закивал и мельком вспомнил, что этот мальчик будто бы коллекционирует шахматных лошадок. Сега схватил брата за руку, и они убежали следом за другими ребятами — туда, где уже взлетали над головами резиновые кольца. Остался только Славик. Он встал перед профессором, сдвинул пятки лаковых башмачков.
— Большое спасибо, господин профессор, вы и Луиза нам чрезвычайно помогли.
— Не стоит благодарности. Но, голубчик, скажи: Тюпа… то есть коллега Иннокентий не объяснял, как он и Луиза проделывают это?
— Не-а… То есть он что-то говорил о четырех мерах, но это было за пределами нашего понимания. Извините… — И Славик рванулся к игрокам, завопив на ходу: — Эй, макаки безголовые, крокодилий корм, вы что, офонарели?! Какого дьявола?! Надо же сосчитаться заново, а потом гонять кольца, а то Пома снова слиняет на фиг!
Профессор стояли гладил Луизу. «А ты, негодница, ни разу не дала понять, что способна использовать свойства четырехмерного пространства в практических целях… И Тюпа не говорил. Ну, я ему…»
Что скрывать, профессор завидовал Луизе и Тюпе: сам он не умел пользоваться четырехмерностью. По крайней мере, в повседневной жизни. Но в то же время он был горд своей любимицей и своим учеником…
Вечерело, стал накрапывать майский теплый дождик, но игра на площади Пространственного Абсолюта не прекратилась. Профессор слышал звонкую считалку. Она была похожа на считалки его детства, но… не совсем.
На зо-ло-том крыльце сидели
Бес, балбес и Торричелли.
Торричелли — пустота,
Занимай свои места!..
Пахло нагретыми камнями и травой. «Бум-ква-ква, бум-ква-ква!» — кричали где-то лягушки. Никто не знал — где…
Русалочка
Игра «кольца-мячики» была на Институтских дворах самой любимой. Но не единственной. Те, кто постарше, порой гоняли футбольный мяч на площадке позади библиотеки, там была трава, а не камни. Иногда ухитрялись играть в теннис — на плоских плитах, самодельными фанерными ракетками, с веревкой вместо сетки. Девчонки прыгали через скакалки и по расчерченным на плитах «классикам», но чаще они включались в общие игры — мальчишечьи и девчоночьи. А некоторые даже участвовали в футбольных матчах. Была среди них и Белка — потому что в футбол играли Костя и Вашек, а ей что, отставать?
Сега редко играл в футбол. Он с Юрчиком, Чебуреком, Птахой и Аленкой (пока она не уехала к дедушке в Таганрог) увлекался самолетиками. К ним часто присоединялась девочка Дашутка — та, которую Белка встретила на Дальнополянской улице у ручья. С ней всегда был красный мячик, которого тоже звали Пома. Но этих Пом (или Помов?) не путали, потому что на Дашуткином улыбалась рожица.
Костя ходил на Институтские дворы почти каждый день. Умело избавлялся от «хвостов» и спешил к новым приятелям. На Дворах никому не было дела, что он — Рытвин. Костик — вот и все. Не вредничаешь, не скандалишь в играх, не строишь из себя «крутого» — значит, свой, «институтский». («Кандеевские» тут не ходят, не фига им у нас делать», — объяснил ему однажды Славик Ягницкий.) Здесь Костю оставляли печали и тревоги. Почти оставляли. А если вдруг подкатывало что-то смутное (нечасто, но бывало), он шел к тем, кто помладше. Юрчик и Чебурек научили его мастерить самолетики. Зацепишь аэропланчик за резинку, натянешь, отпустишь — и он радостно взмывает в высоту. Иногда улетит в такие места, что ходишь-ходишь, пока найдешь…
Да, самолетики по-прежнему реяли над институтскими площадками, среди кирпичных корпусов. Но все чаще случалось, что когда ребята догоняли их, то на месте посадки — в траве или на камнях — находили не маленькие модели, а большущих стрекоз с шуршащими крыльями. Таких великанов с блестящими лиловыми телами и выпуклыми глазищами поначалу боязно было брать в руки. Только Юрчик и Чебурек не боялись. Вскоре и Сега перестал. Глядя на них, другие тоже стали сажать стрекоз себе на плечи и на головы. Стрекозы сидели послушно и подолгу. А потом с треском срывались и улетали, роняя с крыльев солнечные искры…
Давно вернулся из лагеря Тюпа. В лагере он изрядно загорел, похудел и выглядел даже симпатичным (так подумала Белка). В первый день он долго беседовал с Валерием Эдуардовичем у него на квартире, а после носился по Дворам с другими ребятами, ничуть не проявляя математическую и физическую хитроумность.
Сложилась такая компания: Вашек, Сега, Белка, Костя, Тюпа и Дашутка. Не всегда они, конечно, оказывались друг с другом. Костя порой развлекался с самолетчиками, Сега тоже убегал к ребятам помладше (и тогда Вашек нервничал, старался оказаться поблизости). Но часто все они были вместе. Иногда случалось такое настроение, что не надо никаких игр, просто хорошо бродить по окраинам Дворов, открывать до сей поры неизвестные таинственные места. Этих мест было так много, что немудрено заблудиться. Крохотные площади с побитыми мраморными статуями (непонятно чьими), крутые чугунные мостики над заросшими осокой канавами, кривые переходы среди каменных стен, где висели на цепях ржавые фонари и доски с неразборчивыми именами…
Однажды Тюпа всех поманил в незаметный проход — ужасно узкий, заросший выше головы дремучими сорняками (хорошо, что крапива не кусалась; колючки, однако, царапались). Продрались, проломились — интересно ведь, что там впереди? И впереди оказался… широченный луг.
Если бы наши путешественники не слыхали о хитростях «треугольной конфигурации», они тут бы и сели от изумления: безлюдное цветущее поле — там, где должны шуметь городские кварталы! Но сейчас они только вдохнули луговой душистый воздух. Потом Тюпа выразился по-научному:
— Ни фига себе, радиус изгиба! Не меньше четырех дэ-эн…
— Эйнштейн… — добродушно заметила Белка. А Дашутка сказала:
— Это, кажется, Колокольцев луг. Драчун говорил, что где-то здесь есть дорожка до Круглого болотца.
Кто такой Драчун, спрашивать не стали. Про него то и дело возникали разговоры: «Драчун говорил», «Драчун в тот раз показывал», «Драчун объяснял»… Но Белка и Костя этого мальчишку не видели ни разу: он с мая жил в деревне у деда с бабушкой и должен был вернуться к середине лета… А о Круглом болотце Белка спросила:
— Это где такое? И чем знаменито?
Дашутка охотно объяснила, что знаменито оно своими жителями — очень умными («прямо как человеки») лягушатами.
— Это те, кто по вечерам поет свое «бум-ква-ква». Все слышат, и никто не знает где… Один Драчун знает. Он меня обещал сводить к ним… И вас, конечно, сводит…
Все пошли куда глаза глядят, к сизому горизонту.
Над лугом стояли в высоте похожие на груды хлопка облака. Гудели шмели. Воздух перекатывался по травам теплыми волнами. Густо пестрели цветы. Дашутка принялась собирать ромашки и плести из них венки. Делала она это удивительно быстро. Белка тоже попробовала и даже сплела один венок, но Дашутка в это время успела изготовить три. И надела их на Тюпу, Сегу и Костю. И серьезно сказала:
— Не стесняйтесь, здесь мы одни. А они и не стеснялись. Только Вашек, похоже, застеснялся, когда Белка украсила его своим венком. Поглядел на нее искоса. Потом еще разок — странно как-то…
— Ты чего так на меня смотришь? — слегка встревожилась Белка.
— Ничего… — пробормотал Вашек. Поджал ногу и начал сердито чесать исцарапанную щиколотку.
Они (Белка, Вашек и Сега) отстали немного от Дашутки, Тюпы и Кости. Сега вдруг сделал три журавлиных шага в сторону, оглянулся и решительно сообщил:
— Я знаю, почему он так смотрит. Потому что боится сказать.
— Сергей!! — угрожающе взвыл Вашек. То есть хотел угрожающе, а получилось жалобно.
Сега еще два раза переставил журавлиные ноги и с безопасного расстояния объяснил:
— Он боится попросить, чтобы ты ему это… по-по-зи-ровала. Потому что хочет слепить с тебя русалочку…
— Чего? — почему-то испугалась Белка.
— Ябеда паршивая! И предатель! — со слезинкой выговорил Вашек. И бросил в Сегу венком.
— И никакой не предатель! Я был бы предатель, если бы не сказал. Потому что ты тогда совсем бы извелся и помер. Сам хочешь, а сам боишься…
— Вот придем домой, узнаешь… — пообещал Вашек. Уши у него были багровые.
Белка всеми нервами ощутила великое смущение Вашека. И чтобы он не мучился так, она сказала деловито:
— Не понимаю. Объясни, что за русалочка?
— Ну… — Вашек несколько раз крупно глотнул, пошевелил тощими лопатками под своей полосатой майкой, показал Сеге кулак. — Не могу же я только лошадиные головы лепить для этого языкастого балбеса… — «Балбес» радостно хихикнул, почуя в голосе брата прощение. — Я вообще лепить люблю. И зверей, и людей… И сказал ему, что хотел… русалку… А он: «Слепи с Белки, она красивая…» Сам ведь предложил, зараза, а теперь…
— А ты обрадовался, — беспощадно уточнил Сега.
Белка ощутила, как разгораются щеки. Не от полуденного зноя.
— Дурни… оба… Почему именно с меня надо лепить?
— А с кого? Таких хорошо знакомых девочек больше у нас нет. Дашутка только, но она еще маленькая и костлявая, почти как я, — разъяснил издалека Сега. — А ты красивая…
— Я?! Красивая?! — честно изумилась Белка.
И тогда Вашек просто и уже почти без смущения сказал:
— Конечно. А ты не знала?
— Ненормальные… Длинная «элизобетонная» дура в очках. И нос у меня толстый. Если бы не очки, все видели бы, какая это груша…
— При чем здесь нос и очки! — с печальным оживлением заспорил Вашек. — Нос у тебя нормальный, и очки тебе идут. И никакая ты не длинная, а… такая. Пропорциональная…
Полагалось возмутиться и пообещать: «Вот как дам по шее, будет тебе «пропорциональная»!» Но Белка надула губы и выговорила:
— У русалок, между прочим, хвосты, а не ноги. Хвост, наверно, с селедки лепить собираешься?
— Да не будет хвоста, я тебя… то есть ее… с ногами, как есть!
— И… — Белка сердито зарделась опять, но надо было доводить разговор до конца. — Русалки же… они же без одежды. Ты соображаешь?
— Но ты же будешь в купальнике!
— Но когда вылепишь-то… на ней-то купальника ведь не будет! Так?
— Будет! Все будет! И очки. И книга!.. Это же не то что настоящая русалка, а просто девчонка… девочка! Пилит на камне у воды и читает. Я даже название придумал: «Русалка из шестого «Б»…
— Если вылепишь похоже, меня узнают… и тогда что?
— И тогда что? — уже сердито отозвался Вашек. — Здесь же нет ничего… плохого. Это же искусство, вот и все. То есть у меня еще не настоящее искусство… но… девочка на озере, что здесь такого?
— И очки сделаешь? — неловко спросила Белка. И с ужасом поняла, что, кажется, сдается.
— Конечно, — уже твердо сказал Вашек (а негодный Сега радостно прислушивался издалека).
— Все догадаются…
— Ну и что?
Да, видно было, что в мыслях у него нет ничего такого. Страшновато было Белке, но… обидеть Вашека — это еще хуже. И, по правде говоря, любопытно стало: что получится?
Белка спросила насмешливо-деловито:
— И как ты это мыслишь? Я сижу у тебя дома в купальнике, ты лепишь, как этот… как Торвальдсен, друг Андерсена, тут приходят родители…
— Ну и приходят, ну и что?.. Да и не надо дома! Вот нальют на Дворах бассейн, все купаться начнут, и тогда я… сяду в уголке незаметно…
— Ага! А за спиной у тебя зрители-советчики… Глядят то на меня, то на твою работу, обсуждают…
— Я же говорю: незаметно…
Что было делать? Надув губы, Белка сказала:
— Хорошо, когда нальют бассейн, поглядим…
— Значит, согласна?
— Ну ладно, ладно… — Когда наполнят бассейн, было неизвестно.
Главный институтский сторож и дворник дядя Капа (Капитолин Митрич) был человек с уклончивым характером. На вопросы, когда в бассейне будет вода, он раз за разом отделывался любимой фразой: «Как только, так в сей же час…» А если на него нажимали, упоминал снова таинственные «воздушные пробки» в трубах… Но были у дяди Капы и хорошие свойства. Никогда не кричал на ребят, не мешал играть, где вздумается, и даже не запрещал вечерние костры.
Эти костры на укромных площадках разжигали студенты — те, что остались в институте на летнюю практику. По вечерам парни и девчата собирались у небольших оранжевых огоньков с гитарами, пели то дурашливые, то душещипательные песни (называлось «студенческий фольклор»). Например, такие:
Полечу я, как радиозонд,
Ты же будешь следить, как локатор.
Распахнется вокруг горизонт,
Закурятся, как дым, облака там.
Я в той облачной скроюсь гряде,
И в эфире тогда станет тихо.
Засигналишь ты мне: «Где ты, где?»
Я же буду сидеть и хихикать…
И припев:
Что такое наша жизнь?
Ах, сплошные прятки!
Ты по улице бежишь,
Я сижу на грядке.
Нет, не встретимся мы под
Радугой-дугою.
Завершен учебный год,
Нынче я с другою…
Когда подходили ребята, студенты охотно раздвигались, давали место. Иногда предлагали:
— Ну что, маэстры, «спиваем» вместе?
«Маэстрами» были Юрчик, Сега, Аленка (пока не уехала), Дашутка и Славик Ягницкий (в самом деле солист детского хора). Славик шепотом предупреждал: «Только не войте, как голодные коты на помойке… То есть я хотел сказать, держите правильную тональность…» Никто и не выл, все пели чисто и правильно. Чаще всего начинали с хорошей такой, немного печальной песни о дальних морях.
…А над синею бухтою той —
Облака что твои паруса.
А за дымчатой дальней чертой —
Голоса, голоса, голоса…
Это кто — отзовитесь скорей!
Но разгадки и отзыва нет —
Или голос нездешних морей,
Или зов позабытых планет…
Иногда кто-нибудь из иронично настроенных парней замечал:
— Несовременно поем, коллеги. Не вписываемся в эпоху…
Но другие отвечали, что шла бы она, эпоха, «туда, куда мы думаем».
— Ну-ка, Славик, давай про марсианские степи.
И Славик, переждав гитарное вступление, тонко заводил:
Там колючие травы под цвет кирпичей.
Звезды с солнцем играют там в жмурки.
Этот выжженный Марс, он пустой, он ничей,
Только ветер гоняет окурки…
И народ негромко подхватывал:
Сотни тысяч веков там никто не бывал,
Только мы там гуляли немножко:
Только ты, только я, только пес Кардинал
Да еще первокурсник Сережка…
Случалось, что к огоньку бесшумно выходила Луиза, а за ней появлялся профессор Рекордарский. Профессора обрадованно пускали в круг, Луизу кто-нибудь подхватывал на руки. Валерий Эдуардович смущенно объяснял:
— Пошла опять из дома на ночь глядя, я за ней: «Ты куда?» А она сюда, к огоньку. Любит компанию… Но любит, негодница, и бродить сама по себе.
— Кошки, они такие, — соглашался народ. — Как у Киплинга… Валерий Эдуардыч, хотите печеную картошку?
— Не откажусь… Благодарствую.
Один за другим начинали стрекотать и наигрывать всякую музыку мобильники — подвешенные на шеях и спрятанные в карманах. Родители интересовались: «Где вас носит нелегкая? Марш домой!» — «Да ну, еще не поздно! Ма-а, еще полчасика!..»
«Бум-ква-ква! Бум-ква-ква!» — звучала в непонятном отдалении мелодия лягушачьего вальса. Сильно пахло лебедой, лопухами, тополиными листьями и остывающими кирпичами стен. Искры летели в светлое, не поддающееся ночи небо. Расходиться не хотелось.
Иногда появлялся из кленовой чащи дядя Капа. Останавливался за спинами, дослушивал очередную песню, потом говорил со служебной строгостью:
— Костерок-то погасите, когда кончите ваш концерт. А то мало ли чего…
Его дружно уверяли, что костер будет погашен со всей тщательностью. Но кто-нибудь из мальчишек обязательно добавлял, что «вот если бы в бассейне была вода, то совсем просто: принесли ведерко и залили…»
— Будет, будет вода… — ворчал дядя Капа и пропадал, уклоняясь от справедливой критики.
Наконец дядя Капа объявил: с трубами дело паршивое и, если «народ хочет купальню», пусть этот народ расчистит родник под старой кирпичной кладкой среди тополей — чтобы ручей от родника потек в бассейн. Потому как «любишь купаться, люби лопатой шевелить»…
Ну и что? Ну и пошевелили лопатами — без лени и даже с радостью. Расчистили, выложили извилистое русло гранитными плитками. Ручей зажурчал, защекотал ребячьи ноги, брызнул искрами, благодарно наполнил восьмиугольный каменный водоем за сутки. Из бассейна вода побежала через прорытый отток в заросшую кувшинками канаву. Канава вела неизвестно куда. То есть известно: Дашутка сказала, что в Круглое болотце. Но добраться по ней до болотца было немыслимо — любой застрял бы в непролазных травах и ольховнике.
— Вот приедет Драчун, он покажет дорогу.
— Да когда он приедет-то? — нетерпеливо сказал Сега.
— Скоро… Видите, уже расцвели коронки…
— Какие коронки? — удивилась Белка.
— Да вот же… — Дашутка присела, взяла в пальцы жесткий стебелек с желтыми цветами-звездочками. Были цветы размером с ее ноготок на мизинце. Острые лепестки загибались — будто и правда как зубчики на крохотной короне. Впрочем, это когда приглядишься. А так — обычное золотистое мелкоцветье, какого полно всюду. Давно отцвели и опушились одуванчики, но солнечно горели кругом лютики, сурепка, крохотные желтые ромашки и всякая мелочь, у которой мало кто знает названия. Но Дашутка оторвала один цветок-коронку, уронила на булыжник мостовой, и тот тихонько зазвенел, будто был выкован из тонкого металла.
— Вот… Драчун обещал подарить такую коронку каждому лягушонку. Станут они лягушки-царевны и лягушки-царевичи. И никаких Иванов-царевичей со стрелами будет им не надо…
Все, кто был рядом, обрадовались, поудивлялись и… помчались купаться. Свежая вода бассейна манила к себе неудержимо.
Шум и плеск неслись от бассейна, вставали над ним радуги. Народу бултыхалось там немало — от визгливых дошколят до ребят вроде Белки и Вашека (а то и постарше). Но тесно никогда не было. Большие мальчишки охотно кидали с плеч и сплетенных рук верещавших от полноты жизни малышей. Брызги, визг, сплошной восторг…
Вот только ясно было, что никакую русалочку тут слепить не удастся. И напрасно Белка, стесняясь самой себя, каждый день надевала под юбку и футболку голубой блестящий купальничек. То есть не напрасно, для бассейна в самый раз. Но представить, что она сидит на каменном ограждении, а Вашек «ваяет» ее из пластика (в окружении десятка зрителей, от которых не убежишь!), было немыслимо. Вашек, видимо, это и сам понимал. А может, просто забыл о своих планах? Вон как бултыхается и резвится, не меньше Сеги и всякой малышни… Понятно, что Белка должна была чувствовать облегчение. И чувствовала. Но это с одной стороны. А с другой… шевелилась досада.
Однажды она отошла от бассейна к теплой от солнца кирпичной стене, чтобы там погреться и обсохнуть. И рядом возник Сега. В мокрых апельсиновых плавках, костлявый, беловолосый, но уже загоревший. Потрогал сидевшую на плече громадную стрекозу. Сказал очень серьезно:
— Я знаю, почему ты дуешься. Только ты напрасно. Он уже лепит ее…
— Кто лепит? Кого? — с дурацки-равнодушным видом заговорила Белка, и стало стыдно за свое притворство.
— Русалочку лепит, — прекрасно видя Белкино смущение, сообщил Сега. — И знаешь, неплохо получается…
Тогда Белка поняла, что ее раскусили, как спелый орешек, и разозлилась на себя, на Сегу, на весь белый свет и в первую очередь на Вашека. Решительно пошла к нему (обсыхающему у каменного барьера) и спросила в упор:
— Ты правда лепишь русалочку?
— Этот лошадиный пастух уже сболтнул, да? Вот язык… Я хотел закончить, а потом показать…
— Значит, сумел обойтись без натуры? — очень равнодушно сказала Белка.
— Ну, не совсем без натуры… — Он переступил на плите мокрыми ногами и признался (похоже, что чересчур весело): — У меня же в мобильнике фотоаппарат. Пока ты купалась, я щелк, щелк. С разных позиций. Это же лучше, чем ты сидела бы подолгу у всех на глазах…
У Белки, как тогда на лугу, загорелись щеки. — А меня ты спросил?
— Но… — Вашек заморгал сырыми ресницами. — Ты же тогда, на лугу, сказала, что можно. Когда будет бассейн…
— Но я же не знала, что ты из-под полы!
— Из-под какой полы?.. — Вашек растерянно подергал поясок на плавках. — Я… из ладоней. Аппарат же маленький… Я хотел как проще…
— Он «хотел»! Без спросу!.. Может, ты еще в ванной комнате захочешь меня снять? Через скважину… — Она сразу поняла, что городит чушь, и от этого разозлилась еще больше. (И показалось, что откуда-то издалека смотрит на нее канадский «бойфренд» Мишель.) А Вашек поморгал опять, опустил руки и шепотом сказал: — Ты чего… Ты такая дура, да?
— Зато ты ужасно умный! И-зо-бре-та-тельный… Вашек выговорил совсем уже тихо:
— Ну пожалуйста. Если хочешь, я ее сломаю. А снимки сотру… Я не хотел говорить раньше времени. Потому что думал: тебе в подарок…
— Мне аб-со-лютно не нужны никакие подарки! — заявила Белка и пошла одеваться.
А внутри у нее все уже болезненно звенело: что же она такое наделала! Было так хорошо на свете, и вдруг… Он же правда не хотел ничего такого. Он же правда в подарок… Небо потускнело над Институтскими дворами. И впору было кинуться назад: «Вашек, не обижайся, я это сгоряча! Потому что растерялась!..» Но другая Белка (элизобетонная!), которая иногда оживала в ней, сказала вредным голосом: «С какой стати! Он будет позволять себе всякую дурь, а ты бегать за ним?» И Белка пошла прочь.
И в одиночестве болталась по Институтским дворам, стараясь не слышать разносившиеся по всем закоулкам вопли и визги купавшейся малышни. Долго быть в такой тоске и потерянности она не могла. Надо было принимать какие-то решительные и необычные меры. И она пошла назад к бассейну, чтобы найти Костю. А он сам шел навстречу. Неужели что-то почуял?
Они остановились друг против друга.
— Костя, — отчетливо сказала Белка. — Пойдем в аквапарк. Там аттракционы, вышки для ныряния, водопады. Не то что в этом лягушатнике…
Аквапарк на берегу Городского пруда открылся недавно, о нем каждый день говорили в «Новостях» и писали в газетах. И сразу Белка своими нервами ощутила Костины нервы — как они радостно дрогнули и запели. Ну, не совсем же глупая она! Понимала, как счастлив будет Костя Рытвин пойти с ней куда-нибудь вдвоем.
— Пойдем! — тут же вскинулся он и заулыбался. И… оглянулся на бассейн. И стоял так с полминуты. А когда опять повернулся к Белке, был уже другим.
— Поругались, что ли? — насупленно спросил он.
— Вот еще! Больно надо!
— Понятно… — кивнул Костя и потрогал чехлом ракетки разбитое недавно колено. — Нет, Белка. Не пойдем мы с тобой в аквапарк.
— Ну и не надо! Пойду одна.
— И одна ты не пойдешь… — сказал Костик все тем же ровным тоном.
— Это почему?!
— Потому что сейчас ты пойдешь к Вашеку, — тихо объяснил Костя, глядя из-под темных прядок. — Подойдешь и скажешь: «Вашек, я была глупая, не сердись. Давай помиримся».
«У тебя что, крыша поехала? — вознегодовала «элизобетонная» Белка. — Тоже мне, воспитатель!» А нормальная Белка постояла секунд пять, понурилась и пошла к бассейну. Сперва медленно, потом быстрее, быстрее.
И подошла к Вашеку. И, надув губы, пробормотала то, что велел Костя.
Вашек заулыбался виновато и радостно.
— Да ну, это я сам такой дурак! Думал, что будет лучше, а не подумал… Ты не думай, я…
— Да ничего я не думаю, — выговорила Белка с великим облегчением. — Лепи как хочешь и покажешь когда хочешь. О чем тут разговор… А я Сеге нашла еще одну лошадку…
— По шее бы ему, а не лошадку… — выговорил Вашек со счастливой улыбкой. — Болтун несусветный…
А над бассейном по-прежнему загорались радуги и разносился несмолкаемый смех. И было здесь лучше, чем во всех на свете аквапарках и Диснейлендах. И небо опять стало ясным — над Институтскими дворами, которые Белка (она понимала это с запоздалым страхом) чуть не потеряла навсегда…
Вечерний луч
Владик Пташкин по прозвищу Птаха редко купался в бассейне. Зато он любил сидеть на «верхушке». Так называлась двухметровая каменная горка, на которой когда-то стояла позабытая теперь скульптура. Сядет, нахохлившись, как настоящая пичуга, и смотрит на тех, кто барахтается внизу.
Иногда Птаха наигрывал простенькие мелодии на крохотной губной гармошке. И почти никогда он не расставался с меховой растерзанной шапкой.
Постороннему могло показаться, что Владик о чем-то грустит. Но здешний народ знал, что это не так. Просто Птаха был такой. Он мог подолгу сидеть наверху, поглядывая на жизнь круглыми коричневыми глазами, и при этом тихонько радоваться. По-своему.
Иногда он досиживал до вечера, когда бултыханье и плеск прекращались и ребят оставалось немного. А те, кто оставался, знали, что наступило время «подводной охоты».
К концу дня вода в бассейне убывала, и тогда он преподносил сюрпризы. Необъяснимые с точки зрения нормальных наук и здравого смысла.
На бетонном дне становились видны желтые и белые (а иногда черные от старости) монетки. Их туда никто никогда не бросал, они прорастали на бетоне сами — как земляника на лесных лужайках. Побродишь в воде, пообмакиваешь до самого плеча руку — и вот на ладони мокрая добыча.
Монетки были самые разные — и нынешние, и старые («дореформенные»), и совсем старинные. Из разных стран. Можно было подумать, что сюда толпами ходят иностранные туристы и кидают в бассейн денежки на память. А ведь не бывало здесь никаких туристов!..
Иногда ребята находили и вовсе древние монетки — с профилями полководцев Эллады и римских императоров, с Гераклами, львами, триремами и кентаврами… Правда, золота и серебра не попадалось, только никель, медь, латунь, бронза. Но все равно это было здорово, словно кто-то рассыпал по дну остатки клада из разбитого кувшина.
Коллекции монет собирали немногие, но радовались находкам все. Их или оставляли на память, или менялись друг с другом, или несли в лавку «Всякие мелочи», что стояла среди магазинчиков и мастерских на правой стороне Треугольной площади. Пожилой хозяин лавки — похожий на Паганеля из старого фильма «Дети капитана Гранта» — торговал там разными старыми предметами: выцветшими китайскими зонтиками и веерами, статуэтками пастушек и Дон Кихотов, облезлыми альбомами для фотографий, скрипучими патефонами, шкатулками из ракушек, письменными приборами, у которых не хватало чернильниц, и открытками позапрошлого века..
Звали владельца лавки Спиридон Спиридонович. Именно у него профессор Рекордарский купил аппарат «Фотокор», который раздвигался гармошкой и которым Валерий Эдуардович сделал немало снимков Институтских дворов для своего альбома. Известно, что современные аппараты почему-то не отражали на пленках и в цифровой памяти здешние пейзажи (ведь и у Вашека, когда он снимал Белку,
она получалась прекрасно, а фон был размытым, как растекшаяся по листу цветная вода).
Когда ребята приносили монетки, Спиридон Спиридонович вооружался большой лупой с рукояткой, говорил «тэк-с, тэк-с, тэк-с» и внимательно разглядывал каждую находку. Потом назначал цену. Как правило, цена не устраивала владельца монетки, и начинался горячий торг. В присутствии многочисленных свидетелей, советчиков и болельщиков. Судя по всему, торг этот доставлял немалое удовольствие обеим сторонам. Спиридон Спиридонович постепенно терял хладнокровие, голос его приобретал петушиные нотки. Этим голосом хозяин лавки утверждал, что находка «не имеет ни малейшей практической ценности (поверьте мне как старому нумизмату!)» и что в «прежнее время» дети не были такими «своекорыстными, невоспитанными и упрямыми». «Своекорыстные дети» не уступали и хором твердили, что за эту «деньгу» любой музей отвалит сказочные суммы.
Наконец Спиридон Спиридонович уступал и высыпал во вспотевшую от азарта ладошку горстку металлических денежек. Они были похожи на крупные чешуйки. Никакое государственное казначейство не признало бы их законным платежным средством. Похоже, что хозяин «Всяких мелочей» сам вырезал их из блестящих консервных банок и тонкой стамеской выбивал на жести цифры и буквы. Но почему-то в магазинчиках и ларьках на Институтских дворах эти денежки брали охотно. На них можно было купить леденцы, жевательную резинку, воздушные шарики, пластмассовых солдатиков, резину для запуска самолетиков, пистолеты-брызгалки и прочие предметы первой необходимости.
На эти же денежки-чешуйки Владик Пташкин купил в одной из местных лавок свою губную гармошку…Лотом, что Спиридон Спиридонович был человек добрый и не жадный, говорит такой случай. Однажды владелец лавки поманил Сегу, раскрыл перед ним коробку с потертыми (явно старинными!) шахматными фигурами и сказал: «Выбирай». Без всякой платы, просто так. При условии, правда, что «твой брат Вашек потом сделает дубликат». (Тогда никто еще не знал, что через много лет шахматные лошадки, изготовленные знаменитым скульптором Вячеславом Горватовым, станут антикварными ценностями.)
Бассейн дарил девчонкам и мальчишкам не только монетки. Иногда он словно превращался в маленькое море. Правда, вода оставалась пресной, но у ребячьих ног принимались шнырять рыбешки, а ступать по бетонному дну приходилось осторожно: можно было уколоть ногу шипами морского ежика или маленькими острыми раковинами.
Эти ракушки разных форм, окаменевшие мелкие панцири морских ежей, затвердевшие морские звезды размером с орден, крабьи клешни, осколки камней с отпечатками рыб и водорослей тоже были трофеями. Их, кстати, редко относили во «Всякие мелочи», обычно оставляли себе.
Иногда попадались маленькие живые крабы. Девочки их побаивались. Мальчишки, попугав девочек («Ка-ак цапнет!»), отпускали «крабенышей» в ручей, вытекавший из бассейна. Те охотно устремлялись вниз по течению и пропадали с глаз в заросшей канаве. Судя по всему, они стремились к таинственному Круглому болотцу. Кое-кто выражал опасение: выживут ли эти обитатели моря в пресной воде? Но большинство считало, что выживут — болотце-то непростое…
Костя нечасто бродил в бассейне. Обычно он сидел на каменном ограждении и следил за теми, кто добывал подводные трофеи. Радовался, если кому-то повезло, а сам никакой добычи не хотел («Зачем?»). Но однажды Владик Пташкин перестал пиликать на гармошке и сказал с высоты:
— Костик, ты все сидишь, сидишь. Попытай счастья…
— Зачем? — сказал Костя.
— А просто так…
Костя не стал спорить (Птаха был славный). Спрыгнул в воду, побродил, понагибался. На ощупь взял со дна плоский прямоугольный камешек. Глянул… Ух ты!
Костя осторожно вытер находку подолом тенниски. И даже подышал на нее. В серый ракушечник был плашмя впаян окаменелый морской конек. Он сохранился удивительно. Словно искусный ювелир тонко вырезал чешуйки, плавники, зубчики гривы и завитого хвостика, узкую лошадиную мордашку с прикрытым выпуклым глазком… Вся плитка была размером со спичечный коробок, а конек ростом сантиметра три.
Костик выбрался из воды. Любопытный народ тянул к находке шеи.
— Сега! — окликнул Костик. — Смотри, что я нашел! Сега примчался откуда-то издалека, со стрекозой на плече.
— Смотри, совсем как шахматная лошадка. Только морская, — сказал Костик. Сега тоже вытянул шею и часто задышал. Заулыбался.
— Надо тебе такую?
— Та-а…
Костя не удержался от легкой подначки:
— А ты уверен, что она с той самой клетки?
Сега перестал улыбаться. Сказали строго, и ласково:
— Она не с клетки… То есть со всех клеток сразу… «Морскую лошадку» разглядывали и хвалили. Сеге слегка завидовали и радовались за него. Птаха на своей верхушке сыграл мотив песенки «Белые лошадки». У кого-то нашелся складной ножик с шилом. Ракушечник оказался мягким, шилом просверлили дырку. Кто-то пожертвовал шнурок от кроссовки, чтобы продернуть в отверстие. Получился талисман, его надели Сеге на шею. Сега то гладил конька, то брал на ладонь и разглядывал.
— Как он здорово сохранился, — похвалила конька Белка. — Окаменелый, а будто живой.
Сега приложил талисман к щеке, подержал так и сказал про лошадку шепотом:
— Она не окаменелая. Она спит…
Не все поверили, но никто не стал спорить.
…А через несколько дней случилась беда.
Вечером, когда утихли все игры и плеск в бассейне, те ребята, кто еще не убежал домой, собрались пойти к студенческому костру. Были здесь и Белка, и Сега с Вашеком, и Тюпа, и Костя, и Птаха (он все еще сидел на верхушке). И Дашутка. И еще двое ребят…
Белка помялась и шепотом спросила у Вашека:
— А как там она… русалочка?
— Ох, да ничего пока не получается, — пробормотал Вашек. — У меня руки-крюки…
Сега, любивший правду и брата, тут же сунулся между ними:
— Белка, он врет! У него все получается замечательно! И почти готово. Только он стесняется…
— Ну, все, — зловещим голосом произнес Вашек. — Сейчас кому-то будут отрывать болтливый язык, руки и ноги. Иди сюда…
Сега дурашливо взвизгнул и помчался прочь. На бегу оглянулся, зацепился растоптанным полуботинком за край плиты…
Когда Сегу подняли, оказалось, что ни локти, ни колени не пострадали. Случилось гораздо худшее. Каменный талисман развалился пополам. Верхняя половинка осталась на шнурке, а нижнюю Сега держал в пальцах со сбитыми до крови костяшками. Он сел на плиту, раскинул ноги и беззвучно заплакал, роняя крупные слезы на обломок. Все стояли вокруг и молчали.
Наконец виноватый Вашек сказал:
— У нас ведь есть универсальный клей. Сделаем так, что даже трещинку не будет видно…
Глотая слезы, Сега выговорил:
— Если она живая… была… и пополам… как склеишь, чтобы опять живая…
Никто не знал как…
Нет, один все-таки знал! Все смотрели на Сегу, и никто не видел, как Птаха плавно, будто на крыльях, слетел с каменной горки-верхушки и приземлился рядом с остальными. Только воздухом обмахнуло. Птаха сел сбоку от Сеги.
— Ну-ка дай… — И взял обе половинки. Сега всхлипывал и не спорил.
Птаха плотно соединил половинки. Напрягся. Кажется, что-то зашептал. Похоже было, что в тишине тонко-тонко зазвенел окружающий воздух. Потом звон стих, Птаха обмяк. Шепотом сказал:
— Возьми… — И сунул Сеге ставший целым талисман. Сега взял. Неуверенно приложил к мокрой щеке.
— Ну, что? — с жалобным нетерпением спросил Вашек.
— Та-а… живая, — выдохнул Сега и всхлипнул опять. Тюпа важно объяснил:
— Конечно, живая. Потому что это не склейка, а молекулярное сцепление. Птаха умеет…
— Спасибо, Птаха, — виновато сказал Вашек.
— Спасибо… — шепнул Сега и стал облизывать костяшки.
Птаха встал, скинул шапку. В свете вечерних облаков (похожих на растопыренные перья золотистого громадного крыла) стало видно, что волосы у Птахи не темные. Днем они казались темными, когда он снимал шапку, а теперь были как солома. На лбу блестели капельки, плечи дрожали.
Костю резанула жалость. Он почуял вдруг, сколько энергии ушло в один миг из этого щуплого птенчика. Надо было как-то помочь. Костя шагнул, взял Птаху за плечи, спиной прижал к своей груди, чтобы передать ему часть собственной силы и тепла. Это вышло само собой, как от толчка! И Костя не знал, получится ли… Получилось! Птаха затеплел, шевельнулся, оглянулся на Костю — уже весело и резво.
— Ага… хорошо… — И отскочил, растопырив локти. Почему-то все рассмеялись.
А потом опять наступила тишина. Уже спокойная, свободная от беды. «Бум-ква-ква, бум-ква-ква…» — слегка беспокоили эту тишину далекие лягушата.
— Квакают, квакают, а где живут, непонятно, — добродушно сказал круглый белобрысый мальчик (звали его, кажется, Сашок).
— Драчун приедет, покажет дорогу, — опять пообещала Дашутка.
— Да когда он приедет-то? — недовольно отозвался Тюпа. — Одни разговоры…
Дашутка терпеливо объяснила:
— Он же сказал: к середине лета.
— Но ведь как раз уже середина лета! — вспомнила Белка. — Шестнадцатое июля! Самая макушка…
— Ну, значит, завтра, — уверенно подвела итог Дашутка.
Курчавый мальчик Олег (тот, кто когда-то помогал справиться с «кандеевским» пацаном, подравшимся с Юрчиком) живо обернулся к Владику Пташкину:
— Птаха, а ведь правда середина лета! Сыграй «Вечерний луч»! Пора!
Владик, оставив на плитах шапку, побежал к бассейну. Пробурлил ногами воду до середины, как ящерица забрался на макушку горки. Встал…
— Что за вечерний луч? — шепнула Белка Вашеку.
— Сигнал такой, — тоже шепотом ответил Вашек. — Говорят, его играли на старинных парусных кораблях, когда наступала такая вот середина. Если море было спокойным, а небо ясным…
Небо было ясным и светлым. Солнце уже ушло за институтские корпуса, но лучи его бродили в высоте, облака горели. А напротив корпусов, среди невысоких крыш и тополиных крон, горел крест маленькой церкви — той, где в июне побывал Костя… Птаха встал на прямых ногах, чуть выгнулся назад, вскинул голову. Он рисовался на вечернем небе темным силуэтом, лишь на волосах горел желтый блик.
Белка думала, что Птаха заиграет на губной гармошке. Но он сунул ее за резинку трусиков и поднял перед лицом руки. В ту же секунду в пальцах у него появилась изогнутая кольцом труба — на ней тоже зажегся блик. Птаха придвинул трубу к губам.
Переливчатый мотив, где смешались голоса трубы и флейты, разбежался, полетел над притихшими Институтскими дворами. Веселый? Пожалуй, нет. Печальный? И не печальный… Просто говорящий о чем-то хорошем. Наверно, о том, что прошла всего лишь половина лета и впереди много еще добрых солнечных дней…
Путь на круглое болотце
Драчун появился на следующее утро. Это был мальчишка лет одиннадцати — с рыжеватыми сосульками волос и хмурыми глазами. В обвисшем сизом свитере, с разноцветными заплатами на коленях длинных штанов. Разношенные кеды его были без шнурков и хлюпали на ногах. Чем-то он походил на Чебурека, только в Чебуреке не было хмурости Драчуна.
Несмотря на неласковый вид, все Драчуну обрадовались. Особенно Дашутка и Сега. Дашутка — та буквально прилипла к Драчуну и не отходила от него целый день. Он порой сердито хмыкал и бесцеремонно, как мальчишке, трепал пятерней ее белобрысые волосы. А с Сегой они с полчаса о чем-то шептались…
Только сейчас Белка узнала, что Драчун и Сега из одного класса. И от того же Сеги постепенно сделалась известна история Драчуна и почему такое прозвище.
Есть смысл изложить эту историю сразу, а не кусочками, как она проявлялась для Белки.
В первом и втором классе Драчуна — тогда еще Андрюшу Рыбина — «доводили». То есть дразнили, поколачивали, щипали и делали ему всякие гадости. Называли Селедкой и Карасем. Рассказывали, что дома он питается одной только манной кашей и тайком играет в куклы. Ну и понятно — если человек не может дать сдачи, а только роняет слезинки, жизнь у него самая паршивая. В общем, похожа эта жизнь была на ту, которую тянул в своей школе Тюпа. Только Андрюша Рыбин освободил себя от угнетения раньше, чем Тюпа.
Случилось это в третьем классе. Благодаря первокласснице Дашутке Ереминой.
Шел Андрюша на перемене по коридору, старался быть у самой стенки, чтобы не зацепили, не стукнули, не обругали. И увидел, как два его одноклассника — Генка Дусин и Мишка Комов по прозвищу Комбат — взяли в плен маленькую безответную Дашутку. Генка с аппетитом жевал Дашуткину булочку, а Комбат дергал ее за жидкие прядки и требовал: «А ну говори, а то хуже будет!» (Потом выяснилось, что она даже не знала, чего ему надо.) И увидел Андрюша Рыбин Дашуткины глаза. А были он и Дашутка знакомы — жили недалеко друг от друга. Конечно, не друзья, но ведь и не совсем посторонние друг другу. Тем более что в мокрых Дашуткиных глазах была мольба. И Андрюша понял, что, если он струсит и сейчас, будет он уже совсем не человек, а в самом деле дохлый карась и гнилая селедка.
Андрюша зажмурился и кинулся вперед…
Оказалось, что его кулаки попали в живот Дусину. Андрюша услышал громкое иканье и звук падения. Он вжал голову и стал ждать, когда его станут бить и пинать. Но не били… Андрюша открыл один глаз. Дусин сидел, упирался в пол растопыренными ладонями и держал в зубах булочку. Комбат отпустил Дашутку и моргал, пытаясь осознать невероятное. Но первым осознал Андрюша. На него снизошло озарение! Он понял, что нельзя терять момент, суливший освобождение от гнета. Всего-то и требовалось: зажать в себе остатки страха — и снова вперед!
Андрюша левым кулаком ткнул Комбата под дых, а правой ногой лягнул Дусина в брюхо, и тот подавился булочкой. Затем Андрюша Рыбин («Чебак», «Подлещик», «Мамина икринка») коротко взвыл, вцепился согнувшемуся Комбату в волосы и постарался отвинтить у него голову. Комбат заорал. Разумеется, тут же возникла дежурная учительница — похожая на орудийную башню Антонида Антоновна (когда приставали к Дашутке, ее не было). Разумеется, всех (кроме Дашутки) поволокли в учительскую, где выяснилось, что во всем виноват Рыбин, потому что «мы просто поиграли, а этот псих налетел ни с того ни с сего…».
Конечно, слушать Рыбина никто не стал, потому что он стискивал зубы и сопел, а Дусин и Комбат ревели (хотя и ненатурально). И пошел «Карасик» из учительской с грозным предписанием «завтра без отца в школе не появляться».
Предписание это не испугало Андрюшу. Во-первых, отца у него не было, во-вторых, ощущение радостной победы заглушало в Андрюше остальные чувства. Едва вышли из учительской, он вмазал Дусину по уху, а открывшему рот Комбату сказал слова, которые однажды слышал от семиклассников (и которые до сей поры не повторял даже мысленно):
— Че зыришь, как старый хрен на голую соседку? Ща как вмажу в левый глаз, правый выскочит из… — И в полную громкость назвал место, из которого этот глаз выскочит.
Тут же его повлекли в учительскую вторично.
Однако никакие проработки, дневниковые записи и прочие кары уже не могли направить Андрюшу Рыбина прежним жизненным путем. Он понял простую и горькую истину: чтобы тебя не затюкал «здоровый коллектив», надо, не теряя ни единого мига, кидаться в бой раньше противников (как в известном фильме «Бей первым, Фреди!»). И кидался. Чаще всего — отстаивать справедливость. Но бывало, что и без причины, не разобравшись. А что делать — привычка уже… Прежние прозвища были забыты, кличка Драчун прилипла намертво. И нельзя сказать, что Андрюшу Рыбина полюбили в классе больше, чем раньше, но, по крайней мере, теперь не трогали. Знали — себе дороже… Кстати, Драчун не всегда бросался в атаку сразу, иногда предупреждал: «Ща как вмажу в левый глаз…»
Мать вызывали в школу не реже двух раз в месяц. Она, чуть не плача, разводила руками:
— Дома он совсем не такой. С девочкой подружился, зверят африканских рисует ей в альбоме, скворчонка с поломанным крылом принес, выходил…
Учительница Анна Егоровна не растрогалась при этих известиях. Сурово подвела итог:
— Скворчонка пожалел, а товарищей в классе не жалеет. Где-то вы проглядели мальчика…
— А вы? — тихо сказала Андрюшина мама.
Анна Егоровна в ответ сообщила, что у нее тридцать два ученика и зарплата меньше, чем у технички. И если она будет тратить на каждого ученика время, как в элитном колледже, то…
Ну и так далее. Мама не сумела ей возразить. У нее ведь не было тридцати двух детей. Были только трое: Андрюшка («горюшко ты мое несуразное») и две взрослые дочери. Муж погиб в аварии на заводе, когда сыну было два года. Старшая дочь успела выскочить замуж, развестись и вернулась к матери с годовалым Данилой. Жили в двухкомнатной квартирке. Можно сказать, не жили, а «вертелись». Мать «надрывала жилы» на двух работах, дома ее почти не видели. Помогала иногда старая соседка Лизавета Борисовна: с малышом посидеть, когда в яслях карантин, приготовить обед, на рынок сходить. Мать называла ее «наша спасительница».
Но Драчун соседку не любил. Он подозревал, что худая, всегда бормочущая под нос Лизавета — ведьма. Андрюшку она с младенчества пыталась держать в строгости, обещала наворожить всякие беды, если будет «неслухом». Да и не только в младенчестве. Однажды, когда он пришел из школы с очередным синяком, Лизавета скрипуче сказала:
— А вот так и будешь с им ходить, покуда не кончишь свои безобразия, окаянная душа. Не сойдет он, как ни три…
И правда, синяк не сходил. Неделю за неделей темнело под глазом тускло-лиловое пятно. (А «безобразий» своих Драчун, естественно, не прекращал.) К синяку привыкли и сам Драчун, и окружающие. Это был у него уже как знак отличия…
А потом в классе появился белоголовый Сережка Горватов. Драчуну новичок не понравился: тихий, вялый какой-то, как вареная макарона. Впрочем, кто Драчуну нравился? А Сережка этот, по крайней мере, ни к кому не лез, никого из себя не строил. Его не обижали, потому что слишком уж беззащитный. Однажды он что-то не сумел ответить на уроке и Аннушка сгоряча наорала на него, а он вдруг быстро сел (почти упал), голова стукнула о парту. Оказалось — без сознания. Ну, забегали, вызвали из пятого класса старшего брата, школьную медсестру, позвонили родителям. Унесли… Аннушка, когда малость очухалась, пробормотала (вроде бы про себя, но так, что слышали все): «Не хватало мне теперь еще припадочных…»
А Драчун вспомнил, как моталась голова Сережки Горватова, когда его несли к двери, и вдруг сильно, до шершавой боли в горле пожалел его. Ну, как скворчонка с перебитым крылом.
На следующий день Сережка появился в классе как ни в чем не бывало. Но Драчун-то чуял, что внутри у белоголового новичка боязнь и нерешительность. И на первой перемене он подошел и сказал:
— Ты никого не бойся. Кто станет приставать, скажи мне. Сразу как дам в глаз…
Сережка серьезно кивнул и продолжал смотреть Драчуну в лицо непонятными серо-голубыми глазами. И вдруг спросил:
— Хочешь, я его уберу?
— Кого? — удивился Драчун. — Чего?
— Синяк… Ну-ка нагнись.
Драчун ничего не понял и… нагнулся. Сережка из брючного кармана вытащил желтого шахматного конька. Мягко, но решительно приложил его подставкой к синяку. Фланелевая подкладка щекотнула кожу. Синяк всегда побаливал, но сейчас боль не откликнулась на это касание. Наоборот, она исчезла полностью, и Драчун ощутил: навсегда!
— Пятно сразу не сойдет, но завтра его уже не будет, — тихо пообещал Сережка.
И Драчун вдруг сказал слово, которого никому никогда не говорил в школе:
— Спасибо… — Нет, он даже не так сказал, а вот так: — Спасибо, Сережа…
А тот вдруг улыбнулся:
— Меня зовут Сега…
И они подружились. Не сразу и, может, не очень крепко, но все же стало их в классе двое…
Но в Институтские дворы привел Драчуна не Сега. Привела Дашутка.
В этом году, в середине апреля, Драчун сделал Дашутке из пенопласта кораблик. Они посадили туда пластмассового кролика и пустили в ручей. Кораблик поплыл, они — следом по берегу. Подхватить не успели, кораблик нырнул под мосток. За мостком были заросли прошлогоднего репейника, пришлось продираться. Когда продрались, оказалось, что вокруг незнакомые кирпичные дома, а канава пересекает мощеную площадку со скамейками из решетчатого чугуна.
— Ой, куда нас занесло! — удивилась Дашутка. — Я и не знала, что здесь есть проход. Драчун озирался.
Было очень тепло, от камней несло, как от печки. И, наверно, поэтому мальчик, который шел навстречу и нес пойманный в канаве кораблик, был одет по-летнему — в парусиновый костюмчик с якорями. Он тряхнул светлыми локонами и протянул беглеца:
— Вот. Чуть не улизнул под насыпь…
«Че лапаешь не свое! Ща как дам…» — хотел выпалить Драчун по привычке. Но Дашутка весело сказала:
— Юрчик, здравствуй! А это Андрюша. Вообще-то его иногда зовут Драчун, но это не по правде…
Юрчик не удивился, позвал сразу Дашутку и Драчуна: — Мы там натянули резину, пошли запускать самолеты! …Вечером Драчун упрекнул Дашутку:
— Ты же раньше бывала на тех дворах. А мне про них не говорила.
— Боялась, — шепотом призналась она.
— Чего?!
— Ну… что ты начнешь с теми ребятами драться. Не по злости, атак…
— Глупая. Ща как дам… Ой… Че драться-то, если не лезут…
Прозвище «Драчун» так и осталось за ним, хотя ни с кем на Институтских дворах не подрался он ни разу. Просто «шалопаистый» вид Андрюшки Рыбина этому прозвищу вполне соответствовал. И к тому же бывало, что во время игры, если заспорят, Драчун заявлял:
— Че заладили «не по правилам», «не по правилам»! Ща как дам в лоб, оба глаза выскочат из… — и порой добавляя даже, откуда именно.
Смеялись. Так же, как смеялись над «стр-рашными» ругательствами Славика Ягницкого. А Драчун подружился с Луизой и научил ребят делать из бумаги человечков, которые умели ходить по натянутой нитке. Скоро все стали его приятелями…
В конце мая Драчун, Дашутка, Юрчик и Чебурек бродили по окраинам Институтских дворов и выбрались на широкий луг. Он уже зацветал, трещали кузнечики, пересвистывались пичуги. Драчун постоял в траве, послушал, пооглядывался и вдруг заявил:
— Ага, ожили!.. Слышите?
Никто не понимал: чего там слышать? Лишь птичий посвист да стрекотанье… Но постояли, помолчали, и тогда сквозь луговые звуки издалека протолкалось ритмичное «бум-ква-ква».
— Это лиловые лягушата на Круглом болотце…
Драчун рассказал, что болотце он открыл еще в прошлом году, в сентябре, когда гулял на далекой отсюда городской окраине, по сырой низине, где паслись коровы с телятами (Драчун любил телят, они ласковые). Болотце удивительное, там с весны до снегопада цветут крупные кувшинки, а из-под воды то и дело всплывают пузыри, похожие на половинки лампочек. И лопаются. Казалось бы, из пузырей должен идти болотный запах. Но они пахнут свежим сеном. Внутри каждого пузыря всплывает со дна лиловый лягушонок (он сидит на маленьком листе кувшинки)…
Драчун подружился с лягушатами.
— У них такие умные глазенки. Смотрят на тебя, и сразу их мысли читаются, как словесный разговор. Че, не верите? Ща как… Ой, ну нет, правда же… Они про свою жизнь рассказывали. Они взрослыми никогда не делаются, всегда веселятся, как пацанята… Я обещал превратить их в царевен и царевичей, когда расцветут коронки. А в тот раз коронок уже не было, отцвели…Юрчик и Чебурек не очень-то верили, а Дашутка поверила сразу. И слегка надулась:
— А мне ты раньше ничего не говорил…
— Хотел привести тебя к лягушатам и показать. Чтобы удивилась… А теперь всем покажу. Только вы их не обижайте… По этому лугу до болотца дорога прямая…
— Откуда ты знаешь? — опять не поверил Юрчик. — Ты же здесь раньше не был.
— А я чувствую… Я ее будто на ощупь… Дашутка, мы знаешь как сделаем? Возьмем твоего Пому, бросим перед собой, он и поведет нас, как клубок. Но только без меня не ходите, ничего не получится, пока я Поме не нашепчу, куда скакать. Без меня нельзя, перепугаете лягушат. А со мной они знакомы, не будут бояться…
Но в те дни экспедиция не состоялась. Скоро Драчуна мать отправила в деревню к деду и бабке. Все-таки одним ртом в доме меньше, да и старикам помощь. А они потом, к осени, подкинут картошки… Уезжая, Драчун пообещал, что в середине лета сводит к болотцу всех, кто хочет, познакомит с лягушатами…
Собрались на Круглое болотце утром следующего дня. Желающих оказалось немало. Кроме тех, кто в мае был на лугу, Драчун позвал Сегу, а тот куда без Вашека? А где Вашек, там и Белка, и Костя, и Тюпа. Хотели взять еще Птаху, но его на Дворах не оказалось…
Тропинок не было, шли через траву друг за дружкой, вереницей. Трава была где по колено, где по пояс, где и по грудь. Щекотала ноги и локти метелками и зонтиками соцветий. Прыскали в стороны кузнечики. Драчун шагал впереди, бросал перед собой Пому — красный мячик со смеющейся рожицей. Пома улетал в траву, Драчун отыскивал его, гладил, что-то шептал и бросал опять…
Костя шел позади всех. И усмехался про себя. Думал, что если взглянуть со стороны, то жизнь его — ну совершенно бестолковая и лишенная смысла. Ничем серьезным он не занимался пол-лета. Даже за компьютер почти не садился, не влезал в Интернет, не шарил, как раньше, по сайтам с рыцарскими замками и старинными кораблями. Читал, правда, по вечерам, но лениво и понемногу. Зато с утра до вечера болтался на Институтских дворах. Необязательно с ребятами, бывало, что и один.
Что его сюда тянуло? Вроде бы ни с кем сильно не подружился. Ребята хорошие, с ними легко, но все-таки не было таких, кому откроешь душу. Только Белка. Но… есть Вашек с его доверчивыми глазами, поэтому Белка всегда будет для Кости просто одна из многих приятелей. Иначе нельзя. Дворы не выдержат нечестности, превратятся в скучное захолустье. По крайней мере, для него, для Кости…
Ну а ради чего же он каждый день бежал сюда? Ради воздуха свободы? Ради беззаботности летних дней? Ради того, что здесь никто не скажет плохого слова, не сделает никакого зла, не обманет? Или из-за чувства полной безопасности?.. Да уж, это точно! Неизвестно почему, но Костя знал: никакие рэкетиры, похитители и прочие гады сюда не сунутся. Он словно ощущал защитное поле, поставленное вокруг Дворов неизвестной силой. «Кандеевские» здесь не ходят…»
Отец почти не вспоминал о Косте. Эмма тоже. Видимо, им обоим было «оч-чень» не до него. То ли из-за всяких рискованных дел, то ли из-за Шурика, который прислал из Штатов отцу «сюрпризец». Шурик написал, что не собирается возвращаться домой. Он устроился на работу в япон-ский ресторан, освоил там профессию повара, будет сам платить за свое обучение и добиваться вида на жительство (так называемой «грин-карты»), а потом и американского гражданства. И не надо ему папиных денежных вливаний, сам станет «лепить свою жизнь»… Отец после того письма ходил со сжатыми челюстями и не смотрел ни на кого — только прямо перед собой…
Костя хотел про все про это поговорить с Вадимом, но тот куда-то канул, не отвечал на звонки. Костя догадливо плюнул и после этого все чаще забывал подзаряжать мобильник.
Сейчас Костя шел и вспоминал свой недавний сон. Приснилось, что Вадим наконец-то объявился, остановил Костю на улице, посадил в свой «жигуленок» и, глядя в сторону, сказал:
— Тут тебе письмо. Оно попало ко мне через Красный Крест, по нашим каналам…
Страх подкатил ощутимый, тяжелый, как тошнота. Костя смотрел на длинный белый конверт и не решался взять. Вадим глухо проговорил:
— Она умерла в госпитале. Но перед смертью успела написать… Письмо долго моталось по разным ведомствам, его обнаружили случайно…
Костя задергался от крупного озноба, взял распечатанный конверт, вытащил длинный голубой лист. (Все было совершенно как по правде, как наяву! Он даже ощутил, как щекотнул колени брошенный на них конверт.) Буквы были крупные, но, конечно же, написанные маминой рукой! «Родной мой, я хотела вернуться. Я бы обязательно вернулась, чтобы мы были вместе. Цунами не пустило меня… Но ты знай, ты чувствуй, что я все равно вместе с тобой…»
Костя проснулся в слезах. В таких, словно кто-то вылил налицо и подушку стакан воды. Невозможно горькие были слезы. И… было в них облегчение. Потому что «я все равно вместе с тобой»…
Весь день после этого Костя просидел дома, но следующим утром… словно услышал он далеко-далеко переливчатый сигнал «Вечерний луч». (Утром — вечерний луч? Смех, да и только! Но это был не смех, а словно зов, и Костя не стал сопротивляться.)
…В это утро как раз и отправились на Круглое болотце.
Шли, шли, и вдруг Драчун озабоченно сообщил:
— Пома дальше не хочет. Путается… И я… Ничего не могу понять…
Подошел Тюпа, надул губы.
— Чего ты не можешь понять? Ну-ка дай сюда этого Пому… — И взял мячик в ладони. Казалось, у того рожица сделалась виноватой.
Тюпа потискал мячик, поморщился. И выдал суждение, будто он по меньшей мере доцент:
— Немудрено! Здесь знаете какой выгиб пространства? Можно оказаться вообще за пределом… Надо по хорде…
— По морде? — пискнул преисполненный уважения Чебурек.
— Сам ты… По хорде. Хорда — это прямая, соединяющая две точки, лежащие на одной дуге. В нашем случае на дуге, характеризующей изгиб данной области, — ответствовал Тюпа, пряча Пому в широченный карман на штанах (таких же «военно-патриотических», как у Вашека). — Топаем назад. Надо все сначала…
Послушались без звука, Тюпин ученый авторитет был вне сомнений.
Когда вернулись на Треугольную площадь, Тюпа кинул Пому о забор, изображавший великанскую клавиатуру(тот сегодня опять возник перед лавочками и магазинчиками). Пома отскочил, запрыгал на булыжниках. Поскакал в сторону факультета внеорбитальной лингвистики, все кинулись за ним. Пома нырнул под незаметную арку в кирпичной толще. Она вывела на узкий двор с тремя тополями и разрушенной беседкой. Мимо беседки Пома допрыгал до сложенной из гранитных блоков стены — там виднелась приземистая, сколоченная из крепких плах дверца. Пома стукнулся о плахи и отскочил Тюпе в ладони.
— Все ясно, — сказал Тюпа себе под нос (что ему было ясно?).
Он подергал на двери кованую скобу. Потолкал дверь плечом. Та не подумала приоткрыться ни наружу, ни внутрь.
— Все ясно, — повторил Тюпа. — Дядя Капа там, видать, хранит свои грабли-лопаты. Запер изнутри, чтобы посторонние не совались, а сам слинял до дому тайными ходами. Он хитрый…
— И что теперь? — нервно спросил Драчун. Тюпа набычился:
— А теперь отвернитесь. Только по-честному… Я не могу такое, когда глядят… И сосчитайте до пяти… Нет, лучше до десяти.
Никто ничего не понял, но отвернулись по-честному.
— Раз… два… три… — начал считать Юрчик звонким своим голоском. И когда сказал «десять», они, стараясь быть неторопливыми, снова повернулись к Тюпе.
Тюпы не было.
Зато затряслась и отъехала внутрь дверца. За ней-то и возник Тюпа — по-прежнему чем-то недовольный (может, собой?).
— Давайте по одному, — проворчал он. — Без гвалта…
Когда все (без гвалта) оказались внутри, Тюпа закрыл дверь. В глазах поплыли радужные пятна. Пахло сырым кирпичом, старыми метлами и прелой мешковиной.
— Темно, как… — выговорил Драчун и не добавил, как и где именно, было и без того ясно.
— Мобильники… — догадался Костя и вынул телефон, включил подсветку. Но экранчик мигнул и погас, батарея оказалась разряжена (Костя чертыхнулся). Однако у Вашека и Белки экранчики засветились ярко. Сумрак поредел, выступила из него кирпичная кладка стен. Здесь был просторный коридор. У стен и правда стояли лопаты, метлы, грабли (на которые, разумеется, не следовало наступать).
— Возьмитесь за руки и айда за мной, — велел Тюпа. Взялись и пошли. Тюпа впереди, Костя — позади всех.
Он держал теплую ладошку Юрчика (хорошо, что не Белки — было бы не по себе). Юрчик, видимо, побаивался (в ладошке часто бился пульс). И, наверно, чтобы прогнать страх, Юрчик бодро заявил:
— А я понял, Тюпа, как это ты через дверь! Так же, как в абсолютный шар, да? Тогда ты тоже велел отворачиваться!
— Только Валерию Эдуардычу не говорите, — недовольно отозвался из головы вереницы Тюпа. — Мне попадет, что попусту трачу энергетический потенциал…
— Мы-то не скажем, — откликнулся Костя. — Ты сам смотри, чтобы посторонние не узнали. А то сядут на тебя всякие криминальные личности, заставят в банковские подвалы проникать.
— Где сядут, там и слезут, — пообещал Тюпа. — Фиг им что обломится. — Он, кажется, повеселел.
— А долго идти по этой хорде? — спросила Белка. Она тепло дышала в затылок Сеге, и у него шевелились волосы.
— Недолго, — снисходительно сказал Тюпа, и впереди замаячил отраженный свет. Коридор сделал поворот. В конце его светило солнечной зеленью полукруглое окно.
— Ура… — шепотом сказал Драчун. Обогнал всех и бросился вперед. Остальные тоже расцепили руки и побежали.
За стеклами качались просвеченные лучами громадные лопухи. Окно было закрыто. Но здесь обошлось без фокусов: Тюпа подергал ржавые шпингалеты, потянул ручки, и полукруглые створки разошлись, осыпая сухую замазку. Нетерпеливо дыша, Драчун перебрался через подоконник.
— Идите сюда! Это здесь. «Бум-ква-ква…» — послышалось из зелени.
Через лопухи все выбрались на травянистый бережок. Вокруг рос непролазный ольшаник. Что за место? Белка оглянулась. Она думала увидеть за спиной старинный кирпичный дом с фигурными карнизами и полукруглыми окнами. Но увидела лишь одно окно — посреди каменной будочки, которая терялась в лопухах. «Да, конфигурация…»
Кого считать людьми?
Болотце и правда было круглое. Небольшое, шириной метров тридцать. Берега поросли осокой и рогозом с длинными бархатными макушками. Воду покрывали ряска и кувшинки — желтые цветы и круглые листья. Но местами вода оставалась чистой — темной, сине-зеленой.
Белка сразу ощутила, что здесь живет сказка. Вот-вот вылезет из-под кувшинок добродушный водяной или высунет голову русалка с тиной в волосах («Интересно, закончил ли Вашек лепить русалочку?»). Остальные, кажется, тоже ощутили необычность этого места. Говорили шепотом.
Разгребая ногами плети влажной травы, пошли по берегу. В одном месте трава расступилась, и рядом с водой открылся пятачок плотного песка. На нем виднелись отпечатки маленьких трехпалых лапок.
Сели на песок.
Пахло аптечными травами. Воздух был неподвижный, вода гладкая.
— Андрюша, а где лягушата? — прошептала Дашутка с жалобным нетерпением.
— Не сразу… — важно ответил Драчун. Однако видно было, что и он беспокоится: появятся ли. — Ага, вот…
Недалеко от берега всплыл пузырь. На нем горела солнечная искра, а внутри блестело что-то мокрое, сиреневое. Пузырь лопнул (сразу запахло сеном). И все увидели присевшего на круглом листке лилового лягушонка.
— Федя! — возликовал Драчун.
Лягушонок начал грести лапками к берегу — совсем как человечек ладошками. Подгреб, прыгнул на песок. А оттуда — по длинной дуге — на обтянутое рыжей заплатой колено Драчуна.
— Это Федя! — сказал Драчун счастливым шепотом и обвел блестящими глазами каждого из ребят (и были это не глаза Драчуна, а глаза ласкового Андрюшки). — Федя, привет! Как вы тут жили прошлой зимой?
Федя квакнул, и при желании можно было различить в его ответе интеллигентное слово «адеКВАтно».
— Можно я его поглажу? — прошептала Дашутка.
— Можно… Или подожди, сейчас у каждого будет свой лягушонок.
В самом деле, начали всплывать из воды пузыри, и под каждым оказывался такой же, как Федя, мокрый малыш — с желтыми пятнышками на сиреневой спинке, с черными блестящими глазками. Лягушата выпрыгивали на песок и вопросительно смотрели на гостей-великанов.
— Протяните им руку. Вверх ладонью, — сказал Драчун.
И каждый протянул. И Белка протянула, хотя всегда побаивалась лягушек. Мокрый лягушонок не шлепнулся, как она ждала, а приземлился на ладонь легко, будто бабочка. Поэтому Белка не ощутила сейчас никакой боязливой дрожи. Лиловый кроха смотрел на нее так разумно, что, казалось, вот-вот заговорит. Будто маленький иностранец, который все понимает, но не знает языка… Малыш что-то прострекотал. Не как лягушка, а скорее как кузнечик. И… Белке показалось, что она догадалась, о чем речь.
— Дра… ой, Андрюшка! Он, кажется, спрашивает, где коронки. Ох, а мы ведь забыли, да?
Драчун так огрел себя ладонью по лбу, что Федя высоко подскочил у него на рыжей заплате.
— Балдая, балда!.. Дашка, и ты не напомнила!
— А я взяла, — тихо сказала Дашутка. — Вот… — Она пересадила своего лягушонка с ладони на коленку, оттянула на пестром сарафанчике кармашек и стала выкладывать в подол один крохотный цветок за другим (они даже не помялись).
— Ура… Дай… — радостно выдохнул Драчун. Он взял пальчиками желтую коронку и осторожно посадил ее на головку замершего Феди. — Вот. Будешь теперь лягушачий принц…
— Куа… — благодарно сказал Федя.
— Сделайте все так же, — распорядился Драчун. И каждый стал брать у Дашутки невесомый цветок-коронку и увенчивать им своего лягушонка. И не только своего. Несколько малышей нетерпеливо прыгали рядом, на песке.
Им тоже достались коронки. Они прилипали к мокрым головкам и не падали.
— А потом не свалятся? — забеспокоился Сега.
— Не свалятся, — успокоил Драчун. — Они прирастут навсегда, мне Федя это объяснял. И будет племя королевских лягушат. Порода такая.
Вашек то ли шутя, то ли всерьез спросил:
— А не начнется у них борьба за власть? Каждый с короной, каждый захочет стать императором…
— Зачем это им? — подал голос Костя (он со своим лягушонком сидел чуть поодаль). — Они же не занимаются политикой. Хватает ума…
— Ума-то у них точно хватает, — согласился Вашек.
— А порода, наверно, все равно не получится, — заметил рассудительный Юрчик. — Новые-то лягушата все равно будут рождаться без коронок.
— Будут с коронками, — успокоил Драчун. — На Круглом болотце такие правила. — И добавил опять: — Федя объяснял.
— Неужели ты понимаешь все слова, которые он квакает? — шепотом спросила Дашутка.
— Ага… — так же шепотом ответил Драчун.
— А как ты узнаешь своего Федю среди остальных? — спросила Белка. — Они все такие похожие друг на дружку…
— Это он меня узнает, — терпеливо сказал Драчун. — Я прихожу, он выскакивает. Ну, и если позову — тоже…
Лягушата между тем ускакали с ребячьих ладоней и колен, прыгали по песку, будто играли в чехарду — видимо, радовались, что стали принцами и принцессами.
— А как узнать, кто из них мальчик, а кто девочка? — спросил дотошный Юрчик.
— А не все ли равно? — отозвался Драчун. — Они сами про себя знают, ну и ладно…
— Но ты ведь узнал про своего Федю, что он пацан, — вмешался Чебурек.
— Я его спросил: «Ты девочка или мальчишка?» Он говорит: «Ква?» Я говорю: «Мальчишка?» Он говорит: «Ква!» Ну и вот…
— Ква! — подтвердил с песка Федя.
Наверно, другие лягушата это поняли как команду. Они, словно детсадовские ребятишки, встали на задних лапках в кружок, передними сцепились и запрыгали в умелом танце. И запели!
— Бум-ква-ква! Бум-ква-ква!..
Это была именно песенка! На мелодию лягушачьего вальса! Закончив ее, лягушата один за другим длинными прыжками сиганули в воду. Федя на ходу ухитрился развернуться и на лету помахать лапкой.
Драчун помахал вслед.
— Ну вот. А другие даже не попрощались, — усмехнулась Белка.
— Как это не попрощались! — обиделся за коронованных лягушат Драчун. — Это их «бум-ква-ква» как раз и было как «до свидания».
— И «спасибо за коронки», — тихо добавил Сега.
— Толковые ребята, — подал голос Тюпа. — И пузыри у них по новейшей технологии. С учетом переменного радиуса…
— У меня про лягушонка книжка есть, — сказал Юрчик. — Только не про такого, а про зеленого, он в реке жил. И подружился с мальчиком. Они вдвоем спасали большой парусный корабль. А потом лягушонок сам собирался превратиться в мальчика, нашлось для такого дела специальное заклинание. Может, этих тоже можно превратить?
— Скажешь тоже… — недовольно откликнулся Чебурек, хотя обычно он соглашался с Юрчиком.
— Куда их девать-то, если превратятся? — полушепотом спросил Сега и плотнее придвинулся к Вашеку. — В интернат, что ли?
— Да и зачем? — спросил в сторонке Костя. — У них, в болотце этом, жизнь, может, не хуже, чем человечья. Своя цивилизация…
— И свои науки… — вставил Тюпа. — Напряжение водного континуума может образовывать дополнительные пространственные области. И в воде масса информации… Может, они еще умнее людей.
— Они не то что умнее. Они просто как и мы, люди. Только по своему виду на нас непохожие… А внутри как люди. Тоже знают, зачем живут… — с мрачноватым смущением объяснил Драчун.
— В отличие от некоторых, — сказал Костя. — Бывает наоборот: с виду совсем как человек, а живет лишь затем, чтобы сытно есть да под себя грести…
— Про такое я тоже читал в книжке про лягушонка, — вспомнил Юрчик. — Это кто-то мальчику там объяснял…
— По-моему, неважно, как существо выглядит, — согласилась Белка (захотелось вдруг пофилософствовать). — Если есть внутри душа и соображение — сущность самая человеческая.
— Луиза сто раз человек, — сказал Тюпа, и все покивали, вспомнив профессорскую любимицу.
— И лошадки тоже люди, — шепотом добавил Сега. Непонятно было, про живых лошадок он или про шахматных, но никто не возразил.
— И Лихо — человек? Да, Андрюша? — осторожно спросила Дашутка.
— Да уж само собой, — ворчливо сказал Драчун.
— А кто это? — удивился Юрчик.
— Да так… знакомый один, — отозвался Драчун без охоты. Но ребята молчали выжидательно, и ясно стало: если не ответишь, это будет обидно всем. — Ну, он вроде домового… Мы давно знаем друг друга.
— У вас дома есть домовой? — весело удивился Чебурек.
— Да не дома…в другом месте…
— Драчун, расскажи, — попросил Вашек. — Если не тайна.
— Да не тайна… Дашутка вон тоже знает… — Драчун неуклюже поворочался на песке. — Только противно рассказывать, какой я был дурак…
— А ты про это пропусти, — посоветовала Белка. — Расскажи про домового.
— Там все вместе связано… Ладно, расскажу, когда пойдем обратно. В коридоре…
Все понятливо помолчали. Конечно, в полусумраке легче признаваться, «какой я был дурак»…
Вот история одноглазого Лихо Тихоныча, которую путешественники узнали от Драчуна, когда шли по темному кирпичному коридору. Рассказывал он коряво, посапывал от неловкости, часто сбивался. Поэтому здесь события изложены несколько иначе — без запинок и по порядку.
С самого раннего возраста жизнь Андрюшки Рыбина была несладкая. В детский сад его на первых порах устроить не смогли, сидел он дома. А кому там до него дело? Одна сестра в техникуме, другая на работе, матери вообще нет с утра до вечера. Одна надежда на соседку Лизавету Борисовну. «Спасительница вы наша, куда бы мы без вас делись…» — «Да чего там, люди не чужие, завсегда помочь можно. Только ежели дам когда Андрюхе шлепка, пущай не обижается. Дитятко — не сахар». Ну и давала иногда. И кашей кормила, и следила, чтобы не лез куда не надо — к газовой горелке там или к включенному телевизору. А он и правда в ту пору — года в три-четыре — был не сахар. Упрямый. Особенно упирался, когда приходила пора укладываться спать. Уложить его старались пораньше: у взрослых свои дела — матери все еще дома нет, сестрам бежать куда-то приспичило, Лизавете посмотреть мексиканский сериал охота.
«Ложись, тебе говорят, неслух окаянный! Кому сказано!»
«Не хочу! Сама ложись! Че дерешься! Сама неслух!»
«Вот послушайте, люди добрые, как он с бабкой лается! Спасу нет! Лихо тебя забери!»
Незнакомое слово царапнуло, показалось тревожным.
— Какое лихо? — пробормотал Андрюшка, стараясь показать, что ни капельки не обеспокоен (было ему тогда три года с хвостиком). Лизавета, однако, вмиг учуяла его опасение.
— А вот такой Лихо! Кривой, одноглазый. Тех, кто кобенится да спать не идет, раз — и в мешок!
— Врешь, — сказал Андрюшка совсем уже неуверенно.
— А вот как окажешься у него в мешке, сразу узнаешь, врала бабка или нет…
Слабея от страха, Андрюшка с остатками упрямства сказал:
— Нету никакого мешка…
— Это как же нету, ежели он сам из мешка сделанный? Мешок, а сверху шапка косматая, а с-под шапки глаз глядит одиношенький. Как глянет — ты сразу и в мешке… — Лизавета Борисовна увлеклась. Видать, была женщина с воображением. — А как в мешке окажешься, сразу начнешь пищеварительно перевариваться, все равно что в брюхе у медведя. И к утру будут заместо тебя одни какашки. Сходит Лихо в будочку на дворе, поднатужится — вот и нету Андрюши. А почему? А потому, что взрослых не слушался со своим поперешным характером.
«Пищеварительные» подробности показались убедительными трехлетнему пацаненку, еще плохо знакомому с реальной жизнью. Он хныкнул и полез под одеяло.
— Вот то-то, — подвела итог Лизавета Борисовна, крайне довольная успехом своей фантазии. — А зовут его Лихо Тихоныч, потому что шибко любит, чтобы дети вели себя тихохонько. И с нынешней поры кажну ночь будет он жить вон там, под материной кроватью. Может, и теперь уже под ею…
Андрюшка хныкнул снова и натянул одеяло на голову.
Поздно вечером Лизавета, хихикая, поделилась выдумкой с Андрюшкиной мамой и сестрами. Им бы сказать бестолковой соседке, чтобы не стращала малыша, а они обрадовались: нашлась на строптивца управа! С той поры одноглазый Лихо Тихоныч на два года сделался кошмаром Андрюшкиной жизни. Чуть что — «А вот подожди, Лихо узнает!.. Опять не ложишься? Лихо-то, наверно, уже под кроватью…»
Нельзя сказать, что его путали регулярно. Порой Лихо подзабывался, да и Андрюшка стал меньше вредничать. Но он всегда знал, что Лихо есть! Что он обязательно где-то поблизости. А уж если какой каприз, все наперебой: «Забыл, что у нас тут где-то Лихо живет? Хочешь познакомиться?»
Андрюшка жил с этим страхом до пяти лет. И кончилось тем, что он наконец… увидел Лихо! Было это вечером, Андрюшка лежал под одеялом и разглядывал картинки в большой книге про Гулливера. В комнате были мама и Лизавета, рассуждали о нынешней нелегкой жизни. Лизавета мельком глянула на Андрюшку.
— Все ишшо не спит. А время-то почти десять…
— Оставь книгу, спи, — велела мама и выключила верхний свет. Осталась гореть настольная лампа.
— Ну, чего… — заныл Андрюшка.
— Забыл про Лихо? — привычно припугнула мама. — Он где-то здесь.
Андрюшка в ту пору уже испытывал некоторые сомнения в существовании одноглазого людоеда. К тому же рассуждал так: если он и есть, при маме не вылезет. Поэтому книгу сразу не отложил, а глянул из-под нее, оценивая обстановку. И…
Под маминой кроватью светился круглый, чистый, ярко-голубой глаз. Размером с электролампочку. Над глазом было что-то вроде растрепанной шапки, под ним — что-то рыхлое, бесформенное. А глаз глядел в упор…
— А-а-а-а!! Не на-адо!!
…Его успокаивали очень долго. И мама, и подоспевшие сестры, и даже Лизавета. Говорили, что Лихо был глупой выдумкой, даже отодвинули кровать: смотри, нет здесь никакого Лиха! Но Андрюшка еще долго рыдал и вздрагивал. Мама просидела на кровати с ним рядом до середины ночи…
А светлым утром, когда в комнате никого не было (Лизавета шумно возилась на кухне), Андрюшка увидел на полу мятый листок. Осторожно выполз из постели, поднял бумагу. Он уже умел тогда читать. Правда, еле-еле умел, но слова из крупных букв — такие вот, как эти, коряво нацарапанные синим карандашом, — разбирал. И вот что он прочитал:
Ухажу я ат вас не бойся больше Зря ты так я вовси не такой Да теперь уж ладно все равно
Лихо
Андрюшка заморгал. Внутри у него было то, что взрослые называют «смешанным чувством». И облегчение, и виноватость какая-то. Вечером он показал письмо матери.
— Вот и хорошо, — рассеянно отозвалась она. — Ушел, туда ему и дорога. Теперь не вздрагивай…
Конечно, она решила, что письмо подбросили сестры, чтобы избавить братца от страхов. А те, наверно, решили, что это маминых рук дело.
И Лихо стал забываться, делаться чем-то вроде смутных «дошкольничьих» снов. А через несколько лет напомнил о себе опять…
Прошлым летом Драчун и Дашутка бродили по глухим улицам, недалеко от Верхней плотины Иртушки. Было у них такое развлечение: уехать на автобусе куда-нибудь наугад и гулять по незнакомым местам. И вот занесло их в этот неуютный квартал. За плотиной дымил на фоне желтого неба Аккумуляторный завод. Рокотали шлюзы. По сторонам подымались над пыльными кустами трехэтажные дома дымно-кирпичного цвета, с выбитыми окнами. Это были заброшенные корпуса Табачной и Картонажной фабрик. И пусто было кругом.
Из темного оконного провала вылетела желто-серая птичка с хохолком, закувыркалась в воздухе перед Драчуном и Дашуткой. Полетела вперед, скрылась в низком окне, вернулась — и снова к окну. И будто бы оглядывалась на лету.
— Кажется, она зовет нас куда-то, — сказала догадливая Дашутка. Птичка сидела на подоконнике и нетерпеливо поглядывала.
— Да никуда она не зовет, дурью мается, — проворчал Драчун. Лезть в темную пустоту не хотелось. В душе Драчун был не такой храбрый, каким казался со стороны.
— Нет, зовет, — сказала Дашутка. Она была тихая, но решительная (особенно рядом с Андрюшей).
Пришлось идти. Птичка дождалась их, радостно вспорхнула и улетела в глубь здания. Драчун помог Дашутке перелезть через подоконник и перелез сам. Было сумрачно, пахло ржавчиной и пропитанными дымом кирпичами. В сумраке светилась щель, там была приоткрыта дверца. Птичка опять подлетела, чирикнула и умчалась к дверце.
— Пойдем, — шепнула Дашутка. Она совсем не боялась, только очень крепко держала Андрюшу за руку. Тому что делать-то? Пошли. Дверца заскрипела. За ней оказалась приземистая комнатка, в углу, несмотря на летнее время, горела печурка. А у печурки устроилось непонятное существо — то ли пузатый карлик, то ли инвалид какой-то.
Существо сидело в детской коляске (в просторной — видимо, для близнецов). Оно похоже было на рыхлый мешок с нахлобученной сверху клочкастой шапкой. Из-под шапки блестели голубые глаза — один маленький, а другой большущий, яркий.
Если бы не Дашутка, Драчун рванул бы отсюда, как камень из рогатки. Потому что вмиг он вспомнил и этот громадный глаз, и похожую на растрепанного кота шапку. Но Дашутку с такой скоростью за собой не утащишь… А в следующую секунду Драчун ослабел от страха — не убежишь.
Существо хрипловато, ворчливо, но не сердито выговорило:
— Ну, пришел наконец. Вот и ладно. А то я все один, да один… Узнал меня?
— Не-а… — на всякий случай отперся Драчун.
— Ну как же «не-а», — огорчилось существо. — Лихо я. Лихо Тихоныч Одноглазый. Который жил у вас раньше под кроватью. Лизавета меня выдумала, вот я и появился на свет… Да я бы долго не протянул, кабы ты в ту пору про меня не вспоминал то и дело. Такие, как я, на свете живут, покуда про нас кто-то помнит… Помнил ты, конечно, не по-хорошему, ну да все-таки…
— А почему вы сказали, что вы одноглазый? — спросила Дашутка. Кажется, она удивлялась меньше Драчуна, хотя и не понимала, что к чему. — У вас же два глаза.
— А второй-то, махонький, я уже тут вырастил. Чтобы это, значит… наладить стереоскопичность зрения… А боялся ты меня, Андрюшенька, зря. Я-то все ждал-мечтал: вот заберешься ты ко мне под кровать, познакомимся мы, будем жить душа в душу. А ты… Да я это не в упрек, ты еще несмышленыш был, чего с такого возьмешь…
— А куда вы днем-то девались? — неловко спросил Драчун. Он уже почти не боялся. — Я под кровать заглядывал, вас там не было…
— В щель меж половицами просачивался… Ты заглянешь, я обрадуюсь под полом, начинаю обратно вылезать, да пока выберусь, тебя уже нет… Так и не свиделись по-хорошему…
— А зачем насовсем-то ушли? — неловко сказал Драчун.
— А куда было деваться? Все заладили: «Нет его, нет его…» Этак можно было и впрямь сгинуть со света. Вот ежели бы сказали тебе: «Есть он, да вовсе не страшный, а добрый», — тогда иное дело. Глядишь, все бы и наладилось… Да не наладилось, однако. Ушел, по свалкам болтался, потом устроился здесь… А про тебя, Андрюшенька, все не забывал, тем и жил. Думал, повидаться бы. Ну и вот, не выдержал наконец, послал за тобой пичугу… — Он глянул вверх. Под потолком виднелось горизонтальное окошко, в его проеме чернел силуэт хохлатой птички. Драчун посмотрел на него с благодарностью. И решительно сказал:
— Дядя Лихо, давайте мы теперь будем к вам в гости приходить, я и Дашутка…
— Это, ребятки, будет для меня такое удовольствие, что словами не сказать, — просипел Лихо Тихоныч. — Чаек станем заваривать, печеной картошкой угощаться. Историями всякими баловаться… Я тут поблизости брошенную библиотеку нашел, тыщи книг, прочитал все от корочки до корочки, время-то у меня немерено. Всякие книжки, даже по этой… по философии. Так что беседовать могу про все на свете. Да только почти не с кем было до нынешней поры. Разве что с пичугой иногда, а еще с котами бродячими. Они ребята ничего, неглупые, но все же это… люмпены…
— Дядя Лихо, а может, вы переедете к нам обратно? — осенило Драчуна.
— Не-е, Андрюшенька. Теперь уж не могу. Я ведь тут при должности…
…— Он там смотрителем колеса заделался, — объяснил ребятам Драчун, когда шагали в полумраке. — В пустом цехе там вертится большущее колесо. Вертится само собой…
— Зачем? — подозрительно спросил Тюпа.
— Не знаю… И Лихо не знает. Но говорит, что это очень важно… Оно иногда замедляет ход, и надо его подталкивать. Ну и смазывать…
— Чудеса за чудесами, — сказала Белка. — Ты нас познакомь с ним, с Лихо Тихонычем. Интересно ведь…
— Ну, как-нибудь при случае, — откликнулся Драчун. Без особой охоты, но и без явного нежелания. — Только дорога туда длинная…Когда вернулись на площадь к бассейну, Костю окликнул Птаха. Костя думал, он скажет: «Где это вы гуляли?», но Птаха очень серьезно (и чуть ли не виновато) сообщил:
— Тут тебя один дяденька искал, рыжий такой. Он сказал, что будет тебя ждать у солнечных часов.
У Кости почему-то сразу упало сердце. Он кинулся на Треугольную площадь.
Вадим сердито сидел у часов, на краю площадки с циферблатом. Глянул мимо подбежавшего Кости.
— Куда ты сгинул? Дома нет, шарик твой локаторы не берут, видать, здесь какой-то барьер. Мобильник не отвечает…
— Разрядился… — выдохнул Костя. — А что случилось?
— Вот… — Вадим протянул узкий белый конверт.
…И дальше все было как во сне: тот же голубой лист с крупными буквами, те же слова… Только слез не было. Костя минут десять молча сидел, прижавшись к Вадиму плечом. Вадим тоже молчал. Сверху жарило солнце, но было зябко.
Потом Костя спросил:
— А отец Сергей сейчас где? В церкви?
— Наверно. Или рядом…
— Я схожу…
— Проводить?
— Не надо, я один, — с комком в горле проговорил Костя.
— Когда придешь домой, заряди мобильник. И позвони…
— Хорошо.
Голубые луковки и кресты маленькой церкви были видны за крышами. Костя пошел к ним, оказался в проходе между деревянными заборами, потом на знакомой аллее. Вышел к церковному крыльцу. Глянул на образ, на книгу в руках у Спасителя. «Да любите друг друга».
«Мама, я тебя люблю…»
В церкви был только священник. Стоял у дальней стены, поправлял на ней небольшую икону. Костя подошел к нему со спины.
— Отец Сергей…
Тот оглянулся, сказал без улыбки:
— Отец Сергий. Впрочем, все равно… Костик, я тебя ждал. Вадим позвонил…
— Значит, вы знаете?
— Да, Костик.
— А… можно какую-нибудь молитву… или службу?
— Я отслужу. Чуть позже. А ты помолись пока сам.
— Я не умею, — прошептал Костя.
— А как умеешь. Своими словами. Чтобы душа ее нашла приют у Господа… И свечку поставь.
Он положил Косте на плечо легкую ладонь, повел его обратно к двери. Там на столике, на обычном расписном подносе лежали тонкие желтые свечи. Отец Сергий дал одну Косте.
— Можешь поставить вон туда…
Костя оглянулся. Увидел знакомый образ Богородицы с Младенцем — над железным ящиком со щелью. Рядом с ящиком стоял высокий, Косте по грудь, подсвечник — медная тарелка на тонкой подставке, а на тарелке гнезда для свечек. Две свечки горели в этих гнездах. Костя зажег свою от дрожащего огонька. Вставил свечку в гнездо. Она покосилась, Костя поправил. От огоньков тянуло теплом, капля воска упала на руку. Горячая, но не злая, ласковая даже. Не то что кипяток… Маленький Иисус и Мария смотрели на Костю с печальным пониманием. Костя неумело и суетливо перекрестился.
«Ну, раз уж так получилось… — мысленно сказал он. — Раз уж теперь ничего нельзя поделать… И если тот мир в самом деле есть… Я ведь ничего не прошу для себя, но для нее… пусть там с ней не будет ничего плохого… и пусть она помнит про меня. Пожалуйста…»
Огонек свечи вздрогнул, качнулся, затрещал и сделался неподвижным. Костя тоже вздрогнул. Постоял, зажмурившись, и быстро вышел из церкви. И пошел, пошел, потом побежал по аллее.
Куда ему было бежать? К кому? Только туда, в привычный мир Институтских дворов. Но, оказавшись на площади с бассейном, Костя понял, что не хочет никого видеть. И он не пошел к бассейну. Он пошел туда, где вытекающий из бассейна ручей убегал в заросли. Там лежал плоский камень-гранит. Костя сел на него, уткнулся лбом в колени и заплакал.
Пока читал письмо, не плакал, в церкви не плакал, когда бежал сюда, не плакал. А сейчас сдерживаться не было смысла. Зачем?
Он дал волю слезам, и они щекочущими струйками потекли по ногам.
И была в этих слезах горечь с облегчением пополам. Хотя нет, горечи все же было больше…
Сперва он был один. Но скоро подошла Луиза. Потерлась о ногу гладким боком. Муркнула вопросительно. Костя погладил ее, не поднимая головы. Потом за спиной остановилась Белка (Костя сразу почуял, что это она).
— Что случилось, Костик? — тихо сказала Белка.
Он не стал отмахиваться, говорить «ничего не случилось, отстань». Протянул через плечо письмо. И понял, что она читает.
Белка прочитала, помолчала и спросила шепотом:
— Она умерла?
— Да, — всхлипнул Костик. — И теперь у меня совсем никого нет.
Оказалось, что сзади не только Белка. Оказалось, что еще Вашек и Сега. Вашек положил руку на Костино плечо (почти как отец Сергий), а Сега сел рядом и шепотом сказал:
— Ну почему уж совсем уж никого? Мы же все-таки есть…
Пока вертится колесо
С Лихо Тихонычем познакомились раньше, чем ожидали. И, как говорится, не от хорошей жизни…
Через три дня после посещения Круглого болотца Белка, Вашек, Сега, Костя, Драчун и Дашутка сидели на краю площади с памятником Пространственному Абсолюту, в траве. Разглядывали древнюю монету с портретом дядьки в греческом шлеме — Драчун ее нашел накануне вечером в бассейне. И вдруг Сега сказал брату:
— Что-то голова кружится…
Он сказал это шепотом, но услышали все. И у всех сразу — нервы втугую… После того случая, когда Белка познакомилась с братьями Горватовыми, у Сеги было два приступа — оба несильные и, к счастью, дома. (Один раз — когда он узнал из Аленкиного письма, что она не вернется к сентябрю, а останется в Таганроге на год.) А на Институтских дворах ничего подобного не случалось. Казалось, что здесь и не может случиться. И вот — нежданно-негаданно.
— Ну-ка, ложись, — быстро сказал Вашек. — Расслабься. Дыши спокойно, не бойся… — И выхватил мобильник.
Но Сега не лег. Он сидел, раскинув худые, с синяками и прилипшими травинками ноги, упирался сзади ладонями и смотрел прямо перед собой. Будто слушал что-то далекое. Поморщился болезненно, сказал Вашеку:
— Не звони. Это… не то… Я просто чувствую… Где-то случилось плохое…
— Что? — быстро спросил Вашек.
— Где? — перепуганно спросила Белка.
— Не знаю… — бормотнул Сега. — Или нет… кажется, знаю… На Круглом болотце…
— Что?! — вскинулся Драчун.
— Не знаю… — опять пробормотал Сега. — По-моему, кому-то больно. Он плачет…
Сеге поверили сразу. Знали, какие у него чуткие нервы-струнки. Тут же решено было, что Вашек проводит Сегу домой (пускай тот полежит на всякий случай), а остальные рванут к болотцу. Но Сега решительно встал и заявил, что с ним все в порядке. Он пойдет вместе со всеми. «А иначе я помру от того, что ничего не знаю…»
— Ох, а Тюпы-то нет! — спохватилась Белка. — Дверь-то как откроем?
— Может, она осталась открыта? — с испугом и надеждой сказал Драчун. — А то мы до болотца не доберемся и к вечеру…
К счастью, дверь и правда оказалась не заперта. Потянули — отошла… Знакомый путь показался теперь коротким, потому что шли быстрым шагом. Вот и светящееся зеленью окно… Вот и песчаный пятачок.
На песке суетливо прыгали и галдели десятка два лягушат в коронках. Драчун быстро присел на корточки. Как он разобрал их бестолковое кваканье и чириканье, непонятно, однако почти сразу сказал:
— Федя лапку повредил. То ли сломал, то ли вывихнул… Федя лежал у самой воды на листе кувшинки. Кверху брюшком. Брюшко было не лиловое, как спинка, а серовато-голубое. Оно часто вздрагивало. Одна задняя лапка нелепо торчала в сторону. Выпуклые глазки были прикрыты, из-под пленчатых век выкатывались крохотные слезинки. Лягушата столпились вокруг и загалдели снова.
— Бедняжка, — сказала Белка. Она сразу поняла, что надо делать. Отыскала в клетчатых складках юбки платок, сложила вчетверо, устроила на нем Федю вместе с листком. — У мамы есть знакомая ветеринарша, сейчас позвоним, спросим адрес… Только не знаю, лечат ли ветеринары лягушат…
— Не надо к ветеринару! — заговорил Драчун. — К дяде Лиху его надо. Он вылечит, он колдун. Я к нему своего скворца носил, когда тот второй раз крыло помял…
— Ох, а далеко-то как… — тихонько сказала Дашутка. — Он, бедный, мучается…
Драчун нервно объяснил:
— Если отсюда напрямик, то не очень далеко. В трех кварталах автобусное кольцо, оттуда можно прямо до Верхней плотины… Только у меня денег нет на автобус…
— У меня есть, хватит на билеты, — торопливо сказал Костя.
Пока выбирались к ближней улице, изрезали в осоке ноги, ободрали в колючках локти. Зато на остановке повезло: автобус поджидал пассажиров. А их, кстати, оказалось мало, сидячих мест хватило всем. Драчун и Белка сели рядом. Драчун держал платок с Федей перед собой, на ладонях. Тот по-прежнему вздрагивал и беззвучно плакал. Драчун, сгибаясь, осторожно дул на него: думал, что прохладное дыхание облегчит малышу горячую боль. Белка, не зная, что делать, поправляла уголок платка. Остальные смотрели на Федю из-за спинки сиденья и сбоку. У Кости почему-то заболел на руке старый ожог.
«Пусть лучше у меня, чем у него…»
Ехали минут двадцать. Потом, от остановки у плотины, торопливо вышли на улицу с деревянными домами и горбатой булыжной мостовой. Криво торчали столбы с оборванными проводами. В конце улицы виднелись трехэтажные кирпичные корпуса — не стройные и красивые, как на Институтских дворах, а похожие на заброшенные казармы. Темнели пустые проемы квадратных окон. Стало зябко и пасмурно, полетела вдоль дороги колючая пыль…
Когда подходили к корпусам, сзади шумно зашелестело, будто на тротуар приземлилась воробьиная стайка. И раздался тонкий сердитый голос:
— Вас нельзя ни на минуту оставить одних!
— Птаха! — обрадовались все.
Он был растрепанный, недовольный, с торчащими колючими локтями, в своей неизменной шапке, из-под которой посверкивали круглые птичьи глаза.
— Есть же короткий путь, по хорде! А вас понесло!.. Уморите Федю!
— Мы не знали короткий! — заоправдывался Драчун. — А Тюпы не было…
— Я и говорю: нельзя оставить… Ну-ка, дай Федю! — Птаха сдернул шапку, протянул Драчуну. Тот послушно уложил туда лягушонка вместе с платком.
— Я сейчас его быстро к дяде Лиху, — объяснил Владик Пташкин уже не так сердито. — А вы идите следом. Да теперь уж не торопитесь…
Владик скакнул к чаще желтой акации, что тянулась между тротуаром и дощатым забором. Блестящая губная гармошка выпала из-под резинки на поясе, звякнула об асфальтовый тротуар. Владик не оглянулся, вломился в густые ветки и пропал среди них. И… вообще не стало Владика. Ни в кустах, ни вокруг…
— Ребята… он кто? — жалобно спросила Белка.
— Он — птаха, — отозвался Драчун, будто сразу объяснил все. Он поглаживал, как живую, поднятую с асфальта гармошку.
Молчаливой кучкой двинулись дальше. Скоро оказались между пустыми корпусами. Длинными, неприветливыми. Было тихо, только ветерок шелестел в низкорослой акации да вдалеке ворчала у шлюзов вода.
Белка поежилась.
— Сколько пустых домов… Вот здесь бы и устраивали гостиницы, если надо. Целый городок отелей получился бы. Костик, ты скажи отцу…
— Так он и послушает… Ему зачем эти развалины? Ему нужен центр. И архитектура…
Впрочем, Костя не был уверен, что отца так же сильно, как раньше, занимает план с отелем. Как-то они встретились за ужином (случались такие встречи нечасто), и Костик сумрачно спросил:
— Ну и как дела с вашим «Жемчужным парусом»?
— А провались он, этот «Парус», куда подальше, — в сердцах высказался Андрей Андреевич. — Давно бы плюнул на все это дело, да только ввязался так, что не выберешься…
От Вашека и Сеги Костя слышал, что дела с больницей неясны. То грозили начать отселение с осени, то обещали отложить до Нового года. «Папа говорит, что такая неизвестность хуже всего. Нервы мотает… Но они там протестуют, конечно, письма пишут в правительство, да толку-то…»
— Если бы одна эта забота… — с прорвавшейся горечью сказал тогда, за столом, Андрей Андреевич. — У меня ведь теперь главная головная боль о Шурке. — В американцы решил податься, мерзавец!
— А тебе жалко, что ли? — скучновато спросил Костик.
— А мне жалко! — грянул отец. — Поил-кормил паразита, уму-разуму учил, к делу готовил, а он… Ну, ничего, я его обратно за штаны вытащу, и пойдет у меня в монтажный техникум, что на углу Котельной! А потом в стройбат! Пусть не надеется, что я его отмажу!
— У него же хронический холецистит, — напомнил Костя.
— Дам, кому надо, в комиссии, и не будет холецистита…
— А зачем? — сказал Костя.
Отец посмотрел на него долгим взглядом, рванул с себя и отшвырнул салфетку (получилось как в кино про аристократов), оттолкнул задом стул и ушел из отделанной ореховым деревом столовой. Пожилая кухарка тетя Валя только покачала головой. Эмма опасливо, но не без кокетства упрекнула:
— Костинька, ну зачем ты раздражаешь папу?
— Сам себя раздражает, — угрюмо ответил Костя и ушел к себе. Брякнулся навзничь на кровать. Дотянулся до полки, взял кока Пантелея, приложил к уху. В тряпичной груди не было стука. Костя испуганно тряхнул Пантелея раз, другой. Застучало.
— То-то же, — сказал Костя. — Ты давай без таких шуточек…
Дело в том, что два года назад Костя вшил в друга Пантелея наручные часы с автоматическим подзаводом (потрясешь их — и они запускаются, как от заведенной пружины). А если останавливались, Костя пугался, будто у него самого сердечный приступ.
Ну, теперь все в порядке, Пантелеино «сердечко» заработало.
— Надо тебя взять на Институтские дворы, — сказал Пантелею Костя…
Все это Костя вспомнил, когда шагали вдоль кирпичных корпусов.
— Далеко еще? — спросила Белка.
Оказалось, что далековато. Лихо Тихоныч обитал в подвале крайнего здания. Драчун объяснил это и встревоженно проговорил:
— А строить здесь и ломать ничего нельзя. Куда дядя Лихо денется?
— Да никто ничего и не тронет, — тихо, но уверенно успокоила его Дашутка. — Пока вертится Колесо…
Когда пришли к Лихо Тихонычу, Федя был уже здоров. Он, как мальчишка на плоской крыше, сидел на краешке дощатого стола и болтал вылеченной лапкой. И что-то жевал. Коронка его весело искрилась под яркой лампочкой. Передними лапками Федя помахал ребятам.
— Ой, ты уже в порядке! — возликовал Драчун. — Дядя Лихо, спасибо!..
— Здрасте, дядя Лихо, — негромко сказала Дашутка. И остальные тоже поздоровались — смущенно и вразнобой. И, потупившись, замолчали. Потому что быстрое излечение Феди было удивительным, но гораздо удивительнее был «доктор», Лихо Тихоныч Одноглазый. И отворачиваться от него было невежливо, и разглядывать неловко.
Белке сперва показалось, что он вовсе и не живое существо. Просто мешок в просторной детской коляске (даже с клеймом какой-то фабрики на ткани). Набитый то ли сеном, то ли бумагой (в мешке что-то шуршало). Сверху, где у завязанного мешка бывает узел, лежала косматая старая шапка из пыльно-черного меха. Она чуть приподнялась, и тогда глянули на гостей два голубых глаза — маленький, как у кошки, и большущий, словно у коровы-великанши. Этот, большой глаз окружали торчащие, как спички, ресницы.
Был ли у Лиха рот (а также нос, уши и вообще голова) — непонятно. Рот, возможно, имелся, иначе как бы Лихо разговаривал? А он говорил много и охотно. Голос был хрипловатый, как у старого курильщика, но приветливый.
— Я его, чертенка фиолетового, в момент привел в рабочее состояние, — сообщил Лихо сразу всем. Он беседовал с гостями, как с давними знакомыми. — Делов-то!.. Это Андрюха считает, что я колдун, а по правде я просто набрался всякого знания-умения из книжек. В соседнем подвале их тут не одна тыща, литература по всем профилям. И по звериной медицине тоже. А руки у меня хотя с виду и не хирургические, а я ими многое чего могу…
Руки у Лихо Тихоныча были длинные, из резиновых, собранных в гармошку трубок и чем-то набитых парусиновых перчаток — невероятного размера и с растопыренными пальцами. Совершенно непонятно, как он эти тряпичными колбасами вправлял Феде крохотную лапку. Но — дело было сделано…
— А я вот уже и чаек заварил заранее, — жизнерадостно сообщил Лихо Тихоныч. — Птаха мне сказал, что гости близко, ну и я сразу…
Владик Пташкин сидел под потолком, в тесной нише горизонтального окна. Болтал спущенной ногой в растоптанной и расшнурованной кроссовке.
Чугунная печурка на этот раз не топилась, но в углу на кирпичном полу добродушно булькал новенький элетрочайник. Лихо крутнул перчатками передние колеса, подкатил к полке, где стояли посуда и старенький портативный телевизор, сгреб в охапку разнокалиберные кружки и, как жонглер, метнул их на стол. Кружки со стуком встали на досках, ни одна не треснула, хотя были они фаянсовые. Федя сиганул со стола Драчуну на плечо.
— Да не бойся, кроха, не ушибу, — захихикал, закашлял довольный Лихо. — У меня правый глаз безошибочный, как у Робин Гуда… Ну-ка, гости ненаглядные, двигайте к столу на чем сидеть…
И гости разом начали придвигать стулья и табуреты — разномастные, но одинаково шаткие и скрипучие. Удивительное дело — Белка, Вашек, Сега и Костя оказались здесь впервые и пробыли всего-то несколько минут, но у них было уже ощущение, что с Лихо Тихонычем знакомы они давно и что он вовсе не странный, а вполне обыкновенный добродушный дядька — то ли пенсионер, то ли здешний сторож. Кажется, что-то было в его характере от дяди Капы с Институтских дворов.
— Угощеньице небогатое и сахар кончился, ну да зато заварка хорошая, — приговаривал Лихо Тихоныч. Он из-за спин ребят дотягивался чайником до каждой кружки. А Птахе протянул кружку наверх: — Держи, птичик. Ты привык сидеть высоко.
— Сижу высоко, вижу далеко, — хихикнул Владик. И добавил совсем по-птичьи: — Пью чай, пью чай…
Чай, хотя и не сладкий, был удивительно вкусным — крепкий, с запахом каких-то нездешних трав. Его пили, отдувая от губ крупные чаинки, заедали сухим, разных сортов печеньем, которое было насыпано в картонную коробку из-под ботинок. Федя чай не пил, но подбирал со стола крошки и аппетитно чмокал…
Лихо Тихоныч не пил, не ел, только поглядывал из-под шапки. Наконец Драчун отодвинул кружку, сказал «уф, спасибо» и попросил:
— Дядя Лихо, покажи ребятам Колесо.
Сразу стало понятно, что это не просто колесо, а именно Колесо.
— А чего ж! Конечно! — отозвался Лихо Тихоныч. Похоже, что даже обрадовался. — Вы давайте-ка за мной по одному.
Он подкатил себя к тесной дверце в углу у печурки, протолкнулся в нее, остальные вереницей двинулись следом. Миновали короткий коридор и оказались в обширном подвальном зале. Подвал подвалом, а потолок здесь был высокий. Несколько желтых лампочек тускло освещали замшелые стены. Да никто на них, на стены-то, и не смотрел. Все, притихнув, смотрели на то, что вращалось и мерцало посреди зала.
Колесо было в диаметре метра три. Ось его держалась на металлических башнях, похожих на двухметровые модели нефтяных вышек. Вышки стояли на круглой площадке, слегка приподнятой над кирпичным полом (вроде как солнечные часы на Треугольной площади). По краям площадки вертикально торчали винтовые штыри с навинченными гайками. Каждая гайка — размером с чайное блюдце… Но что там стойки и штыри с гайками! Главным было само Колесо!
Оно притягивало взгляды и заставляло притихать души.
Вращалось Колесо не очень быстро. Можно было рассмотреть внутри обода полупрозрачные (уж не стеклянные ли?) спицы, которые местами скрещивались друг с другом, как в колесе велосипеда. Спицы мерцали и отбрасывали желтые и зеленые искорки. Обод Колеса был плоский, шириной в полметра. Непонятно, из чего сделанный. Иногда казалось, что он полупрозрачный, как и спицы.
Внутри обода вспыхивали между спиц стеклянные зубчики — словно конструкторы Колеса позаботились о ступеньках, чтобы сотня неутомимых белок могла прыгать по ним и поддерживать скорость вращения.
Но никаких белок не было, Колесо вертелось само собой. Иногда среди спиц появлялось нечто вроде клочьев цветного тумана, и Белке показалось, что в тумане возникают и пропадают картинки — старинные города, цветущие деревья, желтые скалы в оторочке прибоя… Белка хотела спросить, видят ли это другие, но ее опередил со своим вопросом Вашек:
— Лихо Тихоныч, а за счет какой энергии оно вертится?
— Да, моторов не видать! — звонко сказал Сега.
— А их и нету, моторов-то, — охотно отозвался Лихо. — И сроду не было. Мне сказали, что за счет всемирной энергии, вроде как из космоса…
— Простите, а кто сказал? — с вежливым недоверием поинтересовался Костя.
— А кабы знать! — хрипловато и опять обрадованно воскликнул Лихо. — Я как-то забрался сюда со свалки, чтобы поискать жилплощадь потеплее (без коляски еще был, еле приковылял), глянул на это верчение и прямо обмер. У меня в ту минуту второй глаз-то и проклюнулся. А какой-то голос — то ли снаружи, то ли внутри меня — говорит: «Если, Тихоныч, есть охота, оставайся здесь, будешь смотрителям Колеса…» И еще объяснил, что от Колеса этого какая-то польза во всем мире. Что-то оно в ем удерживает. Ста-би-ли-зи-рует… И вертится от силы галактического излучения. Но только иногда его, излучение это, заслоняют какие-то вредные… анти-энерге-тические… поля. И поэтому колесико надо время от времени подталкивать… — Он сказал «колесико» ласково, как о ребенке, которого нянчит.
— И часто приходится его ускорять? — с прежней вежливостью поинтересовался Костя.
— Да нечасто. Разок в сутки, ему и хватает… И пока оно вертится, все тут спокойно. Плохие люди сюда не заглядывают, им дорогу не найти.
— «Кандеевские» здесь не ходят, — не то хихикнул, не то чирикнул Владик Пташкин. Он каким-то образом оказался на верхушке стойки, у оси.
Все замолчали, словно прислушивались к чему-то важному. И стало слышно, что Колесо вертится не совсем бесшумно. Оно вращалось с тихим шорохом, будто на лист бумаги сыпалась струйка песка…
Послушав этот шорох, Лихо Тихоныч попросил:
— А что, ребятки, ежели мы все подтолкнем колесико, а? Хорошо получится, если дружненько. Такой прибыток энергии…
И, конечно, все встряхнулись, заговорили, что да, надо помочь Колесу обязательно. И Сега первым сунулся к нему вплотную, чтобы ухватить пробегающую мимо спицу и дать ей ускорение. Но… руки не попали внутрь Колеса. Наткнулись на что-то невидимое, твердое и гладкое. Словно спицы были защищены прикрепленными снаружи к ободу стеклянными дисками.
— Тише, тише, мой хороший, — забеспокоился Лихо. — Тут ведь энергетическая защита. Попрочнее, чем всякая броня. Не видать ее, а внутрь не попадешь. Будто запаянная емкость…
Ну что же, с полминуты подивились на небывалую защиту, потом подналегли на обод с наружной стороны, подтолкнули плечами и ладонями вверх. (Драчун действовал одной ладонью, потому что на другой сидел Федя. Тот сделал передними лапками движение, словно тоже подтолкнул Колесо.)
— Ну вот, теперь хватит на неделю… — Лихо Тихоныч похлопал друг о дружку большущими тряпичными ладонями, будто поаплодировал. — Спасибо, помощнички…
Федя засуетился на ладони у Драчуна и квакнул.
— Домой просится, — объяснил Драчун. — Соскучился по друзьям…
— Нам пора, — спохватилась Белка и пощупала в складках мобильник: наверняка скоро начнется трезвон.
И все заговорили, что да, пора. Кроме Владика Пташкина, который продолжал сидеть на стойке, у оси.
Драчун, встав на цыпочки, протянул ему гармошку.
— На, не теряй больше… Птаха, а ты ведь говорил, что знаешь короткий путь…
— Это и воробью понятно! — Птаха сиганул на пол, успев на ходу пиликнуть на гармошке. Посидел на корточках, крутнул головой. — Дядя Лихо, дверца отперта?
— А чего ж, конечно! Она завсегда отперта…
Птаха прыгнул к стене, по другую сторону Колеса. Там все разглядели дверцу, похожую на ту, с которой Буратино содрал холст в каморке папы Карло. Только ключ не понадобился — Птаха потянул кольцо, дверь с гостеприимным скрипом отъехала. Все наперебой стали говорить Лихо Тихонычу спасибо — за вылеченного Федю (Федя квакнул), за чай, за знакомство с удивительным Колесом… Он говорил в ответ, чтобы не забывали, заглядывали в гости. Конечно, ему отвечали, что будут заглядывать…
За дверью был тесный извилистый коридор, в котором пахло сырой мешковиной и мышами. («Странно, разве хорды бывают извилистые?» — сказал на ходу Костя.) Скоро, буквально через три минуты, выбрались из щели в кирпичной стене, совсем близко от памятника Пространственному Абсолюту. Рядом никого не оказалось, только ходила у памятника Луиза с вертикально поднятым хвостом.
— Опять собралась внутрь шарика? — спросил Сега. Потому что замечено было несколько раз, как она преспокойно, будто у себя на подоконнике, сидит внутри запаянного шара с Пространственным Абсолютом. Луиза дернула кончиком хвоста: мол, ничего подобного…
Через другой, знакомый уже коридор выбрались к болотцу. Там Федю шумно встретили друзья-приятели. Когда они скакали на песке, тонкие лучи-отблески от коронок пересекались в воздухе, как золотые спицы…
Вечером Лихо Тихоныч Одноглазый сидел у себя в каморке и читал у горевшей печурки «Диалектику многомерных пространств» профессора Диколесова (кстати, вечного оппонента профессора Рекордарского, о чем Лихо, разумеется, не знал). Печурку он разжег не для тепла — и без нее было не холодно, — а для уюта и света. Оранжевый свет из открытой дверцы был гораздо приятнее того, что от лампочки.
Было тихо и грустновато. «И Птаха не появляется, а ведь обещал, негодник», — подумал Лихо.
В дверь нерешительно стукнули. Этот был, конечно, не Птаха, тот всегда возникал в открытом оконце.
На пороге появился мальчик — один из тех, что приходили днем за лягушонком. Стройненький такой мальчонка, спортивный. Будто пришел сюда с площадки для игры в теннис (про который Лихо смотрел иногда передачи). Только ракетки не было. Костя давно уже не носил с собой чехол, про который можно было подумать: там ракетка. Зато была при нем замшевая сумка с ремнем на плече.
— Лихо Тихонович, можно к вам на минутку?
— А чего, а чего ж, — засуетился Лихо. — Конечно, можно! Я скучаю тут с разной философией. Такая белиберда, хотел даже в печку… А ты ведь Костик, да? Я запомнил, хе-хе… Во мне хоть и труха, а память имеется… Навестить захотелось или дело какое?
— Навестить… И дело….
— А ты садись к огоньку. Про дело у огонька говорить способнее всего…
Мальчик Костя сел на чурбак у распахнутой печной дверцы. Обрадованно потер над коленями ноги, прогоняя бугорки «гусиной кожи» (видать, для мальчонки каморка на этот раз показалась зябкой). Потянул «молнию» на сумке, вытащил на свет обшарпанного тряпичного повара с улыбчатым ртом и задумчивыми глазами-пуговками.
— Лихо Тихонович, можно он у вас поживет? Дома его сегодня чуть не выбросили. Новая домработница принялась наводить порядок, влезла ко мне в комнату, и его — в мусорную корзину. «Думала, — говорит, — ненужный». Конечно, я поднял крик на весь дом, да все равно страшно за Пантелея… Его Пантелеем зовут… Отец тоже не раз говорил: на кой тебе этот утиль… А он у меня с той поры, как себя помню…
Лихо протянул к Пантелею тряпичные лапы (они слегка дрожали).
— Ох ты чудо какое замечательное. Кроха моя ласковая. Иди к дядюшке Лиху… Костинька, вот спасибо тебе! Мне с ним вдвоем в тыщу раз веселее будет, а то ведь по ночам-то все один и один, разве что Птаха залетит когда… Ох ты, Пантелеюшка, хороший какой… Костик, можно я его говорить научу? У меня получится! Мы ведь одинаково тряпичные, а я видишь какой болтун…
— Конечно, можно! Да мне всегда казалось, что он почти умеет…
— Оно и мне так же кажется. Оно так и есть, верно, Пантелеюшка?
Пантелеины глазки заискрились. Костя мигнул и отвернулся. Опять начал тереть колени, глядя в огонь. Сказал полушепотом:
— Только знаете что? Можно я иногда буду навещать его? А то все же… ну, привык я к нему… и он ко мне…
— Костинька, да приходи хоть каждый день! Хоть каждый час! Хоть живи здесь!
Костя улыбнулся:
— Я бы жил, да не дадут… С милицией утащат обратно…
Костя малость хитрил, когда сказал, что опасается за Пантелея. После крика, который он устроил дома (с разбитым телефонным аппаратом, сорванной гардиной и угрозами «сжечь к чертям собачьим все это буржуйское гнездо»), никто не посмел бы коснуться Пантелея — ни по глупости, ни по злому умыслу. Но Костик решил, что если поселит Пантелея у Лиха Тихоныча, то сможет бывать здесь чаще других, в одиночку… Зачем ему это было надо? Поди объясни! Тянуло, вот и все. И сам Лихо, и Колесо, и… надежда понять что-то неясное…
— Лихо Тихонович…
— Костинька, да ты говорил бы мне «дядя Лихо». Как Птаха, как Андрюша, как Дашенька…
— Ладно… Дядя Лихо, а может, Колесо надо еще подтолкнуть?
— Да куда уж! Сегодня вон как его крутнули… хотя… — Лихо, придерживая Пантелея одной лапой на животе, другую запустил сзади под шапку и почесал там неведомо что. — Может, ты и правильно решил. Запас энергии, он никогда не лишний, будет резервное накопление… А пока наше колесико вертится, на свете, говорят, убавляется немало всего худого… Пойдем!.. Пантелеюшка, поехали, крутнем Колесо…
Осенние звезды
Вашек вылепил Русалочку.
Получилась статуэтка высотой сантиметров двадцать. По правде говоря, от русалочки в ней было немного. Разве что сама поза девочки — та же, что у знаменитой датской скульптуры по сказке Андерсена. А так — девочка и девочка. В купальнике со съехавшей с плеча бретелькой. Добрела по воде до недалекого камня, села там с книгой, но не читает, а поглядывает куда-то через большие очки. Может быть, на проходящие вдали пароходы…
Была статуэтка из красновато-коричневого («терракотового») пластика, а очки Вашек сделал из тонкой блестящей проволоки.
Чтобы показать Русалочку, Вашек позвал Белку к себе домой. Стеснялся он отчаянно, бледнел, розовел и даже осип. Так вот сипло он выговорил:
— Ничего, по-моему, не вышло…
Но все же он подвел Белку к накрытому линолеумом столику, шумно вздохнул, зажмурился и сдернул со статуэтки клетчатый носовой платок.
Белка не стала разглядывать долго и придирчиво, не стала многозначительно молчать. Потому что сразу все сделалось ясно. Белка рассмеялась, будто получила самый лучший на свете подарок. Потом стала очень серьезной и с этой вот серьезностью, строгостью даже, спросила:
— Вашек, можно я чмокну тебя в щеку?
Вишневая краска, что залила обе щеки Вашека, пробилась сквозь загар. Вашек панически глянул на Сегу, который толокся рядом (а где еще ему было находиться?). И Сега повел себя великодушно. Не сказала «тили-тили…», а ответил за Вашека с той же, что у Белки, серьезностью:
— Конечно, можно… Он ведь заслужил, верно?
И Белка чмокнула. И сразу стало спокойно и радостно. Страх и великое смущение Вашека улетучились. Он весело засопел.
— Просто чудо! — заговорила Белка. — И Русалочка эта чудо, и ты сам. Ты такой же талантливый в этом деле, как Тюпа в своей невероятной физике-математике. Он будет гений в науке, а ты в скульптуре. Как Торвальдсен и Микеланджело.
— Белка, ты рехнулась! — обрадованно заспорил Вашек. — Это же еще так… ученическая работа… Я знаешь над чем дольше всего мучился? Не поверишь! Над очками. Гнул, паял, будто ювелир сережку какую-то…
Тут Белку слегка царапнула тревога:
— Ох, очки эти… Из-за них меня сразу все узнают…
— Ну и что? — огорчился Вашек. — А что плохого, если узнают?
Белка потерла лоб, тряхнула волосами.
— А ведь и правда: что плохого? — И она засмеялась опять. — Вашек, а можно?..
— Что? — тут же встревожился он.
— Можно мы сносим Русалочку к нам домой? Пусть мама и папа посмотрят…
Вашек опять начал краснеть сквозь загар.
— Зачем «сносим»? Отнесем… Она же твоя…
— Ой… — Белка прижала пальцы к щекам (очки перекосились).
— Конечно!.. И ты сама решай, кому показывать, а кому не надо… Можешь прятать ее, пока не подрастешь. А когда подрастешь, тебя уже не узнают, потому что…
— Что «потому что»? — подозрительно спросила Белка.
— Потому что станешь еще… то есть уже не очень похожая.
— Он хотел сказать: «станешь еще красивее», — беспощадно разоблачил брата Сега. И Вашек погнался за ним, обещая ужасы, от которых побледнели бы следователи великого инквизитора…
Прятать Русалочку и оттягивать показ не пришлось. Потому что случилось чудо. Оно, по мнению завсегдатаев Институтских дворов, было похлеще, чем пролезание Луизы и даже самого Тюпы в шар Пространственного Абсолюта. По крайней мере, оно было более эффектным и долговременным.
Дело в том, что на горке посреди бассейна появилась та самая Русалочка! Только в натуральную девчоночью величину.
Будто сама Белка села там, на каменной верхушке, и солнце всю ее — с волосами, купальником, книгой — обжарило терракотовым загаром (даже очки на большой русалочке были терракотовые).
— Белка, ну прямо ты, как на фотокарточке! — наперебой говорили ребята. Но никто не смеялся, только удивлялись и радовались. Многие думали, что таинственный скульптор, которому институтское начальство заказало такое украшение бассейна (и правильно сделало!), когда-то тайно наблюдал за Белкой, а потом вылепил ее по памяти. Или просто такое совпадение! Главное, что хорошее!
Никто ведь пока не знал про статуэтку Вашека. И никто не обратил внимания, что на краю терракотовой площадки, на которой сидела девочка с книгой, выдавлены две буквы ростом в полмизинца: ГВ (что означало, разумеется,«Горватов Вячеслав»). Такие же буквы, только крохотные, были и на статуэтке…
— Белка, я совершенно ни при чем, — перепуганно сказал Вашек, когда они впервые увидели скульптуру.
Белка и сама понимала, что он ни при чем. Искать объяснения приходилось в непонятных свойствах треугольного (и не совсем треугольного!) пространства, очерченного четырьмя таинственными векторами.
Дать такие объяснения мог только Тюпа. Компания в лице Белки, Вашека с Сегой, Драчуна с Дашуткой (та, впрочем, помалкивала), Кости и подскочившего Птахи устроила на отдаленной лужайке допрос с пристрастием.
— Ну чего вы пристали! — жалобно голосил Тюпа. — Я сам не могу понять! Я вам кто? Эйнштейн и академик Капица в одном лице?
Ему отвечали, что он такой и есть и обязан разобраться и объяснить…
— А то ща как… то есть не выводи людей из себя, — не выдержал Драчун. Это разрядило обстановку, все начали хохотать (кроме Тюпы). Но загадка не исчезла. И Тюпа сумрачно сказал, что должен изложить события Валерию Эдуардовичу и проконсультироваться.
Изложил и проконсультировался. И потом пересказал объяснения друзьям.
Объяснения были достаточно бестолковы (или слушатели такие) и сводились вот к чему. Во-первых, «этого не может быть». Но (это уже во-вторых) «поскольку оно все-таки имеет место», то дело, скорее всего, в следующем. Когда-то на каменной горке бассейна была скульптура (неизвестно какая). Информационное поле камней (если допустить, что такое существует) грустило, что теперь оно без скульптуры. Векторы учуяли эту невнятную тоску и, видимо, решили исправить положение. Начали шарить по ближним пространствам в поисках новой фигуры (вернее, образца). Наткнулись на юного скульптора, который ходил тут и постоянно думал о своей Русалочке. Так сказать, горел вдохновением…
— Горел ведь? — в упор спросил Тюпа.
— Ну… типа того… — разглядывая кроссовки, бормотнул Вашек. Научный анализ требовал только правды.
— Ну вот… — покивал Тюпа. — Энергетическим полям вектора, видимо, несложно было (а может, и сложно, кто их знает, но зачем-то надо) сотворить то, что сотворили. Сгустили молекулы воздуха над горкой до нужной плотности, нащупали в Вашкиных мозгах образец… Дальше — дело ихней техники…
Поскольку другого объяснения не было, пришлось принять это. В конце концов, так ли уж важно, откуда Русалочка. Главное, что всем нравилась. Только дядя Капа неделю поглядывал на нее косо. Не любил, когда что-то (даже чудеса) случается без его ведома и разрешения…
Но все-таки кое-что на Институтских дворах случалось независимо от дяди Капы — даже и не чудесное. Начала подкрадываться осень.
Стало раньше темнеть, поубавилась жара. Появилась в листе кленов первая желтизна. Повторно зацвели одуванчики (хотя и не так густо, как в мае-июне). Все еще цвел у заборов и кирпичных стен иван-чай, но иногда вместо лиловых кистей видны уже были на нем пушистые макушки…
Растворялась в августовском воздухе печаль близкого конца каникул.
Стали реже летать стрекозы-великанши. «Авиаконструкторы» вроде Юрчика и Чебурека опять принялись запускать самолетики. По-прежнему шумели на Дворах игры, но уже не такие оживленные, как в середине лета. Реже слышалось с болотца веселое «бум-ква-ква». Драчун сказал, что «у принцев и принцесс прибавилось хлопот — не за горами зимовка». «Как это не за горами! Все-таки еще лето!» — заспорили с Драчуном. Тот развел руками: «Им виднее».
Дядя Капа спустил из бассейна воду, направил ручей из родника в канаву по обводному руслу. Несколько дней подряд на сухом бетонном дне продолжали появляться монетки, но потом все меньше, меньше…
Затем неотвратимо наступили школьные дни…
Костю отец попробовал уговорить (правда, не очень настойчиво) снова пойти в какую-то сверхэлитную гимназию, но тот остался в прежней школе. В одном классе с Белкой. Это ему слегка скрашивало осеннее занудство школьных занятий.
А природа еще сопротивлялась холодам! Особенно на Институтских дворах. Казалось, на них поселилось вечное «бабье лето». И поэтому ребята продолжали сбегаться сюда. Не так много, как раньше, не так часто и не так надолго, как летом, но собирались. Можно было, как и прежде, погонять «кольца-мячики», запустить самолетики, посидеть вечером у студенческого костра (их теперь много тут было, студентов-то). Надо было навещать Русалочку, чтобы не скучала…
А когда лето сдалось и начали перепадать зябкие дожди, ребята все равно прибегали на Институтские дворы, потому что отсюда был близкий путь к дядюшке Лиху.
Лихо Тихоныча навещали не реже, чем раз в неделю. А кое-кто и чаще. Например, Костя (но он об этом не распространялся). Когда приходили большой компанией, усаживались за щелястым столом, устраивали чаепитие. Потом шли в «колесный зал».
Колесо завораживало. В мерцании полупрозрачных спиц, в клочьях разноцветного тумана ощущалось дыхание иных пространств. Особенно когда в тумане возникали видения нездешних стран. Так оно и должно было быть!
Это объяснил Тюпа.
Когда Тюпа первый раз пришел сюда с ребятами, он долго стоял у Колеса, шевелил толстыми губами. Потом обвел всех задумчивым (ну прямо нездешним каким-то) взглядом и сказал:
— Гироскоп… — Это он будто себе самому сказал, а не тем, кто рядом. Но те потребовали объяснений. Особенно Сега и Костя.
Тюпа растолковал, что гироскоп — это диск или волчок, который при быстром вращении стремится удерживать в пространстве заданное раз и навсегда положение. «Хоть вся галактика перевернись кверху ж… жизненными центрами, он все равно останется в своей плоскости…»
— Зачем? — сказал Костя.
— А вот затем, — строго, непохоже на себя, ответил Тюпа. — Всемирный закон природы. Нас не спросили, когда его подписывали…
— Хорошо, если бы и у людей так, — вырвалось у Белки, и она тут же застыдилась своего «философствования». Глянула на Костю, думая, что он опять спросит: «Зачем?» Но Костя спросил о другом:
— Тюпа, а какая у него задача, у гироскопа? Вот у этого?
— А я откуда знаю…
Но скоро он узнал. Вернее, догадался «с практически полной долей вероятности» (так он выразился). Во время второго визита к Лиху Тюпа долго стоял у Колеса, разглядывая его с ребра. Потом вытащил из кармана туристический компас с откидными планками пеленгатора. Поглядел сквозь этот пеленгатор вдоль Колеса. Поскреб затылок. Долго молчал и наконец выговорил с не свойственной ему робостью:
— Ребята, а это ведь стабилизатор…
— Чего? — недовольно откликнулся Драчун. Он не любил непонятностей.
— Правильный вопрос: стабилизатор «чего»… — заметил Тюпа уже увереннее. — Об этом и речь.
— Стабилизаторы бывают у самолетов, — недовольно сказал Драчун.
— Стабилизатор — это устройство, которое удерживает «чего-нибудь» в заданном этому «чему-нибудь» положении. Гироскоп может служить прекрасным стабилизатором…
— Ну и… — проговорил Костя, пряча за снисходительным тоном нетерпение.
— Ну и… — слегка передразнил его Тюпа. — Дело в том, что плоскость данного гироскопа в точности совпадает с направлением одного из векторов треугольника, который образует конфигурацию Институтских дворов. А точнее — даже двух. Третьего и четвертого. Того, который с этим третьим совпадает и придает нашему треугольному пространству характерные для него аномальные свойства и дополнительные категории…
Тюпа, когда выражался так, вовсе не важничал. Просто язык институтских и школьных семинаров въелся в него настолько, что говорить иначе было трудно. Да и как простыми фразами объяснишь явления аномальной природы многомерных выгнутых пространств…
Впрочем, Тюпу более или менее поняли — не первый раз речь шла о таких вещах. Разве что Дашутка нисколечко не разбиралась в этих вопросах. Да еще тряпичный кок Пантелей. Пантелея не волновали хитрости мироздания. Ему просто хорошо было в мягких лапах у дядюшки Лиха. Он боком прижимался дядюшкиному пузу из мешковины и глазами-пуговицами поглядывал то на него, то на друга Костю. Лихо и Костю он любил теперь одинаково… Впрочем, кто знает! Может быть, Пантелей уже понимал кое-что в альтернативной физике и математике, просто не говорил. Он понемножку осваивал человеческую речь, но вступать в беседы еще стеснялся…
Зато сам Лихо Тихоныч активно обсуждал с Тюпой теорию гироскопа-стабилизатора. Идея, что Колесо удерживает в заданном положении очень важный вектор многомерного пространства, пришлась ему по душе.
— Недаром, значит, меня определили в смотрители, — со скромным удовольствием подводил итог Лихо. — Не зря я тут днюю-ночую. Функция у колесика, выходит, очень даже масштабная. Может, даже связанная с космосом… — При этом он приподнимал шапку, и под ней открывалась лысина, похожая на верхнюю корку белого каравая (прямо под лысиной блестели глаза, а больше ничего не было видно). Лихо потирал «каравай» тряпичной ладонью и покряхтывал. Посторонним показывать лысину Лихо не любил, но хороших знакомых не стеснялся.
Поговорив о хитростях векторов и пространств, ребята дружно подталкивали Колесо, и стеклянные спицы начинали искриться сильнее…
Однажды за ребятами увязалась к Лихо Тихонычу Луиза. Просто муркнула и пошла следом. Ну пошла и пошла, прогонять было невежливо. Да и с какой стати? Что плохого, если умная, знакомая с четырехмерными хитростями кошка поглядит на Колесо?
Луиза долго сидела перед Колесом как зачарованная.Затем… затем выкинула фокус, похожий на тот, что показывала с шаром Пространственного Абсолюта. Она с места сиганула в гироскоп! Размазалась в воздухе черной полосой и оказалась внутри обода, между спицами!
— Батюшки-светы… — Лихо всплеснул большущими ладонями, как перепуганный деревенский дедушка. — Да как же она… через такую защиту!
— Она умеет, — с удовольствием сказал Сега. — Да ведь и Тюпа умеет!.. Тюпа, ты смог бы туда пролезть?
— Теоретически смог бы, — согласился Тюпа. — А практически я там сразу застряну. И Колесо остановится, потому что произойдет смещение тяжести…
— Тогда не надо, Тюпа, — попросила Дашутка.
— Не буду, — пообещал Тюпа.
Луиза между тем повела себя как белка в колесе. Она изящно побежала вверх по стеклянным зубчикам-ступеням. То есть она стремилась вверх, а на самом деле из-за вращения обода оставалась на месте. И ее это, кажется, веселило. А Колесу такое дело, видимо, нравилось. Оно даже слегка увеличило скорость, и шорох его сделался заметнее. Все смотрели, приоткрыв рты.
Луиза побыла внутри гироскопа с минуту и, довольная произведенным эффектом, прыгнула обратно.
— Мр-р? — сказала она вопросительно. То есть «ну как?».
— Во! — показал ей палец Драчун.
С тех пор Луиза повадилась ходить с ребятами к Лихо Тихонычу. Несколько раз еще прыгала в гироскоп, но чаще просто сидела перед ним и смотрела на возникающие в цветных пятнах картинки. Возможно, в ее голове рождались какие-то свои теории пространств. Иногда рядом с Луизой сидел на корточках Сега. Что-то неслышно шептал в кошачье ухо.
— О чем это ты с ней? — спросил однажды Вашек слегка ревниво.
— Пока секрет, — важно сказал Сега.
Однажды, когда пили в каморке у Лиха чай (а Луиза сидела на посудной полке рядом с Пантелеем и грызла горбушку копченой колбасы), под потолком со звоном откинулась оконная створка и возник Владик Пташкин.
Птахе шумно обрадовались. Он давно не появлялся ни на Институтских дворах, ни у Лихо Тихоныча.
— Где ты пропадал, летучая душа? — запричитал, ненатурально сердясь, Лихо. — Я уж всякие-разные мысли думал, нехорошие…
— Мы тоже, — строго сказала Дашутка. — И где тебя искать, не знали…
— А, дела всякие, — беспечно отозвался Владик. Спустил из окна тощие, как у аистенка, ноги и застукал о стену стоптанными пятками кроссовок.
— Лихо Тихоныч, дайте ему чаю погорячее, — сказала Белка, — он же совсем продрог. — Владька, ты чего такой? Октябрь на дворе, а ты как в июле…
Владик был в своей летней обтрепанной одежонке, сшитой, казалось, из клочков-перьев (но при этом, разумеется, в шапке)…
Птаха не ответил, дотянулся, взял из лап Лиха теплую фаянсовую кружку. Начал крупно глотать чай и от удовольствия снова стукал о стену каблуками.
— Ты совсем бестолковый. Вот схватишь пневмонию, — тоном строгой тетушки сказала Дашутка.
— Ага, малость зябко на улице, — согласился Владик. — Значит, пора в дорогу. Всем привет! Увидимся в апреле!.. — Он оставил кружку на подоконнике, положил рядом с ней шапку, вздернул ноги и спиной вперед вывалился в окно.
— Ox… — выдохнула Белка, хотя, казалось бы, пора было привыкнуть к таким фокусам.
— Птаха он и есть птаха, — развел ручищами Лихо. — Теперь и правда не появится до весны.
Все помолчали, с грустью от разлуки и с беспокойством о птахе по имени Владик.
— Да все будет хорошо, ребятки, — утешил гостей Лихо Тихоныч. — Он ведь так не первый раз…
В октябре темнеет рано. Когда выбрались от Лихо Тихоныча на Институтские дворы, в черном небе висели многоэтажные яркие созвездия. Воздух был горьковатый. Пахло увядшими тополями, по булыжникам шуршали от ветерка сухие листья. Светились окна факультетов. Но звезды сейчас были главными. Ребята остановились, запрокинув лица.
— Я такая бестолковая, — призналась Белка. — Не знаю ни одного созвездия, кроме Ориона и Большой Медведицы.
— А мы с Сегой свое созвездие придумали, — сказал Вашек. — Вон видите, выше флюгера яркая голубая звезда? Это глаз. А кругом, если по соседним звездам протянуть линию, получается рисунок лошадиной головы… Вон там густые мелкие звезды — будто грива. Правильно, Сега?
— Та-а… — доверчиво отозвался Сега. — Это созвездие Шахматной Лошадки… И теперь я знаю, что делать.
— Что? — спросила Белка. И другие тоже сказали «что? ». Даже Вашек — видимо, и он не знал о Сегиных планах. И, кажется, забеспокоился.
— Знаю, — повторил Сега. — Я скажу, только не сейчас…
Двадцать два с половиной градуса
В конце октября, воскресным утром, Вашек проснулся позже обычного (вчера засиделся допоздна). Открыл глаза и увидел, что Сега складывает в большой пластиковый пакет всех своих лошадок. Сразу встревожился:
— Ты куда-то собрался?
— К дяде Лиху…
— Один?
— Но ты же занят с утра до вечера со своей Снегурочкой, — не оборачиваясь, отозвался Сега.
Это была правда. Вашек все свободное время (а иногда и не свободное, вместо уроков) лепил новую статуэтку — Снегурочку. Это была девочка на коньках, в короткой шубке, в шапочке с меховой оторочкой и, конечно, в очках. Вашеку казалось, что Русалочке будет холодно зимой (да и сейчас как глянешь на нее, летнюю, — озноб по коже), и он надеялся, что энергетические поля Институтских дворов проявят сообразительность и заменят девочку в купальнике девочкой на коньках. До лета… Снегурочка выходила красивой, изящной такой, но работа шла медленно. Вашек только о ней и думал.
Но не настолько же, чтобы отпускать Сегу одного!
— Пойдем вместе!.. И давай Белку позовем.
Но Сега сказал, что для дела, которое он задумал, много зрителей ни к чему. Вдруг не получится… Но обязательно нужна Луиза.
Вашек знал, что расспрашивать брата о его планах не следует. Не потому, что Сега скрытный и упрямый, а потому, что опасливый. Суеверный даже. Боится, что, если скажет заранее, дело может провалиться. Поэтому он просто сказал маме и отцу: «Мы пойдем погуляем» — и отправился с Сегой на Институтские дворы. Надо было найти Луизу. Обычно Луиза в первой половине дня вместе с профессором была на лекциях. Пока Валерий Эдуардович втолковывал будущим ученым хитрости мироздания, Луиза сидела на кафедре — неподвижная и невозмутимая. Возможно, она просто впитывала в себя знания, излагаемые хозяином, а возможно, критически их переосмысливала. Порой профессор поглядывал на любимицу с некоторой опаской, но она никак не показывала своего отношения к услышанному…
Однако нынче, в выходной день, Луиза могла гулять где угодно. А могла и сидеть с профессором дома. Неясность осложняла дело, и Сега с Вашеком заранее настроились на долгие поиски.
Но им повезло!
Луиза умывалась на крыльце, у подъезда здания, где располагалось казенное профессорское жилье. Щурилась на холодное осеннее солнышко.
— Кыса, пойдем с нами, — позвал Сега. Луиза не возражала.
Дверь в коридор, который вел к Лихо Тихонычу, была теперь всегда отперта (Тюпа заботился об этом регулярно). Добрались за пять минут.
В кирпичной каморке топилась чугунная печка. Перед ней сидел Драчун и подбрасывал щепки. Здесь же была Дашутка — она мыла в лохани разноцветные фаянсовые кружки. А еще был Костя. Он сидел в углу на чурбаке и что-то говорил тряпичному коку Пантелею, который устроился у него на колене. Пантелей неразборчиво отвечал квакающим голоском…
— А вот и еще гости, вот и славно! — обрадовался братьям и Луизе Лихо Тихоныч. — Прямо воскресная ассамблея получается! Потому как еще Белочка собиралась заглянуть, и Тюпа обещался…
Вашек с беспокойством глянул на Сегу: вот тебе и «много зрителей ни к чему»! Как теперь быть? Но похоже, что Сега не расстроился. Видимо, почуял, что друзья — не помеха.
Луиза пошла здороваться с Пантелеем — с некоторых пор они сделались друзьями.
Тем временем появилась Белочка. Стала спрашивать у Вашека про Снегурочку — как идет работа?
— Он весь в творческих муках, — сообщил «этот несносный болтун» Сега. Вашек показал ему кулак. Сега захихикал, позвал Луизу и стал что-то шепотом говорить ей на ухо. Луиза одобрительно дергала кончиком хвоста.
Пришел Тюпа. За последнее время он опять слегка потолстел и к тому же обзавелся очками. Не столько из-за нарушений зрения, сколько из-за подражания профессору.
Костя оставил Пантелея на чурбаке и обратился к «смотрителю гироскопа»:
— Лихо Тихоныч, ну так что? Можно мне будет, а?..
Лихо развел тряпичными лапами.
— Костинька, да разве я против? Я только рад… Лишь бы те, кто меня назначил, не заспорили. Да я думаю, не заспорят. Жалко им, что ли?
Поскольку все смотрели и слушали вопросительно, Лихо Тихоныч объяснил:
— В помощники ко мне просится, в постоянные. Как бы на должность. Чтобы, значит, смотреть за Колесом регулярно, а иногда и по ночам дежурить…
Драчун глянул косовато. Он считал дядюшку Лихо своим самым старым знакомым и на других, кого тот привечал, порой посматривал с ревностью. Впрочем, ревность эту он прятал, потому что эти «другие» были друзья. И он только спросил равнодушным тоном:
— Дома-то тебе разрешат, чтоб торчать тут ночью?
— Дома всем до меня по фигу. Скорей всего, и не заметят, — скучным голосом сказал Костя. Все сочувственно помолчали. О его домашних делах знали, он давно уже ничего не скрывал от друзей.
— А здесь от меня хоть какая-то польза будет, — почти шепотом добавил Костя. — Должна же быть от человека польза. От любого… Чтобы он кому-то нужен…
Белке показалось, что у Кости в горле закопошились слезинки, и она быстро сменила разговор:
— А с больницей-то как? Больше ничего не слышно?
— Отец как-то высказался, что наплевать ему на больницу. Только теперь от него ничего не зависит…
— А от кого зависит? Может, от этого, от Мистера Икса? — сердито спросила Белка. Она не боялась говорить здесь о таких делах, потому что все уже знали подробности Костиного похищения. И про историю с перстнем знали…
— Мистер Икс исчез, — хмыкнул Костя. — Видать, почуял, что жареным запахло…
— А ты откуда знаешь? — почему-то встревожилась Белка.
— Вадим сказал… Но он его найдет… Да ты что, думаешь, я боюсь? Спрятаться здесь хочу? Просто здесь… ну, я же понимаю, что Колесо — это очень важное дело. И хочется поближе… вот… — Голос у Костика зазвенел, но тут же опять угас, превратился в полушепот.
— Сколько все же всякого гадства на свете, — излишне возбужденно заговорила Белка (ей было неловко оттого, что, кажется, она чересчур разбередила Костину душу). — Ну почему на всей Земле не может быть, как у нас на Институтских дворах? Чтобы люди не грызли друг друга!
— А почему не может? — тихо спросил Вашек. — Я вот вчера вечером лепил… Снегурочку… и думал про это… Если очертить векторами все пространства, где живут люди… Может, на них везде стало бы по-человечески? Костя вскинул блестящие глаза.
— Как очертишь-то? Мы же ими не управляем… Даже ничего про них не знаем.
— Про один-то вектор знаем, — совсем уже тихо, виновато даже напомнил Вашек. — Про четвертый… Ведь его направление зависит от Колеса… Если Колесо чуть-чуть повернуть, изменится плоскость гироскопа… Сторона треугольника передвинется, он увеличится. Захватит новые территории. Ну, не всю Землю, конечно, а все-таки несколько больше станет… Институтской зоны… И больница попадет в эту зону…
Странно, что разговор вели те, кто в альтернативной физике и математике многомерных пространств разбирался еле-еле. То есть вообще не разбирались, а слышали какие-то обрывки сведений от Тюпы (и мало что понимали при этом). А многомудрый Тюпа почему-то сидел в сторонке и слушал молча. Только лоб у него так морщился, что на носу елозили очки… Вдруг Тюпа завозился на скрипучем стуле, подъехал с ним к столу и азартно потребовал:
— А ну-ка идите сюда!
И все обступили, облепили большой щелястый стол. А Тюпа застучал по нему вынутым из кармана мелом.
— Если, значит, так… При повороте на двадцать градусов Треугольник образует длинный клин, который уходит на бесконечно далекое расстояние. Возможно, получится полоса, которая опояшет планету. Может возникнуть кольцевая область стимуляции позитивных энергий…
— Кеша, не увлекайся, — вдруг подал голос Лихо Тихоныч, про которого в запале разраставшейся идеи подзабыли. А ведь он-то был смотритель Колеса и кое-что понимал в таких делах. Тем более что успел прочитать немало научных книг и, несмотря на неуклюжую речь и простецкие манеры, знал о некоторых тайнах многомерности. — Ты, Кеша, посуди, как оно получится. При повороте-то четвертый вектор уйдет с третьего, они разъединятся и оба потеряют свои качества. Будет, как оно говорится, ни нашим, ни вашим. Ни туды и ни сюды…
— Все будет «сюды»! — запальчиво заспорил Тюпа и замахал снятыми очками. — Потому что ни фига они не разъединятся, они уже склеились намертво, проросли друг в друга. Это подсчитано по формулам Лебедева-Травкина и Жака Ришелье! Вместе и переместятся. Тут самая большая трудность — это техника! Чтобы повернуть… Дядя Лихо, есть какой-нибудь механизм поворота?
— Механизм-то… его вроде бы нету. Но площадка-то, она на подшипниках. Ежели свинтить гайки да убрать винты… Да только, наверно, нельзя это, Кеша. Понарушим чего, потом дело не поправишь…
— Да чего мы нарушим? — со звонкой энергией заспорил Вашек. Идея увеличить зону добра и при этом спасти больницу окончательно взяла его в плен. — В векторе же полезная энергия! От нее не может быть вреда!
— Так-то оно так… — Лихо полез парусиновой лапой под шапку. — Да ведь если что, с меня голову снимут…
Никто даже не заметил сомнительности этой фразы (в том смысле, что где там у Лиха она, голова-то). Жажда счастливых перемен овладела уже всеми. Только Дашутка молчала и смотрела, кажется, с опаской, да Пантелей на чурбаке что-то неразборчиво вякнул, но его не услышали (а Луиза сидела с ним рядом неподвижно, как во время профессорских лекций).
Даже Драчун, чьи рассуждения в спорах чаще всего были на уровне «ща как дам…то есть ну вас на фиг», на этот раз вдруг проявил необычную рассудительность. Прямо скажем, философскую.
— Дядя Лихо, — проговорил он проникновенно. — Ты вот подумай. Появился тына свет из-за каких-то космических сил. Для чего они толкнули бабку Лизавету придумать тебя? Не для того же, чтобы ты пугал меня, бестолкового. Может, появился ты на свет как раз для того, чтобы повернуть однажды Колесо. Для общей пользы всей Земли…
Возможно, именно мысль о его планетарной роли направила сознание Лиха в нужном для ребят направлении. Он засуетился:
— А тогда… Если оно так… У меня где-то ключ был разводной, как раз для таких гаек… Только ты, Кеша, смотри… Рассчитай как надо…
Тюпа, вытащив из-под свитера калькулятор высшего уровня, рассчитал все быстро и уверенно. Сказал, что поворот на двадцать два градуса и тридцать минут будет в самый раз. Только придется поднатужиться: перевести такой громадный гироскоп из одной плоскости в другую — это «пуп сорвешь, пока получится».
— Вспомните про колесо от велика. Его, когда раскрутишь в руках, держишь за ось, повернуть бывает трудно. А здесь вам не велосипед…
Но народ, вдохновленный всепланетным замыслом, был полон уверенности. Только Сега вдруг начал слегка хмуриться, будто хотел возразить. Но молчал.
Все отправились в зал с Колесом. Костя в горячке забыл про Пантелея, вернулся, подхватил. Пантелей что-то неразборчиво бормотнул ему.
— Да ладно тебе, — откликнулся Костя. — Не бойся…
Вашек и Драчун, следуя указаниям дядюшки Лиха, отыскали в углу за рассохшимся бочонком великанский гаечный ключ с деревянным рычагом-рукоятью. Подволокли к площадке со штырями и гайками. Потом вчетвером — Вашек, Драчун, Костя и Тюпа — ухватили разъемом ключа первую гайку. Налегли на рукоять. Гайка поддалась легко. Несколько нажимов — и стало можно скручивать ее ладонями. Скрутили. Костя снял, опустил немалую тяжесть на кирпичный пол. Штырь с нарезкой ускользнул из гнезда сам, звякнул под площадкой.
Начало было положено. На минуту стало тихо. Только шуршало Колесо. В этой тишине, в этом шуршании ощущалась значительность происходящего.
Тюпа деловито проговорил:
— Ну, видите? Здесь заранее все рассчитано. Поворот на одно гнездо — это как раз двадцать два с половиной градуса. Будто кто-то знал заранее…
На железной площадке между штырями были нанесены градусные деления.
— Поехали дальше, ребята, — сказал Вашек. Сега стоял рядом и поглаживал пакет с лошадками, прижимал его к груди. Похоже, что он забыл про дело, с которым пришел сюда. Луиза сидела у его сапожка — по-прежнему невозмутимая. Пантелея держал в лапах Лихо, притискивал его к пухлому животу из мешковины (видимо, от волнения). Дашутка ухватила за руку Белку.
Взялись за вторую гайку. Подналегли… И в этот момент снаружи послышались торопливые шаги. В дверях проявился тот, кого совершенно не ждали.
Живые лошадки
Это был профессор Рекордарский. Видно, что он спешил — голова без шапки, очки перекошены, куртка накинута на плечи. Однако профессор не потерял деликатных манер, что было результатом врожденной интеллигентности и академического образования.
— Доброе утро, господа. Прошу извинить за непрошеный визит, но я весьма тревожился за Луизу. Она сказала мне… э, то есть дала понять, что намерена отлучиться совсем ненадолго и, так сказать, растворилась. Я приготовил ей завтрак, стал ждать и наконец заволновался. По некоторым признакам, а главным образом благодаря интуиции, я определил ее след и… вот… Да, вы здесь, сударыня! Я счастлив, хотя и не одобряю вашей безответственности… И коллега Иннокентий тоже здесь! Гм, это наводит меня на некоторые догадки…
— А это Лихо Тихонович, — торопливо отвел от себя внимание Тюпа.
— Очень приятно. Я в некоторой степени наслышан и мечтал познакомиться, но не смел беспокоить без позволения. И теперь рад случаю…
— Я тоже рад и весьма польщен знакомством, — отозвался Лихо Тихоныч неожиданно светским тоном. — Я читал ваше «Определение пространственных радиусов» и рассчитывал обеспокоить вас некоторыми вопросами…
«Во дает дядюшка Лихо!» — толкнулось в голове у Белки. Остальные стояли, как дачные пацаны, застигнутые в чужом саду. Ох, не только из-за Луизы появился здесь Валерий Эдуардыч. Явно почуял что-то…
— Я охотно удовлетворю ваше любопытство, — сказал профессор Лиху. — Но в данный момент… раз уж я оказался у вас… мне хотелось бы полюбопытствовать, чем конкретно занят здесь коллега Иннокентий, в чьих глазах, я вижу, не остыл сомнительный энтузиазм…
— Че сомнительный-то… — неуверенно возмутился Тюпа. — Пойдемте, я щас объясню… — Он за рукав отвел профессора подальше от остальных и начал что-то говорить — неразборчиво и часто.
Профессор Рекордарский слушал, слушал и вдруг сел где стоял, даже не оглянувшись. К счастью, позади оказался кривой, но прочный табурет. Профессор вздернул очки и уронил руки. И закричал тонким голосом:
— Да ты понимаешь, дубина этакая… то есть я хочу спросить: вы отдаете отчет, коллега, о мере ответственности, которую осмелились взять на себя, затеяв этот непродуманный и… я вынужден сказать это слово… авантюрный эксперимент! Я не упрекаю детей, которые верили вам безоговорочно и пошли на поводу!.. Я не смею судить Лихо Тихоновича Одноглазого, который, в силу специфических условий, не мог вникнуть в эту проблему со всей глубиной, но вы, Иннокентий…
— А че, — опять сказал Тюпа. — Ну попробовали бы. Если бы не вышло, вернули бы все на место, и кранты…
— «Кранты», как вы изволили выразиться, могли наступить значительно раньше, — устало выговорил профессор. — Изменение конфигурации, увеличение площади могло привести к выбросу целого спектра энергий, причем таких, чьи характеристики еще совершенно не изучены. Я даже не берусь предсказать последствия…
Вашек понял, что пора заступаться: ведь Тюпа отдувался за всех.
— Валерий Эдуардыч, он не виноват! Это мы вместе!
— Да! Мы хотели спасти больницу! — сигнальным рожком прозвучал голос Сеги.
— Ну разумеется… Да. Я понимаю, что у вас были самые благие намерения. Но вы же знаете, куда такими намерениями вымощена дорога… Лихо Тихонович, я беру на себя смелость настойчиво рекомендовать вам поставить на место винт и закрутить гайку. Восстановить, так сказать, статус-кво…
— Оно конечно… Это мы сейчас, — засуетился Лихо. — Давайте, ребятки… Мне, дурню, сразу надо было понять, что дело неприкосновенное… На будущее пломбы поставлю и печать сургучную…
— Очень актуальная и адекватная ситуации мера, — одобрил профессор. И вдруг неуловимо сменил тон: — А скажите-ка мне, друзья мои, вы всерьез пришли к мысли, что изменение площади данного пространства увеличит запас добра вокруг нас?
— А разве нет? — слегка ощетиненно сказала Белка.
— Милые вы мои… если бы все было так просто… Дело в том, что никакие конфигурации не рождают внутри себя ни добра, ни зла, это установлено еще в давние времена. Они могут лишь усиливать ту энергию, те эмоции и ощущения, которые оказались в пределах их контура. С чем это сравнить? Ну, скажем, чье яйцо положишь в инкубатор, тот из него и вылупится. Может, соловей, а может, змея… Так и здесь… Нашему пространству и вам повезло. Когда его открыли, нашелся тот, кто глянул на него с интересом и пожелал ему добра. Возможно, кто-то из вас заглянул туда первым, с доброй душой… Душу эту уловило информационное поле, уловили стабилизаторы — и начали раскрутку. А потом уже все вы добавили много хорошего. Тем, что стали жить на Дворах без всякой злобы и обид… А если бы оказался там первым какой-нибудь… ну, как говорят иногда студенты, «крутой мэн»… все было бы иначе. Возможно, не стало бы даже института…
— А кто был первый… который хороший? — шепотом спросила Дашутка. Она сидела перед профессором на корточках и гладила Луизу.
— Я так думаю, что первым был Птаха, — подал голос Лихо Тихоныч. — Прошлой осенью, перед отлетом, заглянул он ко мне и говорит: «Ух, дядя Лихо, открылись такие места!» Будто город нездешний. Там, говорит, можно жить как в сказке, которую сам придумал… Так вот оно…
— Не исключено, что так, — покивал профессор. — И пространство откликнулось ему… А потом, уже в таком вот резонансе, стало откликаться и вам. Как говорится, оно вам — вы ему. Получилась настройка на доброту…
— Но мы же не такие уж добрые. Всякие… — неловко выговорила Белка.
— Вы… хорошие… — негромко сказал профессор и легонько провел ладонью по голове Дашутки. — Вы «всякие»… и все же хорошего в вас больше, чем плохого… Я вот иногда наблюдал за вами то из окна, то. с улицы. Это я в память о собственных школьных годах люблю смотреть иногда на ребячьи игры… Вы ведь, по-моему, ни разу не подрались. Не помню даже, чтобы поссорились всерьез…
— Да ну, всяко бывало, — надувшись, возразил Драчун. — Мне Юрчик рассказывал, как однажды «кандеевский» сюда приперся и начал свои права качать. Ему ого как вломили!.. То есть чуть не вломили. Он до сих пор, наверно, радуется, что ноги унес…
Валерий Эдуардович покивал опять.
— Ну да, ну да… Это ведь тот самый, которому на прощанье подарили самолетик? Его зовут Егор Желтиков. Он потом долгое время ходил по окраинам Дворов и все не решался подойти к вам…
— Вот балда… — искренне огорчилась Белка.
— Возможно… — согласился профессор. — Однажды вечером он вышел к костру, у которого сидели третьекурсники. Постоял рядом, а потом ввязался в спор о роли энергетического дисбаланса в непредсказуемых искривлениях локальных пространств. Ребята послушали его, ухватили под локотки и притащили ко мне… Теперь стоит вопрос о переводе его в нашу спецшколу. Ситуации, как видите, повторяются…
— Повезло ему, что вышел к костру… — сказал Вашек.
— Это ему Пространство помогло, — заметил Костя.
— Пространство помогает вам, потому что вы помогаете ему. Определяете его настрой… И я хочу сказать, уважаемые коллеги, что увеличивать площадь данного пространства весьма чревато. Не только из-за возможных выбросов. Просто с увеличением площади будут слабеть его свойства. Вашей энергии не хватит, чтобы поддерживать их.
— Почему? — недоверчиво сказал Драчун.
— Попробую объяснить… Представьте, что на тарелку насыпали крупу. Тонкий слой. В каждой крупинке — заряд позитивной энергии. Она передается тарелке. И тарелке, и крупинкам хорошо, полная гармония. Но вдруг тарелка начинает расти. Делается размером с блюдо, с круглый стол, с цирковую арену, наконец. А крупинок-то остается прежнее количество. Сперва тончает слой, потом крупинки оказываются оторванными друг от друга, все дальше, дальше. Наконец их уже не различишь на громадной арене. И ничего они уже там не решают. Их одинокая энергия теряется и тает…
— Пример понятный. Даже очень образный, — сказала Белка (ей вдруг стало обидно). — Однако ведь число крупинок может расти. Если на выросшие пространства будут приходить новые ребята. А может, и взрослые.
— Логично, — опять покивал профессор. — Однако небесспорно. Что мы знаем о свойствах растущих пространств? Как поведут себя векторы? Не исчезнут ли они вовсе? Кристалл строит себя по собственным законам, которых мы пока не знаем. Боюсь, что он не одобрит вмешательства… И неизвестно, как поведут себя люди в мире насильно выращенных конфигураций…
— Хуже, чем сейчас, все равно некуда… — угрюмо сказал Костя. — Земля вздрагивает…
Профессор не ответил. Тискал пальцами снятые очки, близоруко смотрел перед собой.
— А что же делать? — тоном, похожим на Костин, спросил Вашек.
Профессор встряхнулся.
— Выход в общем-то простой, друзья мои. Всем надо жить по-человечески. Не делать другим того, чего не желаешь себе. Это древняя истина. Тогда любое пространство впитает в себя добро…
— Древние истины работают неохотно, — будто через силу выговорил Костя. — Только изредка и в отдельных местах…
— Да, — согласился профессор. — Но понятие «древняя» относительно. В общем-то мир очень молод. Кристалл еще в начале роста. Впереди немало времени. И это дает надежду, что в конце концов добрые истины возьмут верх.
— Если до той поры Земля не дрогнет окончательно, — сказал Костя.
Профессор промолчал. Возможно, он просто не знал, как ответить этому хмурому мальчику, у которого неизвестно что на душе.
Потом Валерий Эдуардович повторил:
— Выход в общем-то простой… Разгадка — в человеческих отношениях.
— «Любите друг друга», да? — спросил Костя. Это он без насмешки, без упрека спросил. Просто вспомнил церковное крыльцо и Образ над входом. — Но как сделать, чтобы любили все?
— Не знаю, — честно сказал профессор Рекордарский. — Но когда смотрю на вас, думаю: может быть, силой примера? Примером той дружбы, что у вас?.. Тем более что в общем-то примеров таких немало…
— Как они лягушонка этого, Федю, все толпой спасали, — вдруг подал голос Лихо, который во время разговора молчал и молчал. — Это надо же! Такого кроху всем сообществом…
Пример был, прямо сказать, не самый показательный, но слова дядюшки Лиха встряхнули всех, сняли тяжесть, Драчун и Дашутка даже хихикнули. А Лихо Тихоныч повозился в коляске и заговорил опять:
— Беседы беседами, а колесико от них быстрее не вертится. Оно в последнее время стало чего-то чаще тормозить, чем раньше. Может, подтолкнем общим усилием?
И все зашумели, что да, подтолкнем. И дружно приблизились к Гироскопу.
Все, кроме профессора, Луизы и Сеги.
Нет, Сега не забыл, зачем он сегодня пришел сюда.
Он взял профессора за рукав.
— Валерий Эдуардович, можно я спрошу? Только тихонько… — И встал на цыпочки. Профессор быстро нагнулся.
Сега что-то зашептал профессору в самое ухо. Тот слушал сосредоточенно. Изредка кивал. Наконец он выпрямился.
— Ну, что же… В этом ощущается зерно идеи. В любом случае плоскость вращения не изменится, поэтому риска нет… А вы уверены, что Луиза согласится?
— Та-а! Я с ней говорил!
И Луиза дернула кончиком хвоста — подтвердила готовность к эксперименту.
Тюпа и Лихо тем временем подтолкнули Колесо, оно вертелось быстрее, шорох стал громче и уверенней. Все смотрели на сверканье спиц и обрывки картин, возникавшие в разноцветных клочьях тумана. Смотреть можно было сколько угодно, это затягивало.
Профессор сказал за спинами у остальных:
— Коллега Сережа Горватов предлагает опыт. На мой взгляд, любопытный. И если коллега Лихо Тихонович не возражает…
— Да я чего? Я это… как вы скажете… Сега, ни на кого не глядя, сел на корточки, раскрыл пакет с лошадками. Вынул одну лошадку, позвал:
— Кыса…
Луиза подошла и… встала на задние лапы. А передними — совершенно по-человечески! — взяла у Сеги лошадку и прижала к груди. Коротко мяукнула и прыгнула внутрь Колеса. Там она — по-прежнему на задних лапах — быстро побежала вверх по стеклянным ступенькам (оставаясь, конечно, на одном месте). Лошадку она, как и раньше, держала у груди. (У Белки на миг мелькнуло воспоминание о какой-то картине, на которой девочка с малышом на руках убегает от дождя.) Но это длилось несколько секунд. Луиза лапками перехватила лошадку, поставила ее на ступеньку и выпрыгнула из колеса.
Казалось бы, лошадка была обречена уехать со ступенькой сначала до нижней точки обода, затем оказаться наверху, упасть оттуда и начать беспорядочное кружение, обивая об острое стекло деревянные бока.
Но ничего подобного!
Лошадка… прыгнула со своей ступеньки на следующую — вверх! И еще — вверх, вверх, вверх! Она так же, как Луиза, сохраняла свое место в нижней наклонной части обода. И скакала, скакала…
— Ну ни фига себе… — восторженно выдохнул Драчун. Остальные смотрели молча, но тоже восторженно.
Сега дал кошке еще одну лошадку. И случилось то, что в первый раз. Теперь уже две лошадки прыгали рядом со ступеньки на ступеньку, а Луиза стояла на задних лапах перед Сегой и ждала.
— На, кыса…
Скоро в Колесе прыгала уже шеренга шахматных лошадок. Потом две. Потом три… У Сеги их оказалось больше полусотни, и в конце концов получилось, что по блестящим ступенькам, среди размытых в воздухе искрящихся спиц скачет целый эскадрон. Семь шеренг по восемь лошадок в каждой — как на параде!
Они были всякие — маленькие и большие, совсем белые, орехового цвета и темно-желтые, деревянные и костяные, пластмассовые и даже стеклянные. Лошадки не мешали друг другу, держали строй, и казалось, для того они сделаны — чтобы прыгать в широком ободе Гироскопа и поддерживать его вечное движение.
Возможно, так оно и было.
По крайней мере, профессор Рекордарский почесал очками ухо и значительно произнес:
— Похоже, что вопрос о поддержке скорости решен. Едва ли еще придется подталкивать Колесо. Мальчик совершил большое дело…
Луиза тихо мяукнула и потерлась о Сегин сапожок. Сега взял ее на руки. Драчун посмотрел на них двоих, почему-то отвернулся и прикусил губу…
Белка шепотом спросила у Сеги:
— А тебе не жаль с ними расставаться? Если хочешь, мы соберем тебе новых…
Сега мотнул головой, так что разлетелись белые волосы.
— Не-а, не надо… Я хотел оставить себе двух или трех, а потом подумал: им будет обидно — все сделались живыми, а они остались деревяшками… И у меня ведь есть этот… — Сега тронул свитер, под которым на шнурке висел впаянный в медальон из ракушечника морской конек-малютка. — Он спит, но он живой… А эти… смотрите!
С лошадками происходили удивительные изменения. Из шахматных фигурок они превращались в крохотных, но настоящих лошадей. С туловищами, развевающимися гривами и хвостами, с тонкими мелькающими ногами, на которых мерцали серебром копытца. И эти копытца стучали о ступеньки. Топот их был мелким, дробным и веселым, словно сыпались на стеклянные листы сверкающие бусинки…
— Вот и ладно, — хрипловато порадовался Лихо Тихоныч. — Вот оно и случилось хорошее дело, которое мне обещал Пантелей…
Пантелей зашевелился у него в ладонях, забормотал. К Сеге подошел Драчун. Он смотрел в пол. Посопел и пробормотал:
— А можно мне пустить туда своего кота?
— Какого кота? — шепотом удивился Сега.
Драчун вдруг всхлипнул. И показал на ладони рыжую кошачью фигурку ростом с мышонка.
Дашутка глянула на всех по очереди и тихо сказала:
— У него на той неделе умер любимый кот Максик. Андрюша его в прошлом году нашел на улице… Максик сперва чуть не съел скворца, а потом они подружились. А недавно… вот…
— А мы ничего не знали… — сказала Белка. Драчун моргнул, с ресниц слетели капли.
— Сега знал, — сдавленно сказал он. — И Вашек знал. Это он слепил его… — И Драчун качнул руку с котом-малюткой.
— Давай, — сказал Сега и двумя пальцами взял кота. — Кыса, ты можешь?
Луиза встала на задние лапки. И Сега снова сказал «давай» — уже Луизе. И та скакнула с маленьким котом в Колесо, как скакала с лошадками. Поставила его впереди всех шеренг. Прыгнула обратно.
Рыжий кот распрямил туловище, взметнул хвост и, обрастая шелковистой шерсткой, помчался вверх впереди «эскадрона». Он был размером с крупную лошадку, но это не нарушало почему-то внутри Колеса никаких масштабов.
— Ну вот, — строго сказала Дашутка Драчуну. — Теперь больше не плачь.
— Ага, — кивнул он и всхлипнул опять.
А Сега вдруг оглянулся, словно искал место, куда сесть. И сел на пол. Уперся сзади ладонями. Виновато сказал подскочившему Вашеку:
— Что-то голова закружилась…
Вашек быстро присел рядом, левой рукой обнял за плечи, правой выхватил мобильник.
— Не надо, — слабо сказал Сега. — Сейчас пройдет… Профессор опустился рядом с братьями.
— Я ведь слышал про Сережину болезнь. Разве она не прошла? Ох, растяпа я старая, надо было догадаться раньше… — При этих словах он суетливо шарил во внутреннем кармане пиджака и вытащил наконец черную, похожую на плеер коробочку. — Это новый прибор экстренной диагностики. На всякий случай я всегда ношу его с собой. — И ребром повернул коробочку к Сеге.
Все напряженно молчали. Вашек все еще держал мобильник наготове.
— Ясно… — вздохнул профессор. — Этого следовало ожидать. Куда смотрели врачи?.. Впрочем, смотреть им было некуда, это не их сфера… Мальчик, тебе всего-навсего надо побыть в плоскости векторного Гироскопа…
Валерий Эдуардович неожиданно легко поднял Сегу на руки, шагнул с ним к левому краю Колеса (где прыгали лошадки и кот). Встал перед бегущим широким ободом, который казался то металлическим, то стеклянным. Сега вдруг обнял профессора за шею, прижался к нему. Вздрогнул и притих. Были слышны только шорох Гироскопа и серебристая дробь крохотных копыт. Все замерли и ждали неизвестно чего…
Сега шевельнулся. Качнул ногами. Отодвинул голову, глянул профессору в лицо.
— Вот и все, — деловито сказал тот. Опустил Сегу на пол. — Теперь ты, мальчик мой, можешь, как и все мы, подхватить разные болезни, но эта хворь не вернется к тебе никогда.
— Та-а… — тихо улыбнулся Сега.
— Ура… — шепотом возрадовалась Белка. Потому что ушла насовсем тревога, которая до этой поры незримо и постоянно жила среди друзей.
Валерий Эдуардович солидно; словно на кафедре перед студентами, поправил очки.
— Вы не должны огорчаться, господа, что задуманный вами эксперимент планетарного масштаба не состоялся. Восстановленное здоровье этого молодого человека — тоже немалый результат.
— Тоже планетарный, — сказал Тюпа. До этой минуты он помалкивал, опасаясь предстоящей нахлобучки профессора, но сейчас не подлизывался — высказался солидно и твердо. И Валерий Эдуардович наградил его ободряющим (и прощающим) взглядом.
А Сега опять держал на руках Луизу, поглаживал ее и все улыбался. И однако же…
Да, он избавился от болезни, но способность чуять разные беды — близкие и далекие — его не оставила. Сега быстро опустил кошку на пол, глянул в сторону, словно сквозь стену.
— Что-то случилось…
И тут же в кармане Кости взорвался жесткой трелью мобильник.
Хирургия
Звонил Вадим.
— Кот…
— Да, — сказал Костя, на которого сразу навалилось ощущение беды.
— Кот… В отца стреляли, он ранен. Боюсь, что очень тяжело…
— Смертельно? — ровным голосом спросил Костя.
— Ну… я не знаю. Но сказали, что надо быть готовыми ко всему…
— Он где?
— В срочной хирургии… В той самой больнице. Я тоже там…
— Сейчас буду.
— Куда прислать машину?
— Не надо машину. Без нее скорее… — До Институтских дворов было несколько минут, а оттуда до больницы — рукой подать.
— Но ты не один?
— Нет…
Дальше было — как обрывочные кадры…
Лихо, профессор и Луиза остались в подвале, остальные бежали по коридору. Бежали так, словно их скорость могла что-то изменить и поправить беду. Дворы были почти пусты — холодное солнце и шорох листьев. Откуда-то прилетел полупрозрачный самолетик, сел на булыжники. На него не взглянули, не подобрали… Выбрались через пролом в каменной стене у монастырской башни. Миновали несколько переулков. Оказались у чугунной изгороди больничного сада. Там тоже был пролом — в зарослях сирени, на которой все еще сохранились зеленые листья.
Теперь командовал Вашек, он знал тут все входы-выходы, не раз прибегал к отцу. Он не повел друзей к главному входу, повел среди высохшей травы к торцу здания. Оно — бело-желтое, с арками и полукруглыми окнами — было похоже на океанский лайнер, вставший у поросшего осенними деревьями причала.
— Подождите… — сказал Вашек, и они с Сегой скрылись за небольшой, без надписи, дверью. Все стояли перед ней и тяжело дышали после бега. Костя, нагнувшись, отклеивал от ботинок прилипшие бурые листья. Белка и Тюпа одинаково протирали очки. Драчун что-то шептал Дашутке на ухо, словно утешал…
Горький запах осеннего сада казался терпким и царапал легкие. В голых ветках надоедливо кричала ворона.
Сколько времени прошло, минута или полчаса, никто не понял. Открылась дверь, Вашек с хмурым лицом поманил друзей.
Пошли по обшарпанному полутемному коридору, в котором стоял застарелый запах лекарств и сырой штукатурки. Впереди всех, перед Вашеком, шагала женщина в серовато-белом халате с завязками на спине. Иногда оборачивала неразличимое лицо и поднимала палец: тихо, мол. В маленьком квадратном вестибюле, заставленном побитыми стеклянными шкафчиками, велела всем посидеть. Сидеть было не на чем, они боязливо перетаптывались на облупленной краске половиц. «Хоть бы скорее все кончилось…» — мелькнуло у Белки, хотя она понимала, что ничем хорошим это кончиться не может.
Женщина (оказавшаяся при свете окон молодой и не сердитой) принесла стопку синих полупрозрачных чехлов для обуви, велела натянуть на сапожки и башмаки. Дашутка с ними запуталась, Костя, опередив Драчуна, сел перед ней на корточки, стал помогать, Драчун молча отступил…
Пошли вверх по лестнице. Здесь было уже чисто, штукатуркой не пахло, только лекарствами. Потом были еще какие-то переходы, и наконец все оказались в белом коридоре. У стен стояли обтянутые светлой клеенкой скамейки.
— Дальше нельзя, там операционная, — вполголоса сказала женщина. — Посидите.
Далеко в конце коридора светилась матовыми стеклами широкая дверь.
Все сели рядышком на длинную скамью, Костя с самого края. Сидели и смотрели на дверь.
Сначала они в коридоре были одни, потом из бокового прохода бесшумно и быстро вышли трое мужчин в одинаковых серых куртках. Двое сели у противоположной стены, наискосок от ребят. Третий подошел. Это был Вадим.
Он встал над Костей. Тот поднял лицо.
— Вот так, Кот… — вполголоса сказал Вадим. — Прохлопала ушами его охрана. Двоих оцарапало, шофера в плечо… Ну, это не опасно. А вот Андрей Андреевич… Умело целили, сволочи…
— Сейчас операция, да? — прошептал Костя.
— Да, с полчаса как началась. Хирург Горватов. Лучше его здесь нет…
Вашек и Сега смотрели в пол.
— А кто стрелял? — спросил Костя и кашлянул, чтобы прогнать из голоса хрипловатость. — Их не поймали?
— Нет. Но найдут…
— Ага, жди… — хмыкнул Костя.
— Найдут, — сказал Вадим. — Мы найдем. Это входит в нашу сферу, потому что связано с охраной детей. Ведь наверняка ниточка тянется к тем, кто тебя тогда… к тому подонку с романтическим ником Мистер Икс. Недаром он слинял…
— У него наверняка алиби, — сказал Костя.
— Ну да, — кивнул Вадим. — Видели мы это алиби знаешь где…
Костя подвинулся, освобождая место Вадиму на кончике скамьи. Остальные тоже задвигались, усаживаясь поплотнее. Вадим сел. Все опять смотрели на дальнюю дверь. Окон в коридоре не было, светили у высокого потолка плафоны. И матовые стекла двери светились, как экраны. Иногда по ним проскальзывали тени. Впрочем, это, возможно, лишь казалось.
Косте стало чудиться, что времени прошло ужасно много. Наверняка за стенами больницы был уже звездный вечер. Костя не мучился, не изнывал от нетерпения. Он знал, что такие операции длятся очень долго: Вадим сказал, что ранение в область сердца… Костя просто вспоминал. Не обиды, не горести, не споры, а давние времена, когда ему было семь-восемь лет. Как они с мамой и папой однажды поехали на озеро и там, на заросшем и безлюдном берегу, решили развести костер. Сушняка рядом не было, но папа сказал, что наверняка сухостой есть на недалеком островке. И взялся сплавать туда на резиновой лодке. Шофер-охранник Толя сказал, что поплывет с ним, но папа велел ему остаться с мамой и Костиком.
И вот он уплыл, скрылся на островке в кустах, и не было его долго (казалось, уж-жасно долго). Мама начала беспокоиться, и Костик, глядя на нее, тоже. Но вот папа появился у воды с охапкой сушняка, помахал оттуда рукой. Скрылся опять, но тут же возник снова, еще с одной охапкой. Погрузил сушняк в лодку, сел и замахал ярко-желтыми веслами. С весел сыпались в воду солнечные капли. Лодка быстро шла по синей воде и наконец с разгона прыгнула на песок. И Костик побежал к папе, ткнулся лицом в его белую футболку с красно-зеленым дирижаблем на груди. Облапил широкое отцовское туловище.
— Чего ты так долго? Мама знаешь как нервничала…
— Ох уж эти женщины, — засмеялся папа. — Но мы-то с тобой мужчины, у нас нервы крепкие, да?
— Да, — сказал Костя, пряча намокшие глаза.
Папа сырыми ладонями подхватил его, прижал и понес к стоянке…
…Время тянулось, и Костя пропускал его через себя, как сквозь плотный фильтр, покорно и терпеливо. Он не хотел, чтобы оно, это время, кончилось. Потому что в конце… он знал, что…
Но наконец он не выдержал, шепотом спросил у Вадима:
— Никакой надежды, да?
— Кот… я откуда знаю… Но сестра, с которой я говорил, сказала прямо: «Подготовьте мальчика». Видишь, я не скрываю. Кот, ты ведь крепкий парень, я знаю. Ты держись…
— Я держусь, — выговорил Костя. — Только… теперь я, значит, буду окончательно один…
— Один ты не будешь… — Вадим взял его за плечо, притянул. — Не будешь. Это я тебе… клянусь…
«Все равно, — подумал Костя. — Ее нет. Его… может быть, тоже сейчас уже нет…» И вдруг понял, что для ожидания не осталось сил. Сам не зная зачем, он быстро встал, сбросил с плеч куртку.
И будто навстречу ему распахнулась в конце коридора дверь. На фоне дневного яркого света появился силуэт высокого человека. Человек стягивал перчатки. Стянул, отдал кому-то позади себя. Сердито сдернул фартук, тоже протянул назад. И шапочку…
И пошел по коридору.
И Костя пошел ему навстречу. Вадим двинулся было следом, но через два шага остановился.
А коридор был чудовищно длинный, как во сне, когда идешь, идешь, а то, что впереди, не приближается.
И все же они сошлись через долгое, резиново растянутое время — Костя Рытвин и хирург Горватов.
И Костя глянул хирургу в лицо и стал смотреть в пол. И спросил сбившимся голосом:
— А он… еще живой? Или…
— Что? — нервно сказал хирург, измученный до потери сил.
Тогда Костя снова глянул вверх.
— Я его сын.
Хирург Горватов резко зажмурился и открыл глаза. Тряхнул головой. Глянул с высоты своего роста на такого же измученного, как он сам, мальчишку. Может быть, увидел на его месте своего Вашека? Он положил на плечи Косте удивительно длинные тяжелые пальцы.
— Я понимаю, мальчик…
— А можно мне к нему? — совсем уже хрипло спросил Костя. — Пока еще он…
— Он под наркозом, он не услышит тебя…
— Ну, все равно… Пока он живой… Пока еще не поздно…
Хирург Горватов снова тряхнул головой — как бы отгоняя от себя и от Кости непонимание, входя в то, что сейчас чувствует и думает мальчик.
— Да ты что, малыш… не будет поздно. Не будет поздно еще долгие годы…
Костя поверил сразу. И сразу ткнулся лицом в зеленый, пахнущий йодом халат. И показалось на миг, что это белая с красно-зеленым дирижаблем футболка.
* * *
Эта глава — послесловие. Или эпилог. Или как там это еще называется… А общем, она после трех звездочек. Будем считать, что эти звездочки — из созвездия Шахматной Лошадки. Из переплетения густой звездной гривы.
…Пташки Владькиной породы — те, что с весны до осени порхают среди ребячьих компаний, играют сигналы «Вечерний луч», звонко бьют в стеклянные барабаны, плещутся в струях фонтанов и придумывают веселые игры, — к зиме, как и многие другие птицы, улетают на юг. Но путь их — не такой, как у других перелетных птиц. Поднявшись на звездную высоту, пташки уходят в Запространство. В тот мир, который до сих пор не разгадали ни физики, ни философы, ни другие умные ученые (даже профессор Рекордарский). Там галактики превращаются в атомы неведомых веществ, а крохотные атомы рождают в себе громадные вселенные. Там трудно разобраться, где Малое, а где Большое, где Мгновенное, где Бесконечное. Да и надо ли?..
Это Запространство, лежащее за пределами всех известных (и неизвестных) пространств, пересекает великое количество линий. Здесь и векторы всевозможных энергий, и дрожащие пунктиры, в которых вибрирует непонятное людям (и другим умам) Время, и строгие контуры, очерчивающие грани Великого Кристалла Вселенной… Там и неисчислимое множество линий человеческих судеб…Пташки аккуратно облетают эти линии: заденешь нечаянно — и никто не знает, что потом случится!
Но бывает и по-иному.
Владик Пташкин, огибая в полете стремительно вспыхнувшую багровую линию, вдруг ощутил, что линия эта несет беду его друзьям. Вообще-то пуля, которая мчалась по кровавой биссектрисе, несла гибель совсем незнакомому человеку. А всех незнакомых людей не спасешь, всякую гибель не упредишь (да и не пташек это дело). Но человек был как-то связан с теми, кого Владик знал и любил. И тогда Пташкин сделал то, что в общем-то не полагалось: он вмешался. Он кончиком крыла хотел чиркнуть по багровой линии, чтобы порвать ее!
Не получилось. Он задел горячую струну, не кончиком, а серединой крыла, и боль обожгла крыло, а струна лишь чуть-чуть дернулась в сторону (и пуля ушла на два сантиметра правее сердца незнакомого человека). Владик вскрикнул и стал падать из межзвездного Запределья в обычное пространство, к Земле. Другие пташки подхватили его.
Они сразу поняли, что дальше Владик лететь не может. А им-то надо было в теплые края, здесь померзнут. Что оставалось делать? Они развернулись в полете, отнесли пострадавшего товарища к Лиху Одноглазому и снова, трепеща и перекликаясь, рванули к югу.
…Мальчик Владик Пташкин возник в окошке и сразу прыгнул на пол. Без обычной ловкости, а тяжело, неуклюже. Он морщился и зажимал растопыренными пальцами локоть. Между пальцев скатывались красные капли. Владик вздрагивал в своей похожей на перья одежонке.
— Горюшко ты мое! — запричитал Лихо Тихоныч. — Да где это тебя так? Я сейчас, сейчас…
Он подхватил Пташкина, с маху закутал в большущую овчинную жилетку, оставив снаружи лишь тощенькую окровавленную руку.
— Ты потерпи, маленький, я быстро…
Владик храбро терпел. Появились всякие бинты, мази, пахучие листья лечебных трав… Боль ушла, стало тепло и спокойно. И откинувшись на громадной, набитой ароматным сеном подушке, Владик рассказал, что случилось.
— Вот оно что, вот оно что… — приговаривал Лихо Тихоныч, запуская под шапку пятерню и почесывая голову (которая то ли была, то ли нет). — А я и не понял, чего они сорвались, будто воробьи, по которым из дробовика… Ну а как же там сейчас-то, а? Чем оно кончится?
Владик прислушался, опираясь на забинтованный локоть.
— Да сейчас-то уже ничего. Пронесло, дядя Лихо… И больницу теперь уж никто не отнимет… А мне вот своих уже не догнать. Придется зимовать у тебя… если не прогонишь.
— Это что же ты такое говоришь, глупая птаха! — Лихо Тихоныч всплеснул тряпичными лапами. — «Прогонишь»! Вот кабы не рука твое пораненная, дал бы тебе шлепка, чтоб не вздумал больше такие слова тут говорить!
Владик рассыпчато засмеялся, завертел головой на тонкой шее:
— Дядя Лихо, я больше не буду… Жалко, что гармошку потерял… А где моя шапка?
— Вот она, твоя шапка… — И мохнатое «воронье гнездо», такое же, как у Лихо, вмиг оказалось на голове Владика. Лихо Тихоныч глянул с удовольствием: — Теперь ты совсем как раньше… Ты и летом с ей, с шапкой-то, не расставался, а для зимы она и совсем в самый раз… Надо тебе еще теплую одежку, чтобы гулять по снегу-то, не продрогнуть… Тоже вот забота: где взять?
— А! Ребята раздобудут, — беззаботно откликнулся Владик. — И гармошку новую я достану… Я, дядя Лихо, знаешь что? Наверно, в школу запишусь, в тот класс, где Дашутка. А чего без дела сидеть?
— Это ты правильно. Умница.
— Только возьмут ли без документов?
— Придумаем чего-нибудь. Профессор Валерий Эдуардыч похлопочет… Ну а не возьмут, дак мы с тобой все равно не заскучаем. Ребятишки станут навещать. А вечером будем чаек пить да телевизор глядеть. Не всякую муру, конечно, а старые мультики. «Ну, погоди!», например. Я про это дело могу смотреть до бесконечности. Опять же книжки читать станем да друг дружке пересказывать у огонька… А ежели заскучаешь по лету, можно будет ведь и туда слетать, а? Попроси Тюпу, он поможет… — И Лихо кивнул на открытую дверь.
За дверью, за коротким коридором, с еле слышным шорохом вертелось Колесо Гироскопа. Сквозь коридор был виден его край — прозрачный обод, мелькающие спицы и похожие на взмахи разноцветного шелка сполохи. В сполохах то и дело возникали картинки теплых неведомых стран. Сплетение зарослей, пересыпанных тропическими цветами; снежные вершины под перистым разлетом облаков; искрящиеся водопады и ручьи, в которых прыгала похожая на елочные игрушки рыбья мелочь; кварталы белых, как сахарные кубики, городов…
Владик завозился, слез с лежанки и, оттопырив замотанный локоть, пошел через коридор к Колесу.
— Ну, куда ты, куда? — запричитал Лихо. — До чего неуемный! Тебе лежать надо… — И, охая, зашлепал следом.
Владик остановился перед Гироскопом, напротив станины с осью. Поддернул на плечах клочкастую безрукавку и замер. Отблески пролетали по нему — желтые, зеленые, васильковые… Мелькали, как лопасти пропеллера, громадные спицы. И стеклянной россыпью сверкали ступеньки. А по ступенькам прыгали лошадки. Множество крохотных лошадок. Развевались золотистые гривы, мерцали огоньки на копытцах. Было видно, что лошадки веселы и неутомимы — они знали свое дело, в этом деле была для них постоянная радость. А впереди скакал, распушив хвост, рыжий кот. Иногда оглядывался на лошадок, будто просил не отставать.
Владик снял шапку, и радужные пятна пролетали по его светлым волосам.
— Дядя Лихо, а может, мне пойти к ним? — прошептал Владик. — Вон как им хорошо…
— Да неужто ты сумеешь? Сам? — осторожно проговорил Лихо Тихоныч.
— Чего уметь-то, — вздохнул Владик. — Скакнул — и там… Да нет, не надо. Их и так вон сколько, от лишнего пользы не будет. Я уж лучше с тобой…
— Ну и правильно, ну и правильно! — торопливо обрадовался Лихо. — Будешь мне помощником, а то я целыми-то сутками могу за Колесом и не усмотреть… Еще Костик обещался заходить каждый день, тоже помогать хочет. Вот и будем втроем службу нести… А еще, Владик, я вот чего спросить хотел. Посоветоваться, значит. Ты, как я вижу теперь, в таких делах понимаешь больше меня… Может, зря тогда не повернули Колесо? Может, попробовать все же, а? Ну, маленько, чуть-чуть? Глядишь, добавилось бы добра на свете?
— Нет, что ты, дядя Лихо! — сразу испугался Владик. — Это нельзя! Профессор же говорил!
— Ну да, ну да… А думаешь, он все знает, если профессор? Может, осторожничает… Я тут под основой механизм разглядел, поворачивать-то можно, оказывается, без большой силы, даже гайки сымать не надо. Втроем управились бы…
— Дядя Лихо, не вздумай! — Владик сердито нахлобучил шапку. — Здесь повернешь, а в другом месте — все на дыбы! Вон кто-то захотел ось Земли шевельнуть, чтобы не стало потепления климата. А от этого — океанская волна по Индийскому океану. Помнишь, перед Новым годом?
— Ну да, ну да… А если это не от шевеления оси, а от всеобщего зла? Накопилось-то его…
Владик подышал сердито и жалобно.
— Иногда ведь не поймешь… Бывает, что маленький случай, а от него несчастье на весь белый свет… Знаешь, какая беда могла быть, если бы ты не вылечил Федю? Хорошо, что ребята к нему успели, а то заскрипели бы все планетные механизмы. А им нельзя скрипеть… Дядя Лихо, ты даже думать не смей про поворот!
— Да что ты, птичик, всполошился-то! Гляди, аж задрожал, кроха. Не шевельну я ничего такого, не спросившись у тебя, не бойся нисколечко… Только иногда вот сидишь тут ночью один, не спишь, и всякие мысли появляются. Чтобы, значит, повернуть какой-нибудь рычаг и всем бы на свете сразу сделалось хорошо…
По кирпичному полу тянуло холодком, Владик переступил ногами-лапками, здоровым локтем прижался к теплому тряпичному смотрителю Гироскопа:
— Я, дядя Лихо, про такое тоже часто думаю… Вот хорошо, если бы у каждого человека появилось внутри колесико. Маленькое, незаметное, но по природе такое же, как это. Чтобы все они чувствовали большое Колесо и вертелись также, вырабатывали добро…
— Знаешь, птичик, такие колесики, они ведь, наверно, есть у многих. Может, даже у каждого. Только вертятся у всякого по-своему. У одних правильно, а у других вкось и поперек… Выходит, чтобы наладить весь человеческий механизм на Земле, надо каждому пальцами залезать в нутро и поправлять ось. А как это сделать?
Владик опять переступил на кирпичах, прижался к Лиху потеснее. Шуршала ось Гироскопа, разносился негромкий рассыпчато-стеклянный топот крохотных копыт.
«Птичик» Владик потерся щекой о пахнувшую сухой травой мешковину, помолчал и сказал:
— Если бы знать…
Но в голосе «птичика» не было горечи. Возможно, Владик что-то знал.
